Глава 8. Море! Море!

На заре моего увлечения Грецией Эд Стрингем назвал мне имена трех писателей: Лоренса Даррелла, Генри Миллера и Патрика Ли Фермора. Один за другим я проглотила три поэтичных сборника Даррелла: «Келья Просперо» о Корфу, «Размышления о Венере Морской» о Родосе и «Горькие лимоны» о Кипре. Тогда же я познакомила Эда с Джеральдом Дарреллом, младшим братом Лоренса, который написал очаровательные мемуары «Моя семья и другие животные», посвященные детским годам будущего натуралиста, проведенным на Корфу. (Дороти Грегори называла знаменитых бытописателей Корфу просто Ларри и Джерри.) «Колосс Маруссийский» Генри Миллера был написан после поездки в Грецию в 1939 году, куда писателя пригласил Лоренс Даррелл. Книга стала настоящим шедевром, запечатлевшим жизнь в Греции накануне Второй мировой войны. Однако моим идеальным компаньоном был Патрик Ли Фермор, британский писатель и герой войны. Ли Фермор – что-то среднее между Павсанием и Брюсом Чатвином – был любопытным до всего на свете, харизматичным, энциклопедически образованным и просто неутомимым. В его лице, как мне показалось, я обрела друга.

Первый предмет гордости Ли Фермора – время его солдатской службы на Крите в составе британской армии во время Второй мировой войны. Вместе с группой критских партизан он похитил генерала Крайпе, немца, командовавшего нацистскими силами на острове. Этот подвиг лег в основу фильма 1957 года «Ночная засада». (Картина была снята по книге 1950 года, ее автор – Уильям Стенли Мосс, один из членов группы захвата. Дирк Богард сыграл роль Ли Фермора, который тогда не думал ни о книге, ни о фильме.) Проза Ли Фермора очень плотная, она пропитана личными воспоминаниями, в текстах чувствуется широта знаний человека с хорошим образованием, а также непринужденность личной переписки. Его легко представить ползущим по траве, делающим в блокноте быстрые заметки, которые набухнут до размера главы, а затем расцветут книгой с подзаголовками, которые так и манят в книгах о путешествиях: «Молотилка-веялка», «Винно-красные слова», «Приднестровские кошки». На первых страницах книги «Мани: путешествия по Южному Пелопоннесу» под заголовком «Последствия в Леванте» он перечисляет 91 «странную общину» всемирной греческой диаспоры: «славянофоны Северной Македонии, владеющие фаллосами боунариоты из Тирнавоса, венецианские дворяне Ионических островов, отшельники горы Афон, хлопковые маклеры Александрии, греки из дельты Дуная, византийцы Мистры, безумцы Кефалонии…» В зарисовках под заголовком «Мозаичная фауна» он описывает греко-римский мозаичный пол в Спарте – Орфея, Ахилла, Европу, единственное уцелевшее доказательство классического наследия в современном городе, чьи предки-воители, как вы наверняка помните, выиграли Пелопоннесскую войну, но, очевидно, проиграли гонку за долговечность памятников.

Ли Фермор – культовая фигура среди поклонников греческой культуры, особенно среди англичан. У него были связи с влиятельными людьми в Греции. В сороковые годы в Каире он познакомился со своей будущей женой Джоан (она была фотографом), с ней поселился в Кардамили, отдаленном городке на западном побережье Мани. Там Ли Фермор написал свою самую известную книгу «Время даров» (1977), рассказывающую о том, как в начале тридцатых он пешком путешествовал из нидерландского порта в Константинополь. Продолжение этого путешествия было описано в книгах «Между лесом и водой» (1986) и «Извилистая дорога» (2013), последняя оборвалась на полуслове и была опубликована посмертно. Ли Фермор смотрел на приключения, пережитые им в молодости, как будто бы перевернув телескоп другой стороной: он видел их в отдалении, но рассматривал при этом очень подробно, как изящную миниатюру.

Есть в произведениях Патрика Ли Фермора что-то заразительное. Они заставляют людей идти по его стопам. Один начинающий писатель по имени Ник Хант прошел четыре тысячи километров по Европе, повторив маршрут Ли Фермора и описав его в книге «Прогулка по лесу и воде» (2014). А совсем недавно голландский художник по имени Жак Грегуар во время подобного пешеходного тура создал серию акварелей для проекта под названием «От Северного моря до Черного». В 2000-м я тоже повторила часть маршрута Ли Фермора, пусть и на машине: я проехала вдоль побережья вокруг полуострова Мани, от Каламаты до мыса Тенаро, входа в царство Аида, и обратно. Моей навязчивой идеей стал дом, который писатель построил с Джоан в Кардамили, легендарном городке вниз по западному побережью Мани. Мне очень хотелось туда попасть, особенно после того, как я узнала, что Ли Фермор завещал этот дом Музею Бенаки. Его собирались превратить в центр международных литературных мероприятий и писательскую резиденцию.

