Маркс твою Энгельс!
Начало нового века отмечено романтизацией сквернословия, знаменующей ломку традиций и творческое своеволие. «Ругань есть красивый лиризм ремесла», – пишет Всеволод Иванов Валерию Брюсову. Николай Гумилев поэтизирует «озорную речь». Затем Владимир Маяковский площадной лексикой рушит старые устои. Борис Корнилов являет лирического героя, «набитого песней и хулой». Сергей Есенин выступает в бунтарском образе «похабника и скандалиста».
Революционные волны вскипели обильной пеной сквернословия. Сергий Булгаков назвал торжество большевизма «победой матерщины». По словам Артема Веселого, матерщина считалась свойством «революционного поведения». В записных книжках Андрея Платонова примечательна запись: «В церковь входят, снимают шапки, но ругаются матом, перекрестившись и вздохнув».
Матерщина перестает быть частью мужского обсценного кода – становится яркой чертой пролетарской речевой среды, органично встраивается в «новояз». Неизбывность «песьей лаи» гениально прозревает Булгаков в «Собачьем сердце», которое прочитывается как социальная притча о лабораторном конструировании «нового человека» из уличной дворняги. Особо показательно, что Шариков обучается сквернословить раньше, чем связно говорить.
Характерной приметой периода богоборчества становится псевдомода на чертыхательство, прежде считавшееся грехом либо дурным тоном. Здесь нельзя не вспомнить уже «Мастера и Маргариту», где чертыхательство обыграно как сюжетный ход. Герои постоянно упоминают нечистую силу – и она материализуется. Приказ чиновника: «Вывести его вон, черти бы меня взяли!» – вызывает буквальную реакцию: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!»
В период расцвета СССР матерное сквернословие оказывается под запретом. Обсценизмы встречаются только в неподцензурной литературе – распространяемой самиздатовским способом. Языковой пуризм порой доходил до нелепостей – например, из толковых словарей пытались с позором изгнать просторечный глагол «пердеть». И, если вдуматься, это ведь тоже скрытый род злоречия, его смрадный выдох.
При этом в повседневном речевом обиходе сквернословие по-прежнему чувствует себя вольготно. Русский человек матом не ругается, а на нем разговаривает. Помимо привычного употребления, матерщина была скрытым протестом против засилья канцелярита и латентным бунтом против общественного ханжества, лицемерия официальной культуры, идеологического прессинга. Просторечие упражняется в изобретении издевательских эвфемизмов вроде «маркс твою Энгельс», «зашибись колесный трактор», «еперный театр». Популярные герои советских анекдотов – поручик Ржевский и хулиган Вовочка – завзятые сквернословы и пошляки.
Советский плакат, худ. Константин Иванов, 1981
В рассказе Пантелеймона Романова «Технические слова» привычка грязно выражаться обсуждается на собрании фабрично-заводского комитета. Старший мастер искренне недоумевает, как можно обходиться без мата в профессиональном общении. Замена ругани нейтральной лексикой кажется ему «детской забавой». Рабочий коллектив бурно дискутирует, где, когда и какие ругательства неприемлемы. В итоге принимает решение штрафовать за мат на производстве. Однако уже через неделю выясняется, что это пагубно отразилось на трудовых показателях и человеческих отношениях. Без мата работа не спорится, беседа не клеится. Фабричный комитет принимает резолюцию: «Ввиду невозможности быстрой отвычки от употребления необходимых в обиходе технических слов, считать принятую культотделом меру преждевременной и слишком болезненной, вредно влияющей на самочувствие и производительность».
Особое место занимает «командный мат». По воспоминаниям внука Никиты Хрущева, «в советском руководстве было много людей, которые не только говорили, но и мыслили по-матерному. Ворошилов, Буденный да и Сталин оставляли резолюции с нецензурными словами на документах». Среди иллюстративных примеров, приведенных Хрущевым-младшим, резолюция Сталина на донесении разведки НКВД с предупреждением о готовящемся нападении Германии: «Можете послать ваш источник из штаба германской авиации к ебаной матери». Еще один памятный случай – разъяснение Лазарем Кагановичем на селекторном совещании секретарей райкомов, что «вопрос не х…, сам не встанет».
Меняется государство – меняется и речевая действительность. В постсоветское время «чулан неблагопристойности» вообще распахивается настежь и не запирается. Словно наверстывая упущенное, многие писатели активно экспериментируют с матерщиной, зачастую нарочито, а иногда и бездумно.
