28

Бен заносит мой чемодан наверх, в свободную спальню, где обнаруживаются плетеный зеленый коврик и кровать с четырьмя столбиками. Как и сам Бен, все это выглядит словно картинка из каталога «Л. Л. Бин», вдобавок, будто по команде, в комнату, размахивая хвостом и постукивая когтями по паркету, вбегает золотистый ретривер.

– Как зовут твою собаку? – спрашиваю я.

– Генри.

– Какой симпатяга.

Я присаживаюсь на корточки, чтобы погладить пса по голове, а тот умильно смотрит на меня своими коричневыми глазами. Ганнибал сожрал бы его на завтрак.

– Знаю, что ты этого не планировала, – говорит Бен. – Но я буду рад, если ты пробудешь здесь столько, сколько нужно. Как видишь, я живу в этом огромном доме один-одинешенек, так что компания мне не помешает. – Он умолкает. – Нет, я не то сказал. Ты для меня значишь куда больше, чем просто компания.

– Спасибо. – Другого ответа мне в голову не пришло.

Некоторое время мы стоим в неловком молчании. Очевидно, Бен хочет меня поцеловать, но чего хочу я сама? Не знаю, что и думать по этому поводу. Я не двигаюсь с места, а он наклоняется ко мне, и наши губы соприкасаются. Когда его руки обвивают меня, я не сопротивляюсь. Я надеюсь испытать тот же жар, что и с капитаном, то же изумительное предвкушение, которое каждый раз заставляло меня подниматься по лестнице в башенку, но с Беном такого волнения я не ощущаю. Капитан Броуди сделал меня безразличной к прикосновениям живого мужчины, и, даже машинально обнимая Бена за шею и покоряясь его объятиям, я представляю, как иду вверх по ступеням и вижу мерцание свечей в башенке. Я вспоминаю, как шелестел шелк вокруг моих лодыжек и с каждым шагом учащался пульс, свет впереди становился все ярче, а наказание все ближе… Мое тело отвечает на воспоминания. Пусть меня сжимают не руки капитана, но я стараюсь представить именно их. Мне очень хотелось бы, чтобы Бен взял меня так, как это делал он, чтобы связал мои запястья и прижал к стене, но ничего подобного не происходит. Это я тяну его к кровати и напрашиваюсь на насилие. Джентльмен меня не устраивает, мне нужен демонический любовник.

Завалив на себя Бена, стаскивая с него рубашку и сдирая с себя блузку, я воображаю лицо Джеремии Броуди. Пусть я хочу вовсе не Бена, но сойдет и он, потому что к любовнику, которого я на самом деле вожделею и который одновременно пугает и волнует меня, вернуться не хватит смелости. Я закрываю глаза – и именно капитан Броуди охает мне в ухо, именно он входит в меня.

Но потом все заканчивается, я открываю глаза – и мне улыбается Бен. Такой предсказуемый Бен. Такой надежный.

– Я знал, что ты та самая… – бормочет он. – Женщина, которую я ждал всю свою жизнь.

Я вздыхаю:

– Ты меня совсем не знаешь.

– Знаю достаточно.

– Нет, не знаешь. Ты понятия не имеешь, какая я.

– И что за ужасные тайны ты скрываешь?

– У каждого есть свои секреты.

– Тогда я попробую угадать твои. – Он игриво прижимается ко мне губами. – Ты поешь оперные арии в ду́ше, не попадая в ноты.

– Тайны обычно не рассказывают другим.

– Есть что-то более страшное? Ты обманываешь насчет своего возраста? Ездишь на красный свет?

Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на него.

– Прошу тебя, давай не будем говорить об этом.

Чувствую, как пристально он смотрит на меня, как пытается проникнуть сквозь стену, которую я воздвигла на его пути. Я выкручиваюсь из-под него и сажусь на край кровати. Смотрю на свои бедра – обнаженные и широко расставленные, как у шлюхи. «Нет же, Бен, тебе ни к чему знать мои тайны. Тебе не нужно знать обо всех грехах, что я совершила».