Из статьи в литературном приложении «Таймс» я узнала, что за 10 евро (плюс деньги на дорогу туда) можно заказать экскурсию по дому в Кардамили. Оказавшись в следующий раз в Греции (в марте 2017 года) и исполняя свою давнюю мечту побыть на Эгейском море подольше, чем тридцать лет назад, я написала в Бенаки очень вежливое письмо (его несколько раз проверила моя тогдашняя учительница греческого по имени Хрисанти). Я просила разрешения посетить дом в Кардамили. Ответ было трудно читать: во-первых, он был написан с использованием бюрократических оборотов, а во-вторых, мне не понравилось то, что мне ответили. По-видимому, музей ждал разрешения на проведение реставрационных работ, оплаченных культурным центром имени Ставроса Ниархоса. Как только разрешение получат, музей закроют для посещения. Я могла упустить свой шанс… Но ведь это Греция, всегда есть вероятность, что с разрешением возникнет заминка. Я решила довериться греческим богам, добавить Кардамили в свой маршрут и надеяться на лучшее.

Кардамили упоминается Гомером в «Илиаде»: Агамемнон обещает это селение Ахиллу, если тот вернется на поле боя и продолжит сражаться против троянцев (вы, должно быть, помните, что Ахилл проводит большую часть «Илиады», дуясь у себя в шатре, и возвращается на поле битвы, только чтобы отомстить за гибель своего друга Патрокла. Тот переоделся в доспехи Ахилла, чтобы внушить страх троянцам, и был убит Гектором). Город отличается исключительным местоположением: с востока он защищен от непогоды Тайгетом, гигантским горным хребтом на полуострове Пелопоннес, чьи отлогие склоны тянутся до самого кончика Мани; на западе он смотрит поверх Мессинского залива на самый западный полуостров Южного Пелопоннеса. Благодаря ветрам с запада в Кардамили даже зимой сохраняется умеренная температура. И хотя Ахилл отказался от всех даров Агамемнона, он все же вернулся на поле битвы. Говорят, после смерти героя его сын Неоптолем пришел получить обещанное.

Ли Фермор никогда не волновался, что Кардамили станет популярным туристическим направлением, потому что городок находится очень далеко. Вероятно, Неоптолем в свое время приплыл в это место на лодке. За последние годы сюда стало проще добираться по суше: появилось современное шоссе из Коринфа до Каламаты, расположенное на юге полуострова. Но чтобы добраться из Каламаты в Кардамили, требуется смелый водитель, который справится с извилистой дорогой. Если посмотреть на карту, своими изгибами она напоминает петли тонкого кишечника. Но именно в толстой кишке эти повороты ощущаются во всей полноте: горная дорога бежит вдоль глубокой пропасти и море находится то где-то вдалеке справа от вас, то вдруг оказывается слева. Это напомнило мне об автобусной поездке, которую я совершила на острове Итака (в середине он изгибается как лента Мёбиуса). Спустя примерно полчаса езды внизу, на уровне моря, можно различить Кардамили. В конце дороги надо резко свернуть направо и выехать на городской пляж, где расположены отели и рестораны, или остаться слева и проехать через центр: два стоящих рядом конкурирующих продуктовых магазина; внизу, у воды, рыболовный причал, рестораны с террасами, с которых открывается вид на море, несколько кафе вдоль главной улицы, газетный киоск, один-два магазина, торгующих оливковым маслом, и хозяйственный с выцветшей вывеской, которая рекламирует краски ярких оттенков – chromata. К югу от города находится «Каламитси» – роскошный отель, построенный из местного камня, с арочными окнами и красной черепичной крышей. Однажды Ли Фермор написал, что для писателя нет лучшего места, чем номер в гостинице в Кардамили. Именно поэтому в ожидании посещения его дома я остановилась в номере с балконом и прекрасным видом на море, аккуратную оливковую рощицу и цитрусовые деревья.