Книжная торговля удивляет сборниками матерных анекдотов, прежде распространявшихся исключительно подпольным способом. Подростки заучивают матерные частушки и отрываются под лихую песенку панк-группы «Сектор Газа»: «С матерщиной мы родились, с матерщиной мы живем, С матерщиной мы учились, с матерщиной и помрем, Матерщину мы вкушали с материнским молоком, С матерщиной мой папаша бил мамашу кулаком.»
Впрочем, в публичных текстах используются купюры (фр. coupure – резать) – отточия вместо отдельных букв в нецензурных словах. В телепрограммах и радиопередачах применяется заглушка («запикивание»).
Щи без томата
Современность заметно трансформирует общественное восприятие сквернословия.
С одной стороны, меняются смыслы и, соответственно, оценки отдельных выражений. Например, широко распространенное в XVIII столетии французское слово sacrebleu со значениями чертыхательства, выражения гнева и бранного изумления в современном языке означает куда более мягкое восклицание наподобие «черт возьми!». В англоязычной культуре с 1970-х годов фактически снято табу на сквернословие – оно расценивается уже не как запретное, а лишь не рекомендованное к публичному употреблению.
С другой стороны, актуальные тенденции разговорной речи наделяют сквернословие новыми социокультурными функциями. Здесь сталкиваются два противоположных подхода: легитимистский и пуританский. В первом случае к сквернословию относятся не просто лояльно, но придают ему статус модной речевой манеры. Возникает понятие респектабельный мат – искусный жонгляж матизмами в общении интеллектуалов.
В публичной речи – политиков, актеров, журналистов, спортсменов – сквернословие превращается в маркер псевдосвободы и отсутствия самоцензуры. Обсценизмы из уст медийных персон становятся интернет-мемами. Так, фраза российского министра иностранных дел «дебилы, блядь!» из дипломатических переговоров с Саудовской Аравией сделалась мемом «ДБ», выражающим возмущение вопиющей глупостью.
Бранная лексика осваивается и актуальным искусством, встраиваясь в формат хеппенингов, перформансов, концептуальных арт-объектов. Тут речь без мата как щи без томата. Креативно обыгрывается брань в нейминге: FUKC – название английской сети гей-клубов с невинной расшифровкой «братство клубов Соединенного Королевства»; SHIT(r) – провокационное название норвежского спортивного бренда. Пара отечественных образчиков: «АхУЕДЬ» (турфирма), «Пейздесь» (кофейня).
Обаяние образа сквернослова активно эксплуатируется в кино. Персонажи сериала «Интерны» щеголяют словечком «едрид-мадрид». Главный герой «Ворониных» запоминается выражением «египетская сила». Аллочка из «Универа» через слово выдает «пипец!». Копатыч из мультяшных «Смешариков» – и тот заменяет общеизвестную матерную формулу на «укуси меня пчела!», а Крош ругается забавными «елками-иголками».
В использовании этого приема современный кинематограф отчасти наследует советскому. Вспомним хотя бы знаменитое «едрить твою через коромысло!» из фильма «Тени исчезают в полдень», повторяющуюся фразу «ешкин кот» из картины «Любовь и голуби» или титры «Бриллиантовой руки»: на заборе появляется буква «Х», за ней «У», а потом уже «художественный фильм».
Немало примеров словесной игры с бранью и обсценных каламбуров в рекламе. Некоторые на грани фола. Вот несколько российских образчиков.
«Евросеть» – цены просто… (оператор мобильной связи)
Ах уехал ваш автобус?.. (такси «Сатурн»)
Только сейчас на второй Биг Кинг 50 % скидка. Похоже на какое-то наедалово! (фаст-фуд «Burger King»)
К нашим ценам вернулся полный песец! (салон мобильной связи)
Натянуть может каждый, удовлетворить – профессионал (реклама натяжных потолков)
Офигеть! От 61000 рублей за м2 (реклама жилого комплекса)
Я masculan [название бренда] такую зиму (реклама презервативов)
В виртуальной среде непечатные слова автоматически становятся напечатанными – в прямом, буквальном смысле. Цифровые технологии меняют модус сквернословия. Наиболее это заметно в соцсетях и блогосфере. По-прежнему отвергаясь этически, сквернословие продвигается технологически, обретая неуничтожимость в интернет-пространстве.
Особой проблемой последнего времени становится халфалог (сокр. англ. half – половина + dialogue – диалог) – доступная публичному прослушиванию выделенная речь, часть разговора по мобильному телефону.
Едва ли не всякое общественное пространство накрыто облаком халфалога, в котором, помимо прочего, оказывается мат всех калибров и сортов – «междометийный», «командный», «респектабельный».