– Эйва?

Я вздрагиваю, когда его рука ложится на мое плечо.

– Прости, но ничего не получится. У нас с тобой.

– Почему ты говоришь это сейчас, мы ведь только что занимались любовью?

– Мы слишком разные.

– Но ведь проблема не в этом? – спрашивает он. Тон его изменился, и мне совсем не нравится то, что я слышу. – Ты просто ищешь способ сказать, что я недостаточно хорош для тебя.

– Я хотела сказать совсем другое.

– Но для меня это звучит именно так. Ты такая же, как остальные. Как все… – Он умолкает, отвлекаясь на звонок мобильного. Пошатнувшись, встает, чтобы достать телефон из кармана брюк. – Доктор Гордон, – резко отвечает он.

Бен отвернулся от меня, но я вижу, как напряглись мышцы на его обнаженной спине. Разумеется, он уязвлен. Он в меня влюбился, а я его отвергла. И в этот тяжелый момент ему еще приходится разбираться с проблемой в больнице.

– Вы уже начали вливание? И как сейчас выглядит его ЭКГ?

Пока он разговаривает, я, собрав свои вещи, молча одеваюсь. Желание, которое нахлынуло на меня раньше, теперь окончательно остыло, и сейчас мне неловко, что он видит меня голой. Когда Бен заканчивает разговор, я, уже полностью одетая, чинно сижу на кровати в надежде, что мы оба забудем то, что было между нами.

– Прости, у моего пациента инфаркт, – говорит он. – Я должен ехать в больницу.

– Конечно.

Натянув рубашку, он быстро застегивает пуговицы.

– Не знаю, сколько я там пробуду. Возможно, несколько часов, так что, если проголодаешься, не стесняйся и загляни в холодильник. Там есть половина жареной курицы.

– Я справлюсь, Бен. Спасибо.

Он задерживается у двери и поворачивается ко мне:

– Прости, я был слишком самонадеянным, Эйва. Просто я подумал, что ты чувствуешь то же, что и я.

– Я не знаю, что я чувствую. Я запуталась.

– Значит, когда я приеду домой, нам нужно выяснить это. Нам необходимо все уладить.

Но тут нечего улаживать, думаю я, слушая, как он спускается по лестнице, выходит из дома и захлопывает за собой дверь. Между нами так и не вспыхнула искра, а мне важнее всего чувствовать именно это. Глядя в окно, я с облегчением наблюдаю, как он уезжает. Мне нужно побыть одной и решить, что я скажу, когда он вернется.

Я собралась было отвернуться от окна, как мимо с грохотом проехала еще одна машина. Этот серый грузовичок на удивление знаком мне, так как парковался на моей подъездной аллее каждый рабочий день. Неужели Нед Хаскелл работает где-то поблизости? Взволнованная его появлением, отступаю от окна, а грузовичок Неда исчезает за углом.

Я спускаюсь, радуясь, что Генри крутится у моих ног, стуча когтями по деревянному полу. С чего вдруг я завела кота? Ведь могла бы взять вот такого же Генри, пса, единственный смысл жизни которого – защищать и радовать своего хозяина. А тем временем негодник Ганнибал рыщет где-то, как и полагается котяре вроде него, и снова усложняет мне жизнь.