Я слышала шум моря и курлыканье голубей – навязчивую мелодию из трех нот, которая свела бы меня с ума, если бы я не решила «перевести» ее на английский, подобрав созвучную фразу из трех слогов. Это было похоже на «Рож-день-е!» или «Ме-тел-ка!». Одну мелодичную песенку мне удалось связать с черной птичкой с оранжевым клювом, сидевшей на лимонном дереве. Блеяли овцы, и было слышно, как звенят колокольчики на шее у коз. А однажды я услышала, как кто-то играл кантри. В те дни в Кардамили проходил международный джазовый фестиваль, и в отеле было полным-полно немецких, норвежских и американских музыкантов.

В отеле была крутая каменная лестница, ведущая к частному пляжу. Я тут же побежала вниз. Гревшаяся на солнышке парочка меня проигнорировала. Седовласый старик, зажмурив один глаз, готовился прыгнуть в воду прямо с лестницы. Завидев его, я автоматически попятилась назад. «Вам необязательно уходить, можете остаться», – сказал он по-английски, но с акцентом. Я объяснила, что у меня нет купальника, и это была правда. А еще правдой было то, что я люблю, когда пляж принадлежит мне одной.

Вернувшись в свой номер, я поймала себя на мысли, что уходить из него никуда не хочется. Но в то же время я не могла не смотреть в сторону пляжа: солнце окрасило серо-голубой полуостров вдали нежно-розовым цветом, море было подобно отрезу голубого, как лед, атласа, ему вторило небо. И только оттенок воздуха, не имеющего поверхности и существующего как чистое расстояние, пронизанное светом, едва поддавался описанию. Недалеко от моего номера была оливковая роща. Казалось, стволы деревьев извиваются в каком-то соблазнительном танце. Мессинский залив, подходя вплотную к пологому холму, поросшему соснами, платанами и остроконечными кипарисами, образовывал бухту. Тут вода обладала каким-то особенно гипнотическим оттенком насыщенного серо-зелено-голубого цвета – видимо, отражая нефритовую зелень деревьев. Над бухтой возвышалась гора Тайгет, ловившая свет заходящего солнца: серая скалистая гора с множеством отвесных утесов была покрыта заплатами ярко-зеленого цвета. Как человек, знающий, насколько он богат, и ценящий свой дом и доход, смотрит на дом и имущество других людей без капли зависти, так и я смотрела на море со своего каменного карниза. Я любовалась глубиной цвета на поверхности – разве не в этом кроется извечная, абсолютная красота? Мне не хватало только седьмого органа чувств, чтобы ощутить ее в полной мере. Когда вы путешествуете, у вас развивается обостренное восприятие, и мои ощущения в тот момент можно описать как историко-истерическое постижение красоты.

Наконец мне удалось оторваться от этого вида, и я выскочила на улицу, чтобы посмотреть, что там за газетный киоск. На нем была вывеска ручной работы: «Εφημερίδες, βιβλία!» («Газеты, книги!») (По-гречески слово «газета» созвучно нашему слову «эфемера»: то, что длится только день.) В киоске также предлагались карты с походными маршрутами и разные «штучки ручной работы». Хозяин за прилавком, седоватый и очень импозантный, едва сдержавшийся при виде немцев, которые пришли раньше меня, был, несмотря ни на что, готов продать им свои рукотворные товары. Вошел старый маниот, постоянный клиент, и владелец автоматически потянулся под прилавок и вытащил оттуда его любимую газету. Открывая кошелек, пожилой мужчина указал на заголовок и тяжело вздохнул: в стране объявили об очередной попытке урезать пенсию – жителям придется потуже затянуть пояса, чтобы страна могла выплатить свой долг и остаться в Еврозоне. Горьким было для греков такое наказание – оказаться стесненными в столь почтенном возрасте.

В магазине стояла витрина с ручками и карандашами в форме заостренной торпеды известного немецкого производителя «Штедлер». Я хотела сфотографировать их, но только с разрешения. Рассмотрев как следует карандаши, я постаралась вспомнить, как по-гречески сказать «сделать фото». В конце концов я подошла к стойке и спросила владельца буквально следующее: «Пожалуйста, могу я сфотографировать ваше большое хозяйство?» Мой вопрос прозвучал непристойно, но он, казалось, решил не делать из мухи слона. Он кивнул в знак согласия: ναι, прищурил глаза и сложил ладони, указывая на большой карандаш. «Я не хочу показывать всё», – объяснил он.

Я не могла выбрать человека, менее расположенного к общению, чем тот маниот. Я спросила, какая газета пользовалась особым спросом среди пожилых клиентов, но он отказался отвечать. «Читаю много газет, – сказал он. – Но своим мнением делюсь только со своей семьей». Как оказалось, это типичный ответ маниота. Если вы попросите кого-нибудь в Кардамили порекомендовать вам ресторан, он никогда не скажет прямо. Сначала он сделает оговорку, что кому-то он может понравиться, а кому-то нет, а потом и вовсе вернет вам вопрос, спросив, какие рестораны любите вы.

