17
На моторе мы молча плывем назад в порт; каждый обдумывает новости, которые, без сомнения, уже к вечеру разойдутся по всему Такер-Коуву. Для городка, который живет туризмом, и в штате, чей девиз «Жизнь, какой она должна быть», эти новости хорошими быть не могут. Мы пришвартовываемся, и, спускаясь на пирс, я смотрю на Такер-Коув иными глазами. С первого взгляда это по-прежнему красивый городок в Новой Англии, с белыми домиками и мощеными улицами, однако теперь повсюду мне чудятся тени. И тайны. Женщину убили, а тело бросили в воду, но при этом никто не знает (или не говорит), как ее звали.
Нынче вечером утешаюсь, как обычно, – я готовлю. Запекаю курицу и нарезаю хлеб кубиками, чтобы сделать сухарики; эти блюда мне так знакомы, что я могу приготовить их даже во сне. Я машинально шинкую петрушку, мелко режу чеснок и бросаю их в оливковое масло к хлебным кубикам, однако мои мысли по-прежнему крутятся вокруг убитой женщины. Я вспоминаю тот день, когда обнаружили ее тело. И синий брезент, поблескивающий от морской воды, и выражение ужаса на лице Бена, когда он поднял его и посмотрел на то, что лежало под ним.
Я достаю курицу из духовки и наливаю себе второй бокал совиньона блан. Какая я молодец – уже девять, а я все еще пью второй бокал. После сегодняшних событий второй бокал вполне заслужен, и я делаю большой глоток. От алкоголя кровь вспыхивает, словно керосин от огня, но, несмотря на то что напряжение ослабевает, я все еще думаю о мертвой женщине. Молодая она была или старая? Красивая или нет?
Почему никто не сообщил, что она пропала?
Если сегодня вечером я упаду с лестницы и сломаю шею, много ли пройдет времени, прежде чем меня хватятся? В конце концов мое отсутствие заметит, конечно же, Донна Бранка, но лишь потому, что не получит ежемесячную плату. Люди всегда бьют тревогу, если ты не платишь по счетам, но на это может понадобиться несколько недель. К тому времени мое тело уже начнет разлагаться.
«Или его съест мой кот», – думаю я, и Ганнибал, вскочив на стол, смотрит на кусочки курицы в моей тарелке.
Третий бокал вина. Я пыталась сократить дозу, но сегодня мне все равно, хотя, пожалуй, выпито уже изрядно. Пусть. Кто меня тут видит, кто будет меня бранить? Одна лишь Люси всегда волновалась и проводила со мной душеспасительные беседы по поводу пьянства, но ее тут нет, и некому оградить заблудшую Эйву от порока.
Я сижу за столом и любуюсь идеальной сервировкой. Кусочки курицы, обрызганные подливкой из мясного сока и белого вина. Запеченный молодой картофель. Салат со свежеприготовленными сухариками и испанским оливковым маслом.
Любимый ужин Люси. Такой же я готовила на ее день рождения.
Я снова вижу их обоих – они сидят напротив и улыбаются. Люси и Ник. Их бокалы подняты – тост за шеф-повара.
«Если бы можно было заказать последний в жизни ужин, я бы хотела, чтобы его приготовила Эйва», – провозгласила Люси.
А потом все по очереди рассказывали, какое блюдо они хотели бы съесть, что говорится, напоследок. Люси заявила: «Эйвина запеченная курица». Я выбрала простецкую cacio e pepe с бокалом бодрящего охлажденного фраскати. Ник, разумеется, предпочел мясо.
«Стейк рибай средней прожарки. Нет, пусть будет говядина веллингтон! Раз уж это мой последний ужин, почему бы не выпендриться немного?» – сказал он, и все рассмеялись, потому что Ник, ни разу не пробовавший говядину веллингтон, отчего-то решил, что это вкусно.
Повернуть бы время вспять и снова оказаться на праздничном ужине в честь дня рождения сестры! Тем вечером мы были так счастливы вместе! А теперь я сижу одна в этом громадном доме. Если я умру тут, винить в этом можно будет лишь себя.