Оказавшись в кухне, я заглядываю в холодильник – и точно: там лежит половина жареной курицы, однако аппетита у меня нет. Единственное, чего мне хочется, – это бокал вина, и я нахожу уже откупоренную бутылку шардоне. Ну что ж, вполне хватит для начала. Я выливаю вино в бокал и, потягивая, принимаюсь бродить по гостиной; Генри сопровождает меня. Тут есть чем полюбоваться: на стенах висят четыре картины маслом. Это работы Бена – и я в очередной раз поражаюсь его мастерству. Один и тот же пляж изображен на всех четырех полотнах, но на каждом из них запечатлено разное настроение. На первом – летний день, вода отражает яркие осколки солнечного света. На песке брошен красный клетчатый плед – его складки сохраняют очертания двух лежавших на нем людей. Может, здесь были влюбленные, которые отправились поплавать? Я почти физически ощущаю жар солнца, чувствую соленый морской бриз.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на второй пейзаж. Тот же пляж, с высокой щербатой скалой справа, однако осень уже окрасила листву в сочные красные и желтые тона. На песке лежит тот же самый помятый клетчатый плед, по нему разбросаны опавшие листья. Где же влюбленные? Неужели они просто забыли плед на пляже?

На третьем холсте уже наступила зима. Зловеще-черная вода, заснеженный пляж. Из-под снежного покрова выглядывает уголок пледа – пугающе-красная заплатка на белом фоне. Влюбленной пары нет, место летнего рандеву давно заброшено.

Я разглядываю четвертую картину. Пришла весна. Деревья оделись яркой зеленью, на заросшей травой прогалине расцвел одинокий одуванчик. Я понимаю, что это полотно замышлялось как последнее в цикле, потому что на песке лежит красный клетчатый плед, превращенный художником в истерзанный символ запустения. Ткань забрызгана грязью, засыпана веточками и листьями. Радости, которые были пережиты когда-то на этом клетчатом куске материи, давным-давно забыты.

Я представила себе, как Бен, установив на этом пляже свой мольберт, пишет пейзаж снова и снова, наблюдая за сменой времен года. Что же так притягивало художника к этому месту? Уголок ярлычка выглядывает из-под рамы. Я вынимаю его и читаю: «Коричный пляж. № 4 в серии».

Почему это название кажется таким знакомым? Я уверена, что уже слышала его, и произносил эти слова женский голос. И тут я вспоминаю. Это была Донна Бранка, объяснявшая, почему подозрение пало на Неда Хаскелла. Она рассказывала о женщине, которая пропала шесть или семь лет назад. В грузовичке Неда увидели ключи от ее дома, и он заявил, что нашел их на Коричном пляже.

И именно этот пляж постоянно появляется в работах Бена. Возможно, это просто совпадение. В уединенную бухточку наверняка наведывались и другие, чтобы позагорать на песке.

Пес заскулил, и я, вздрогнув от этого звука, опускаю взгляд ниже. Мои руки холодеют.

Сквозь дверной проем гостиной я замечаю мольберт и холст. Переходя в другую комнату, ощущаю запах скипидара и льняного масла. У окна установлена очередная картина Бена, пока находящаяся в работе. Это все еще эскиз – набросок сценки в порту, ожидающий момента, когда художник вдохнет в него жизнь и цвет. К стене прислонены десятки уже завершенных полотен – наверное, ждут, когда их обрамят. Быстро просматриваю ряд картин: корабли, бороздящие морской вал, маяк, на который накатываются штормовые волны… Затем перехожу к другой стопке холстов. Коричный пляж и пропавшая женщина не идут из головы и все еще беспокоят меня. Донна говорила, что эта женщина была туристкой, которая снимала домик неподалеку от пляжа. После ее исчезновения все решили, что она пошла поплавать и утонула, но, когда ключи от дома обнаружились на приборной панели машины Неда, подозрение пало на него… Точно так же, как сейчас на Неда пытаются повесить убийство Шарлотты Нильсон.

Я смотрю на последний холст в стопке и замираю – волоски у меня на руках внезапно приподнимаются, и тело покрывается гусиной кожей. Я вижу изображение моего дома.

Картина еще не окончена: фон у нее темно-синий, детали не прописаны и видны фрагменты пустого холста, но этот дом, без сомнения, Вахта Броуди. Ночь окутала здание тенью, и башенка вырисовывается черным силуэтом на фоне неба. Только одно окно ярко освещено – окно моей спальни. Там стоит женщина – темная фигура, подсвеченная сзади.