В магазине были книги Патрика Ли Фермора – мне нравилось, как его имя пишется по-гречески: Πατρικ Λη Φερμορ, но я даже не думала читать его в переводе. К тому же у меня уже были все его книги, кроме одной – «Время хранить молчание» о жизни в монастыре, но в магазине ее не продавали. Я нашла новые тома переписки (Ли Фермор писал невероятное количество писем), но мне было бы тяжело везти все это в Штаты. А еще в магазине была биография «Патрик Ли Фермор: приключение», написанная Артемис Купер. Но вдруг мой взгляд привлекла тоненькая книжечка какого-то небольшого издательства под названием «Время пить!» Долорес Пайас. Она переводила Фермора на испанский и была частым гостем в доме писателя в последние годы его жизни. Эту книжечку я и купила.

Когда я уже уходила, владелец спросил, откуда я и кто по профессии. Я ответила, что я журналист из Нью-Йорка. Он выбрал для меня книжную закладку с изображением Платона и сказал: «Надеюсь, вы напишете много книг». Это было так пронзительно, как будто он благословил меня на мои литературные подвиги в Греции.

Я проводила больше времени на своем балконе, глядя на море, а не уходя в горы и не катаясь по окрестностям Мани. Наконец я доросла до того, чтобы оставаться на одном месте и просто наслаждаться моментом. Читая Долорес Пайас на балконе, я не без удовольствия отметила про себя, что вид, открывавшийся из моего окна, был тем же самым, в который когда-то влюбились Патрик и Джоан Ли Фермор: темно-зеленые кипарисы и нежно-зеленые сосны на крутом склоне, спускающемся к пляжу, оливковая рощица и цитрусовые деревья. Они с женой разбили палаточный лагерь на своем участке, пока планировали, а потом и строили дом. Строительство заняло три года. Ли Фермор ходил купаться каждый день, спускаясь к пляжу по грубым ступенькам, вырезанным в камне, – как и та лестница в моем отеле. У него были свои стратегически важные точки на маршруте, где он прятал палки для ходьбы. Долорес Пайас писала, что он все время держал двери и окна открытыми, и однажды к нему в дом забежала коза. Я подумала, что это может быть местный обычай: когда меня только провели в мой номер, я обратила внимание, что дверь на балкон открыта. И решила ее не закрывать. Зачем даже на мгновенье лишать себя света, воздуха, этого прекрасного вида?

Сначала местные жители отнеслись с прохладцей к чете Ли Фермор. Когда те построили небольшую хижину на пляже, ее взорвали. Тогда мэр города обратился к жителям, напомнив, что Патрик Ли Фермор был героем Сопротивления на Крите, руководил похищением генерала Крайпе. А еще мэр прислал в семью писателя свою дочь Элпиду, чтобы она помогала по дому. Джоан умерла в своем доме в Кардамили в 2003 году. Она любила кошек, и в их с Ли Фермором спальне была даже сделана для них отдельная дверца. В тот день, когда Джоан умерла, ее окружали несколько местных кошек. Что касается Ли Фермора, то он почти ослеп с возрастом и был вынужден носить специальную повязку и очки. Однако бокал с вином он всегда видел четко.

Вдоль горизонта тянулся полуостров Мессиния; на его противоположной стороне, обращенной на запад, стоял дом сладкоречивого Нестора. Это старец из «Илиады», мастер западного подхода к делу (по выражению Фицджеральда), он был владыкой Ионического моря. Современная история коснулась мессинского города Пилос, и теперь он знаменит как место решающей битвы в Греческой войне за независимость – Наваринского сражения 1827 года, когда турки и египтяне были разбиты в море войсками союзников: англичан, французов и русских. Из своего дворца, стоящего на мысе, Нестор мог бы видеть сражение с высоты птичьего полета, и, без сомнения, у него было бы мнение на этот счет. Боевые дни старого вояки были позади, он отправился в Трою как советник ахейцев. Каждый раз, когда Гомер дает Нестору слово, действие приостанавливается, ведь старик – настоящий болтун. В лучшие свои годы он был «мастером колесницы», поэтому именно Нестор проводит гонку на колесницах во время похоронных игр в честь Патрокла и советует сыну крепко держаться на поворотах. Каким-то невероятным образом Нестору удалось привезти свою золотую винную чашу в Трою. Она известна по описанию в «Илиаде», а также в анналах эпиграфики: на глиняном сосуде, найденном на острове Искья близ Неаполя, есть надпись, сделанная на одном из самых ранних известных науке вариантов греческого алфавита (около 740 года до нашей эры). Этот сосуд идентифицируют как чашу Нестора. Сначала кажется, что желание положить в багаж чашку – причуда старости. Но ведь наливая чай именно в свою кружку, мы чувствуем себя дома. Нестор прихватил с собой в Трою песчаный Пилос.