Я оставляю еду на столе почти нетронутой, беру бутылку и несу ее с собой наверх. Вино уже не холодное, но теперь мне уже все равно, каково оно на вкус. Мне нужно только забытье, которое оно приносит. Наверху я допиваю бутылку и валюсь на кровать. Погибшая женщина – в воде, а пьяная – в спальне.
Я выключаю свет и таращусь наверх, в темноту. Сегодня вечером океан неспокоен, и я слышу, как волны бьются о скалы. Где-то далеко бушует шторм, который создает эти волны, и вот они накатываются и накатываются, разбиваясь об утесы с яростью, рожденной ветром. Звук этот настолько пугающий, что я поднимаюсь и закрываю окно, однако шум волн все равно доносится до меня. А еще чувствуется аромат моря, настолько сильный, будто бы я тону. И вдруг я понимаю: «Он здесь».
Отворачиваюсь от окна. Передо мной стоит Джеремия Броуди.
– Сегодня ты была с мужчиной, – говорит он.
– Откуда ты…
– От тебя исходит его запах.
– Мы всего лишь друзья. Вместе катались на его шлюпе.
Он приближается ко мне; я вздрагиваю, когда он приподнимает прядь моих волос и позволяет ей соскользнуть с его пальцев.
– Вы были достаточно близки и касались друг друга.
– Да, но…
– Достаточно близки, чтобы соблазниться.
– Это был просто поцелуй. Он ничего не значил.
– И все же я чувствую твою вину. – Капитан теперь стоит так близко, что я ощущаю жар его дыхания на своих волосах. – Твой стыд.
– Не из-за этого. Сегодняшняя прогулка ни при чем.
– У тебя есть причина для стыда.
В глазах моего гостя отражается холодный и безжалостный свет звезд. Его слова не имеют никакого отношения к Бену Гордону и нашему невинному поцелую. Нет, все дело в моем прошлом. Это было до того, как я приехала в Мэн. В канун Нового года случился грех, который я никогда себе не прощу. Зловоние вины – вот что постоянно исходит от моей кожи.
– Ты позволила ему дотронуться до тебя.
– Да.
– Осквернить тебя.
Я смаргиваю слезу:
– Да.
– Ты хотела этого. Ты хотела его.
– Я никогда не стремилась к этому. Если бы я могла вернуть ту ночь, пережить ее еще раз…
– Но ты не можешь этого сделать. Поэтому я здесь.
Я не отрываясь смотрю в эти глаза, сияющие, словно бриллианты. Я слышу справедливое осуждение в его голосе и обещание того, что произойдет. Мое сердце колотится, а руки дрожат. Много дней я жаждала его возвращения, голодала по его прикосновениям. Теперь, когда он стоит передо мной, я боюсь того, что меня ждет.
– В башенку, – командует он.
Нетвердой походкой я выхожу из спальни. Отчего я спотыкаюсь в коридоре – от выпитого вина или от страха? Под моими босыми ногами пол кажется ледяным, а влажный воздух пробирается прямо под ночную сорочку. Открыв дверь на лестницу, я останавливаюсь и смотрю на мигающий свет свечей наверху.
Я стою на пороге иного мира. С каждым шагом наверх я покидаю свой мир и удаляюсь от него все дальше и дальше.
И чем выше я поднимаюсь, тем ярче мерцание свечей. Броуди неотвратимо следует за мной; его сапоги тяжело грохочут по ступеням. Путь к бегству отрезан. Можно идти только в одном направлении, и я поднимаюсь в комнату, где, как мне уже известно, меня ждут одновременно удовольствие и наказание.
На вершине лестницы я распахиваю дверь и делаю шаг через порог – в башенку. На меня падает золотистый свет свечей, и, посмотрев вниз, я вижу, что вокруг моих лодыжек шелестит юбка из медного шелка. И больше уже не ощущаю ночного холода: в очаге горит пламя, облизывая березовые поленья. Огоньки дюжин свечей подрагивают в бра, а в тех окнах, что смотрят на океан, я замечаю собственное отражение. Платье облегает бедра, над глубоким вырезом вздымается грудь оттенка слоновой кости.
Я в чужом мире. В чужом времени.
Капитан подходит к занавешенному алькову. И я уже знаю, что находится за драпировкой. Я уже лежала, простертая на этой кровати, и ощущала радость от жестоких ласк. Однако на сей раз, когда Броуди распахивает занавески, я вижу не только кровать и невольно отшатываюсь.