Я замечаю, что мои пальцы стали липкими от темно-синей краски. Свежей краски. И тут я вспоминаю вспышки света, которые видела из окна спальни. Все-таки это были не светлячки. Кто-то стоял снаружи, на каменной тропе, и наблюдал за моим окном. Значит, пока я жила в Вахте Броуди, пока спала, сбросив одежду, в своей комнате, Бен тайно рисовал мой дом. И меня.

Ночевать у него в доме нельзя.

Бегу наверх и нервно выглядываю в окно, опасаясь, что увижу машину Бена, тормозящую на подъездной аллее. Но там пусто. Я волоку свой чемодан вниз по лестнице – бум-бум-бум – и на колесиках везу к своему автомобилю. Генри увязывается за мной, поэтому я за ошейник тащу его обратно и запираю в доме. Пусть я тороплюсь уехать, но мне не хочется быть в ответе за неповинного пса, если его собьют на дороге.

Отъезжая, я постоянно смотрю в зеркало заднего вида, но погони нет. Как нет и доказательств вины Бена, не считая беглого взгляда на ту картину в его студии. Но этого недостаточно, чтобы обращаться в полицию, повод слишком ничтожен. Да и кто я такая? Женщина, которая приехала провести лето на побережье. А Бен принадлежит к столпам здешнего общества, в городке жило несколько поколений его семьи.

Нет, картины мало для заявления в полицию, но вполне достаточно, чтобы заставить меня нервничать. Я должна обдумать все то, что знаю о Бене Гордоне.

Я выезжаю из городка и тут, поворачивая на дорогу, ведущую из Такер-Коува на юг, вспоминаю о Ганнибале. От досады я хлопаю по рулю. «Ты скотина, а не кот! Разумеется, из-за тебя все усложняется».

Я выписываю резкий поворот и еду в сторону Вахты Броуди.

Сейчас ранний вечер, и в сгущающейся мгле туман кажется плотным, почти что осязаемым. Я выхожу из машины и осматриваю передний двор. Серая дымка – серый кот. Я не увижу его, даже если он будет сидеть всего в нескольких ярдах от меня.

– Ганнибал! – Я обхожу дом, еще громче окликая кота. – Где ты?

И только после этого сквозь шум волн пробивается слабое мяуканье.

– Иди сюда, гадкий мальчишка! Иди сюда!

И снова раздается мяуканье. В тумане кажется, что звук идет отовсюду сразу.

– Ужинать! – ору я.

Ганнибал отвечает требовательным «мяу», и я понимаю, что кот где-то наверху. Я задираю голову и сквозь туман различаю какое-то движение. Это хвост, который нетерпеливо дергается из стороны в сторону. Ганнибал сидит на вдовьей дорожке и смотрит на меня сквозь перекладины ограждения.

– Как, черт возьми, ты там оказался? – кричу я ему, но мне уже ясно, что произошло.

Я так торопилась сложить вещи и уехать, что, прежде чем запереть дверь, не осмотрела вдовью дорожку. Ганнибал мог выскользнуть наружу, а оттуда ему не выбраться.

Медлю на веранде: заходить в дом не хочется. Всего несколько часов назад я в страхе сбежала из Вахты Броуди, полагая, что больше сюда не вернусь. А теперь мне придется снова переступить этот порог.

Отпираю дверь, вхожу, зажигаю свет. Все выглядит как обычно. Та же подставка для зонтов, тот же дубовый пол, та же люстра. Я глубоко втягиваю воздух, но запаха моря не чувствую.

Я начинаю подниматься по лестнице, ступени привычно поскрипывают. На втором этаже все погружено во мрак, и я задаюсь вопросом: а вдруг он поджидает меня там, во тьме, вдруг он за мной наблюдает? Наверху я снова щелкаю выключателем и вижу знакомые кремовые стены и лепнину под потолком. Все тихо.