Нестор – один из тех счастливчиков, чье возвращение домой из Трои не было отмечено никакими происшествиями. Пересказывать несториаду – наводить сон на читателей. Возможно, его роль в «Илиаде» – дать ахейцам ту стабильность, которая позволит осмыслить собственный опыт. Конечно, все ахейцы хотели вернуться домой; любой солдат, ушедший на войну, спит и видит, как возвращается к родным. Нестор – ярчайший пример успешного возвращения. Об этом говорит и его имя: nostos, «возвращение домой», происходит от глагола neomai («возвращаться домой»). В слове «ностальгия» идея возвращения на родину связана с греческим словом «боль»: «тоска по дому». Именно это и движет Одиссеем.

Многоречивый Нестор играет ключевую роль и в «Одиссее». По совету Ментора (то есть Афины) Телемах отправляется на песчаный Пилос, чтобы спросить старого царя, знает ли тот, что случилось с его отцом, Одиссеем. «Пока Нестор говорил, солнце спустилось с неба и мрак окутал землю». Иными словами, все начали зевать. По совету Нестора Телемах едет по суше в Спарту, где встречает Менелая и Елену. Он не задерживается там надолго, говоря царю: «Тоска настигла меня, хочется мне вернуться домой». По возвращении в Пилос он просит своего спутника, сына Нестора Писистрата, подняться скорее на корабль, потому что старый царь будет, конечно же, долго прощаться, предложит ему с собой обед, щедрые подарки – и задержит его отъезд.

К тому моменту я сама начала испытывать ностальгию. Я путешествовала уже три месяца, и меня переполняла красота. Я провела месяц на Родосе, в одном из самых солнечных мест в Средиземноморье, где собирала ароматные апельсины в роще, принадлежащей семье моей учительницы, и еще месяц на Патмосе, где, будучи в Великий четверг в монастыре Святого Иоанна Богослова, наблюдала, как Святой Дух летает в виде дрона над прихожанами во время омовения ног. Я провела три ночи на космополитичном острове Миконос и еще три дня – исследуя соседний Делос, необитаемый остров и музей под открытым небом, посвященный Аполлону. Я переехала с Эгейского моря на Ионическое, чтобы посетить дом писателя, которого, как я вдруг поняла, считала своим литературным отцом.

Ностальгия может означать тоску по какому-то месту, но также это может быть тоска по тому времени, которое мы когда-то провели в этом месте, и, следовательно, по тому, какими мы были в прошлом. Я пыталась примирить себя нынешнюю, сидящую на балконе и наслаждающуюся видом, с той собой, которая была раньше, когда я прыгала с парома на паром, пытаясь измерить глубину винноцветного моря и освоить язык, с которым было бы сложно справиться и более выдающемуся лингвисту, чем я. Несмотря на все усилия, которые я уже приложила, мне пришлось признать: мой греческий достиг пика еще во время моей второй поездки в Грецию в 1985 году. Тогда, находясь на острове Кефалония в Ионическом море, я пошла в магазин. После примерки раздельного купальника я вдруг сказала девушке-консультанту: «Είμαι παχια» («Я толстая»), правильно добавив окончание женского рода к сложному прилагательному. Продавщица только вздохнула: «οοοχι!» («Не-е-ет!») – и оформила покупку. Конечно же, дело не обошлось без солнечных ожогов на моем девственном животе.

Я уже неплохо продвинулась в греческом, но все равно не сказала бы, что говорила на современном греческом и уж тем более что могла назвать себя знатоком Античности. Я была гораздо сильнее влюблена в язык, чем он в меня. Мой разум был как заросшее илом русло реки: у него были свои археологические пласты, в которых вдруг случалось отыскать что-то интересное. Я так и не освоила язык – ни древний, ни современный. Я, скорее, получила некоторое представление, уловила его настроение, научилась видеть какие-то паттерны, познакомилась с алфавитом, который использовал свои двадцать четыре буквы так, чтобы можно было записать все то, что хочется сказать.