Он протягивает руку:
– Подойди, Эйва.
– Что ты будешь делать со мной?
– А чего бы ты хотела?
– Ты хочешь сделать больно.
– А разве не этого ты заслужила?
Нет необходимости отвечать ему, он уже знает, что сама я не смогу в достаточной мере наказать себя за то, что произошло. Он знает, что в его дом меня привели вина и стыд. Что я заслужила любую пытку, какую он решит учинить.
– Я боюсь, – шепчу я.
– А еще это соблазняет тебя, верно?
Я морщусь, когда он протягивает руку, чтобы погладить меня по щеке тыльной стороной ладони.
– Разве я еще не научил тебя, что боль – всего лишь оборотная сторона удовольствия? Что вопль страдания ничем не отличается от крика наслаждения? Сегодня ночью ты испытаешь и то и другое, но себя винить и упрекать не будешь, потому что я здесь главный. Ты чувствуешь свое желание, стремление к этому? Неужели ты еще не увлажнилась и твое тело не готово к тому, что ему придется вместить?
Он все еще говорит, а биение моего сердца уже отзывается где-то между ног – пустая впадина мучительно жаждет, чтобы ее заполнили.
Он тянется к моей руке. Я охотно подаю ее.
Мы идем в другой конец комнаты; оказавшись в алькове, я смотрю вверх, на наручники, что свисают с потолочной балки. Но пугают меня вовсе не они. Нет, страшно мне от того, что расположено на стене. Кожаные плетки. Стек. Несколько палок.
Броуди подталкивает меня к наручникам и сковывает мое левое запястье.
Пути назад нет. Я в его власти.
Он хватает меня за правую руку и умело защелкивает второй наручник. Теперь обе мои руки закреплены над головой, а капитан изучает свою пленницу, наслаждаясь ее беспомощностью. Он медленно подходит сзади и без предупреждения разрывает мое платье, обнажая спину. Нежно-нежно прикасается к моей спине и опускает руку вниз; я вздрагиваю.
Я не вижу, как он тянется за плеткой.
Первый щелчок кожаных ремней по моей спине ужасен – я дергаюсь в своих оковах. Кожа ноет от удара.
– Разве не это ты заслужила?
– Прекрати. Пожалуйста…
– Скажи правду. Признайся в своем стыде.
И снова щелкает плеть. И снова я кричу и извиваюсь от боли.
– Признайся.
От третьего удара я начинаю всхлипывать.
– Признаю́сь! – кричу я. – Я виновна, но никогда не хотела, чтобы это случилось. Никогда не хотела…
От очередного удара у меня подкашиваются ноги. Я повисаю на безжалостных наручниках.
Броуди наклоняется ко мне близко-близко и шепчет мне на ухо:
– Но ты ведь хотела этого, Эйва. Да?
Я поднимаю на него глаза и холодею от его улыбки. Он медленно обходит вокруг меня и останавливается за моей спиной. Я понятия не имею, что он сейчас сделает. Я не представляю, замахнется ли он снова плеткой, а потому мысленно готовлюсь к очередному удару. Вместо этого мой мучитель открывает оба наручника. Ноги меня не держат – я падаю на колени, с дрожью ожидая очередной пытки.
Не знаю, за каким приспособлением потянулся Броуди, но слышу, как он ударяет им по своей ладони. Подняв голову, я вижу, что он держит палку – отполированную и блестящую. Он замечает тревогу в моих глазах.
– Нет, бить тебя я не стану. Я никогда не оставляю шрамов. Этот инструмент служит совсем для других целей. – Он проводит палкой по своей ладони, любуясь полировкой при свете свечей. – И предназначен всего-навсего для вступления в игру. Тренировочное приспособление, небольшое, подходящее для самых тугих девственниц. – Он смотрит на меня. – Но ты не девственница.
– Нет, – бормочу я.
Обернувшись к стене, он тянется за другой палкой. Он держит ее передо мной, и я не в силах отвести взгляд, не могу не смотреть на жуткий, маячащий передо мной объект.
– А вот это подходит для хорошо объезженной потаскушки. Для достаточно опытной и способной удовлетворить любого мужчину.