«Здесь ли ты?»

Остановившись, я заглядываю в свою спальню, которую покинула в спешке. Ящики комода выдвинуты, дверца шкафа распахнута. Направляюсь к лестнице в башенку. Дверь скрипит, когда я открываю ее. Прошли те ночи, когда я стояла у подножия этой лестницы, дрожа от предвкушения и мысленно вопрошая: какие удовольствия и пытки уготованы для меня? Иду вверх по ступеням, вспоминая, как шелестел шелк у моих лодыжек, а мою ладонь крепко-накрепко сжимала его рука. Рука, чье прикосновение могло быть одновременно нежным и жестоким. Сердце колотится как сумасшедшее, когда я оказываюсь в башенке.

Она пуста.

В полном одиночестве я стою в этой комнате, и меня переполняет такая тоска, будто бы мою грудь полностью опустошили, будто бы мое сердце вырвали.

«Я скучаю по тебе. Кем бы ты ни был, призраком или демоном, добром или злом. Я бы очень хотела увидеть тебя в последний раз».

Но – ничего: ни завитков эктоплазмы, ни дуновения соленого ветра. Капитан Джеремия Броуди оставил этот дом. Он покинул меня.

Настойчивое мяуканье напоминает мне о том, зачем я пришла сюда. Ганнибал.

Я открываю дверь на вдовью дорожку, и мой кот неторопливо, будто король, заходит в комнату. Он усаживается у моих ног и сердито смотрит на меня снизу вверх, словно спрашивая: «И что, где мой ужин?»

– Еще немного, и я сделаю из тебя меховой воротник, – ворчу я, стаскивая его вниз на руках.

Я с утра не кормила его, но он кажется мне тяжелее, чем обычно. С трудом удерживая в руках эту охапку меха, я сворачиваю к лестнице, чтобы спуститься, и замираю.

В дверном проеме стоит Бен.

Выскользнув из моих рук, кот тяжело спрыгивает на пол.

– Ты не сказала мне, что уезжаешь, – говорит он.

– Мне нужно было… – Я смотрю на кота, который крадется прочь. – Найти Ганнибала.

– Но ты забрала чемодан. И даже не оставила мне записки.

Я отступаю на шаг.

– Было уже поздно. Мне не хотелось, чтобы он остался здесь на всю ночь. И…

– И – что?

Я вздыхаю:

– Прости, Бен. У нас ничего не выйдет.

– И когда ты собиралась сообщить мне об этом?

– Я пыталась сказать. Моя жизнь сейчас – сплошная катастрофа. Я не должна завязывать никаких отношений, пока не сумею разобраться в себе. Так что дело во мне, Бен. Ты ни при чем.

Он с горечью смеется:

– Так всегда говорят.

Он идет к окну, останавливается и, ссутулившись, смотрит в туман. Бен выглядит таким сломленным, что я почти жалею его. А потом вспоминаю о неоконченной картине с изображением Вахты Броуди и женским силуэтом на фоне окна. На фоне окна моей спальни. Я делаю шаг в сторону лестницы, затем еще один. Если двигаться тихо, я могу спуститься, прежде чем он спохватится. И попытается меня остановить.

– Мне всегда нравился вид из башенки, – говорит он. – Даже когда все заволакивает туман. Вернее, особенно когда все заволакивает туман.

Я делаю еще шаг, отчаянно пытаясь не наступить на скрипучую половицу. Не вспугнуть бы его…

– Раньше этот дом был всего-навсего кучей гнилого дерева и разбитого стекла. Эта куча так и напрашивалась на то, чтобы к ней кто-нибудь поднес спичку. Она тут же бы вспыхнула.

Еще шаг назад.

– А эта вдовья дорожка держалась на честном слове. Но перила были крепче, чем казались.

Я почти что у двери. Я ставлю одну ногу на ступень, и под моей тяжестью она издает такой скрип, что, кажется, стонет весь дом.