Одно я знала точно: это будет моя последняя поездка в Грецию – и самая длинная на сегодняшний день. Однажды у меня появилось желание провести здесь целый год, от солнцестояния до солнцестояния, от равноденствия до равноденствия. Теперь же я задавалась вопросом: а не было бы это похоже на изгнание? Было кое-что, что роднило меня с Патриком Ли Фермором: у меня была своя история, связанная с Грецией, воспоминания о моих юношеских путешествиях, и я могла составить собственный каталог в стиле мастера, перебрав эти воспоминания. Вот я смотрю, как в Вербное воскресенье по улицам Корфу несут мумифицированное тело святого Спиридона, мягко раскачивающееся в стеклянном гробу («Нет ничего живописнее, чем Корфу на Пасху», – писала мне как-то Дороти Грегори); вот свернула не туда на Наксосе (была там с Полой) и случайно совершила поездку по горнодобывающему региону (кто ж знал?). Помню, как меня поразила система античных внутренних лифтов для вывоза минералов из узкого ущелья на белый галечный пляж Лионас с его кристально чистой водой, куда приходят местные, чтобы помахать кораблям в знак приветствия. Вот я просыпаюсь в номере отеля в горах Кипра под разговоры греков, щебечущих, как птички, в kafeneion через улицу. Вот в поисках идеальной таверны мчусь (только ветер свистит в ушах) на машине по Антипаросу, сидя на пассажирском сиденье рядом с Синтией, такой же любительницей Греции, как я. Вот, застряв в пробке в Афинах, хохочу, слушая объяснения Андреаса-Турка, почему он не любит «Старбакс» («У них нет “Нескафе”»). Было еще множество мест, куда я хотела съездить: Сифнос, Китира, Порос, Фолегандрос, Нисирос, Спецес, Гидра; и еще я собиралась продолжать совершенствовать свой греческий. Но вдруг поняла, что, говоря словами Телемаха, «тоска настигла меня, хочется мне вернуться домой».

Наконец наступил тот день, когда я получила разрешение на посещение дома Патрика Ли Фермора. До этого я еще раз написала в Музей Бенаки (на этот раз по-английски) и получила ответ, что с разрешением не все так просто. Из дома вынесли все книги и мебель, но реставрационные работы еще не начались, и из-за широкого спроса Бенаки разрешил проводить экскурсии. В тот день я одевалась с особым тщанием: соломенная шляпа вместо бейсболки, жесткий бюстгальтер на косточках вместо спортивного (мне хотелось надеть нагрудник, достойный Афины), мои лучшие черные брюки, голубая маечка, поверх которой я надела бирюзовую рубашку, и ботинки для походов вместо сандалий. Я взяла маленькую дамскую сумочку, в которой лежали только мои солнечные очки, телефон, блокнот и кошелек. Ничего лишнего: ни солнцезащитного крема, ни пляжных аксессуаров. Передо мной стояла серьезная задача, и я ни о чем больше не могла думать. Я решила срезать через оливковую рощу. В ветках деревьев порхали желтые бабочки, словно разделяя мое волнение. Жалкое заблуждение! Дорога была усеяна тем, что я поначалу приняла за помет животных. Но когда я прошла мимо овцы, подталкивавшей своего ягненка-сосунка носом в сторону, я поняла, что надо мной раскинулся тутовник, на ветвях которого висели спелые плоды. Я попробовала ягоды и решила собрать немного в свою шляпу в качестве подарка для экономки, Эльпиды Белоянни, которая, как я узнала из книги Долорес Пайас, некогда прислуживала чете Ли Ферморов. Теперь госпожа Белоянни была смотрительницей музея.

Когда я приехала, там уже была пара из Германии. Потом появилась болтливая пара из Великобритании – я их видела в отеле за завтраком. Снаружи был припаркован серый автомобиль со спущенными шинами и облезающей крышей. Позже нам рассказали, что это машина Ли Фермора, которую он держал для гостей. В стене, окружавшей дом, были двойные двери синего цвета с небольшими зарешеченными окошками, до которых мог дотянуться только человек высокого роста. Я часто видела такой оттенок синего на Мани: идеальное сочетание бледно-голубого, бледно-зеленого и бледно-серого – сизый! Путешествуя по Греции, я частенько чувствовала разочарование, оказываясь у закрытой двери: если вы не можете ее открыть, может, она и не существует вовсе? Но дверь, которая открывается, как тогда (на пороге стояла Эльпида), как будто приглашает вас в другой мир, существование которого раньше было под вопросом. У Эльпиды были рыжие волосы с седыми корнями, и она была одета в огромную черную футболку с тремя жирными отпечатками губ: бирюзового, персикового и королевского синего цветов.