Я с трудом сглатываю:
– Это невозможно.
– Неужели?
– Ни одна женщина не выдержит такую… штуку.
Он проводит палкой по моей щеке, и я чувствую ужасающую гладкость дерева.
– Конечно, если женщина не прошла должного обряда посвящения. Этим занимаются шлюхи, Эйва. Они учатся угождать. Потому что никогда не знаешь, кто окажется у тебя на пороге и чего потребует. Некоторые стремятся совокупляться. Другие предпочитают наблюдать. А есть и такие, которые хотят понять, сколько ты готова выдержать.
– Но я этого не хочу!
– Я – только лишь отражение твоего собственного стыда. И даю тебе именно то, чего ты хочешь. Чего ожидаешь. Даже если ты сама этого не знаешь. – Он бросает в сторону эту жуткую палку, и я морщусь, когда она ударяется об пол. – Ты судишь себя строже любого судьи, Эйва, и сама себе отмеряешь наказание. Я лишь применяю приспособления. Я подчиняюсь твоей воле так же, как ты подчиняешься моей. Сегодня ночью ты хочешь именно этого. И я делаю именно это.
Он разрывает то, что осталось от моего платья. Я не сопротивляюсь, когда он хватает меня за бедра и использует как шлюху, которой я стала. Шлюху, какой я оказалась на самом деле. Я всего лишь плоть, которая продается, за которую платят.
Я издаю крик освобождения, мы падаем вперед, и он придавливает меня.
Долго-долго мы не двигаемся. Руки любовника обвивают меня, и я обнаженной спиной чувствую биение его сердца. И как только покойник может казаться таким живым? Кожа у него такая же теплая, как у меня, руки, обнимающие меня, плотны и мускулисты. Не всякий настоящий мужчина сравнится с ним.
Ни один живой человек не сумеет так глубоко понять мои желания.
Он скатывается с меня. Мы лежим бок о бок на полу, и Броуди нежно чертит круги на моем голом боку.
– Я напугал тебя? – спрашивает он.
– Да. Напугал.
– Ты никогда не должна бояться.
– Но ведь страх – часть твоей игры, верно? – Я смотрю на него. – Страх, что ты можешь причинить боль. Что можешь и вправду испытать на мне эту штуковину.
Взглянув на палку, что валяется всего в нескольких футах от нас, я вздрагиваю.
– А разве это тебя не возбудило – ну хоть совсем чуть-чуть? – улыбается он, и я вижу проблеск жестокости где-то в самой глубине этих темных глаз.
– Но ты не стал бы испытывать ее на мне?
– Пусть это останется тайной, ладно? Как далеко я готов зайти? Стану ли я слишком рьяно пользоваться кнутом и пораню ли твою красивую спину? Ты не знаешь. Ты не в силах предсказать, что я сделаю в следующий момент. – Он проводит пальцем по моей шее. – Опасность опьяняет, Эйва. Как и боль. Я причиняю тебе столько боли, сколько ты сама хочешь. Сколько можешь вынести.
– Я не знаю, сколько на самом деле могу вынести.
– Мы это узнаем.
– Зачем?
– Потому что это удовлетворяет нас обоих. Некоторые называют меня чудовищем, поскольку мне нравится щелкать плеткой и слышать крик побежденных. Крики и борьба возбуждают меня.
– Неужели именно этим ты наслаждаешься?
– Как и ты. Просто ты не признаёшь этого.
– Неправда. Я хочу совсем иного.
– Тогда почему же ты позволяешь мне поступать так с тобой?
Я смотрю в его холодные, словно бриллианты, глаза и читаю в них правду о себе. Думаю о том, за что я расплачиваюсь, и прихожу к выводу: меня следует наказать еще больше. За совершенные мною грехи и причиненную по моей вине боль я заслужила и удары плеткой, и палки, и жестокое насилие.
– Я знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь, дражайшая Эйва, – говорит он. – Поэтому я выбрал тебя. Мне прекрасно известно: ты вернешься, чтобы продолжить нашу игру, чтобы испытать нечто более страшное.
Он ласково гладит меня по лицу. Его нежные прикосновения расслабляют, но я вздрагиваю.
– Насколько страшное? – шепчу я.
Он улыбается:
– Мы это узнаем, да?