Отвернувшись от окна, Бен хмуро смотрит на меня. В этот момент он видит мой страх. Мое отчаянное желание сбежать.

– Значит, ты меня покидаешь.

– Мне нужно домой, в Бостон.

– Вы все одинаковые, все-все. Вы соблазняете нас. Заставляете верить. Даете надежду.

– Я не собиралась этого делать.

– А потом разбиваете наши сердца. Вы. Разбиваете. Наши. Сердца!

Его крик словно пощечина, и я вздрагиваю от этого звука. Но не двигаюсь; не двигается и Бен. Мы смотрим друг на друга, и я внезапно осознаю его слова. Я думаю о Шарлотте Нильсон и ее разлагающемся теле, которое нашли в море. И о Джесси Инман, девочке, разбившейся насмерть в ночь Хеллоуина двадцать лет назад, когда Бен был подростком, как и она сама. В окно я смотрю на вдовью дорожку.

«Перила были крепче, чем казались».

– Ты же не хочешь покидать меня, Эйва, – тихо говорит он.

Я нервно сглатываю:

– Нет-нет, Бен, не хочу.

– Но все равно собираешься это сделать. Да?

– Это неправда.

– Я что-то не так сказал? Не так сделал?

Я лихорадочно ищу слова, способные его успокоить.

– Ты ничего плохого не сделал. Ты всегда был добр ко мне.

– Все дело в картине, так? Я рисовал этот дом.

Я напрягаюсь; эту реакцию сложно контролировать, и он видит мое напряжение.

– Я знаю, что ты была в моей студии. Знаю, что ты смотрела на эту картину, потому что на ней смазана краска. – Он указывает на мою руку. – Она до сих пор у тебя на пальцах.

– Разве ты не понимаешь, почему эта картина ужаснула меня? Ты же наблюдал за моим домом. Наблюдал за мной.

– Я художник. Так поступают все художники.

– Шпионят за женщинами? Подкрадываются к дому по ночам, чтобы следить за окнами спальни? Ведь это ты влез в мое кухонное окно? Ты пытался пробраться в дом, когда тут жила Шарлотта? – Я снова расхрабрилась. Приготовилась к контратаке. Если я покажу свой страх, мой противник тут же победит. – Так поступают не художники. Так поступают маньяки.

Похоже, он поражен моим резким ответом, на что я и рассчитывала. Я хочу, чтобы он понял: я не собираюсь становится жертвой вроде Шарлотты, Джесси или других женщин, которым он угрожал.

– Я уже позвонила в полицию, Бен. Я рассказала им, что ты следил за моим домом. Я сказала, что они должны как следует присмотреться к тебе, потому что я не первая женщина, которую ты преследуешь.

Понимает ли он, что я блефую? Не уверена. Знаю только, что пора уходить, пока он сбит с толку. Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице – не торопясь, потому что не хочу действовать как жертва. Я спускаюсь спокойно и размеренно, как будто контролирую ситуацию. Как будто я ничего не боюсь. Я уже в коридоре второго этажа.

Пока все тихо. Меня не преследуют.

Сердце колотится так сильно, будто стремится вырваться из груди. Я шагаю по коридору в сторону второй лестницы. Мне осталось только спуститься по ступеням, выйти за дверь и сесть в машину. Бог с ним, с Ганнибалом, – сегодня ему придется самому о себе позаботиться. Я сваливаю отсюда и еду прямиком в полицию.

Шаги. За моей спиной.

Я оглядываюсь и вижу его. Его лицо искажено яростью. Этот человек совсем не похож на того Бена, которого я знаю; это кто-то иной, нечто иное.

Я мчусь ко второй лестнице. Но стоит мне достичь лестничной площадки, как он наваливается на меня сзади и сбивает с ног. Я падаю, падаю, падаю – кажется, жуткий полет-кувырок длится мучительно долго.

Я не помню приземления.