Переступив порог, мы оказались не в помещении, а в арочном каменном проходе без крыши, вымощенном галечной мозаикой. «Это Гика придумал такую мозаику», – сказала Эльпида по-английски, указывая на камни. («Кто такой Гика?» – спросила меня британка. «Художник», – ответила я, чувствуя свое превосходство. Никос Гика и его жена Тигги, сокращенное от Антигона, были друзьями Ли Ферморов. Гика отдал свой дом в Афинах Музею Бенаки. Сейчас там открыт музей-студия.) Одно из произведений Гики украшало стену: каменное лицо, окруженное пунктирной красной линией, и ниже от руки слово: ΠΡΟΣΟΧΗ! – ОСТОРОЖНО! В то, что казалось оконной рамой, была вставлена картина в бледно-голубых и коричневых тонах, изображавшая кота (или, возможно, лису), вставшего на задние лапы, чтобы дотянуться до рыбы. Дома в Кардамили – да, в общем-то, все дома на Мани – были построены из местного камня, добытого в недрах горы Тайгет. Я видела мужчин вдоль дороги, которые с помощью кирки и долота разбивали огромные валуны на грубые блоки. Есть что-то настолько первоначальное, автохтонное в том, как европейцы строят свои дома из местных камней, как, например, дома из камня в Котсуолде, желтого песчаника на Сицилии, черной лавы в Катании, добывая породу в данной местности и обтесывая ее. На Мани строители частенько оставляют шуточные послания в камне или делают в стенах автопортреты. У Ли Фермора в камнях, украшавших одно из окон, виднелись ракушки. А в узкой вертикальной нише рядом с дверью были сделаны стеклянные полочки и висело зеркало, в котором отражался любой, кто задумает заглянуть в дом. Двери по обе стороны коридора вели к спальням, кухне и лестнице на более низкий уровень. Эльпида открыла дверь в главную спальню, в которой (как я узнала из книги Пайас) находилась комната Джоан. Ли Фермор спал в своей студии в другом здании.

Гостиная и столовая были просто огромными, там был эркер и низкие встроенные платформы, покрытые тонкими матрасиками, как для симпозиума. Вдоль стен поднимались шаткие книжные полки, но книг на них не было, так как их вывезли в Бенаки для дальнейшей реставрации. Камин был в форме пламени – его сложили по образцу архитектурного памятника в одной из мечетей Стамбула. «Он был путешественником», – сказала Эльпида, объясняя нам вкусы хозяина. Потолок в помещении был кессонным, а пол выложен камнем. В центре комнаты находилась плита из порфира в форме многоконечной звезды. «Мы возьмем это», – пошутил один из немцев.

Почему мне так хотелось приехать сюда? Что я ожидала увидеть? Почему я думала, что меня это приблизит к Патрику Ли Фермору, самому настоящему певцу Греции на свете? Ли Фермор был очень общительным, но предпочел Криту Кардамили, потому что эта деревушка была более изолированной, а если бы он жил на Крите, он бы никогда не закончил свои романы. Я была рада, что в доме не было мебели, хотя с удовольствием посмотрела бы книги. Я спросила Эльпиду, где стоял столик с напитками. О нем писала Долорес Пайас, она также сообщала, что в доме были неисчерпаемые запасы красного немейского вина. Может, поэтому мне так понравилось это место, этот дом, этот мыс Пелопоннеса: здесь чувствовалось то, что я так любила в Греции, – она была скромной и в то же время щедрой.

В саду, вымощенном камнями и галечной мозаикой, были клумбы с разросшимся розмарином и деревянные скамейки, окружавшие оливковые деревья. Каменные скамьи стояли в дальней части сада, выходящей к морю, а слева росли всё те же сосны и кипарисы, которые я видела с балкона моего номера. Я знала, что где-то здесь были ступеньки, ведущие на пляж.

Вернувшись в дом, я увидела, что меня терпеливо ждет Эльпида. Британские туристы спросили, подходящий ли сейчас момент, чтобы заплатить. Билет стоил пять евро, но у меня была только десятка, а у нее не оказалось сдачи. Я сказала, что с радостью пожертвую музею пять евро, на что Эльпида возразила: «Тогда мне придется выписывать вам еще одну квитанцию!» – и дала сдачу из собственного кармана. Я болталась там столько, сколько было можно, то и дело предлагая Эльпиде шелковицу (она взяла одну ягодку из вежливости). «Είναι δυσκολο να φυγει», – сказала я, чем совершенно ее запутала («Ему не хочется уходить отсюда» вместо «Мне не хочется уходить отсюда»). Она ничего не ответила.

Я пошла на городской пляж Каламитси вниз по дороге от дома Ли Фермора. Идти было трудно: камни оказались размером с кулак. Я двинулась вдоль больших скал в направлении отеля. У меня не было уверенности, что я смогу пройти там, но мне всегда любопытно посмотреть, что за поворотом, а кроме того, я по-прежнему хотела увидеть каменную лестницу, ведущую к пляжу Ли Фермора. По этой причине я отправилась в обход скал и вскоре обнаружила уединенную бухту с тремя кипарисами и гигантскими непроходимыми скалами на другой стороне. Там, замаскированный лишайником, виднелся узкий каменный лестничный пролет, врезавшийся в скалу, с воротами на замке в районе третьей ступени. Это и были ступеньки Ли Фермора – и я была на пляже, на котором он каждый день плавал.

Я устроилась на камне и посмотрела вокруг: скалы, море, кипарисы, прибрежный островок. Желтые бабочки тоже были здесь, на пляже. Мне захотелось искупаться, и я вспомнила о своем купальнике, который сейчас сушился на бельевой веревке на балконе в отеле. Я могла бы, конечно, окунуться в нижнем белье, но потом мне пришлось бы идти в мокром. Я решила рискнуть. Да, дорогой читатель, я снова разделась: сняла рубашку, ботинки, брюки, бюстгальтер и трусики – и пошла, осторожно переступая, по камешкам, пока наконец не кинулась в воду. Меня охватил восторг от мысли, что я плаваю в таком замечательном месте! На поверхности образовалось какое-то странное завихрение – вероятно, там находилась подводная скала, но можно было себе легко представить, что тут не обошлось без кордебалета нимф. Находясь в воде, я не могла не думать о том, что стихия была живой, со своим характером, как будто одушевленной, – в любую секунду из воды мог показаться какой-нибудь бог или чудище. Плавая вокруг одной из массивных скал, я обнаружила пещеру, в которой вода издавала странные сосущие звуки. Я не решилась заглянуть внутрь. Услышав перезвон колокольчиков, я заметила нескольких коз, прыгающих с высоких камней на берег. Меня это позабавило: я никогда раньше не смотрела на коз, находясь в воде. Я поплыла обратно в сторону пляжа и вылезла по мокрым камням к своей скале, где и обсохла на ветру. После плавания я чувствовала себя умиротворенной, перестала переживать, что кто-нибудь придет сюда, к этим коварным скалам. Каково же было мое удивление, когда я подняла глаза и увидела молодого человека с темными волосами. У него на спине был рюкзак, он пришел сюда той же дорогой, что и я. Я вскрикнула, схватила свою рубашку и прикрылась. «Прошу прощения! – крикнула я. – Думала, что совсем одна здесь!» Он жестами показал: все хорошо, с грудью все в порядке, грудь красивая, не нужно ее прятать. Он прошел немного вперед, разделся и зашел в воду. Поплескался немного, но не стал окунаться. Я старалась не смотреть в его сторону, но краем глаза видела, как он вышел из воды, достал из рюкзака альбом для рисования и, разместившись на пляже, принялся что-то писать и рисовать.

Я натянула штаны и рубашку примерно в то же время, что и молодой мужчина, и сунула нижнее белье в шляпу. Когда он уходил, я, уже будучи полностью одетой, кивнула ему на прощание и через пару секунд двинулась за ним. Меня застали обнаженной на пляже – это одна из самых неловких ситуаций, которые только могут приключиться, если, конечно, не считать случаев, когда одежду украли и вы вынуждены возвращаться домой обнаженным, перебегая от одного оливкового дерева к другому, как в дурном сне, надеясь, что проходящий мимо пастух одолжит вам свое руно. Я думала о мифах, в которых простые смертные натыкались на Артемиду или Афродиту, купающихся в лесном озере. Единственная обнаженная фигура, на которую я походила, принадлежала кисти Люсьена Фрейда. Но ведь, по сути, не произошло ничего ужасного: моя встреча не оставила никаких доказательств вины или стыда. Кому какое дело, что я делала голой на одном из пляжей Пелопоннеса? На пляже Патрика Ли Фермора, на посещение которого у меня было разрешение.

По пути в отель я постоянно чувствовала вибрацию, исходящую от моей шляпы, которую держала в руке, а не на голове. Я решила, что это мой мобильный телефон. Но тот лежал в сумке вместе с блокнотом, кошельком и очками. Не заходя в свой номер, я положила шляпу на невысокую каменную стену, и, когда стала доставать белье, оттуда выпорхнула желтая бабочка и полетела в сторону сада.