У нас с ним был такой роман, каких у черных девушек больше быть не должно. Старинная история любви, которая отошла в прошлое после Кинга, вместе с негритянскими магазинами одежды, аптеками и столовыми. Когда я родилась, Свит Оберн, когда-то – богатейшая негритянская улица в мире, уже умирала, разделенная надвое широкой магистралью. Упрямая Эбенезер по-прежнему стояла, высилась гордым напоминанием о своем знаменитом сыне, чье мраморное надгробие и вечный огонь несли вахту по соседству. Когда мне было двадцать четыре, я жила в Нью-Йорке и думала, что, наверное, черная любовь разделила эту участь, интеграция довела ее практически до полного вымирания.

Никки Джованни сказала, что «Черная любовь – это черное достояние». Напившись как-то в Вест-Виллидже, моя соседка Имани набила эту фразу себе на правом бедре, надеясь на лучшее. Мы с ней обе окончили черные университеты, и магистратура стала для нас и культурным шоком, и антиутопией одновременно. Черных в художке было только двое, и второй, парень, кажется, без конца злился на меня за то, что я обломала его исключительность. Имани изучала поэзию, и проблемы у нее были те же, так что мы обе подрабатывали официантками в «Маронах» – ресторане на Манхэттене, который специализировался на кухне, привычной для черных со всего мира: курица по-ямайски, рис джолоф, капуста и кукурузный хлеб. Встречались мы с нашими супервайзерами – томными парнями с колониальным говором. Слишком старые, нищие и обаятельные, они были переменчивы, как погода, но Имани говорила, что «черный и живой – это уже неплохо».

Тогда я пыталась вписаться в творческий мир Нью-Йорка. Вечно сидела на диете, старалась не говорить «всехний» и «мэм». По большей части у меня все получалось, если я была трезвой. Но после трех порций джина юго-западная Атланта лезла изо всех щелей, будто у меня в жизни не было уроков хорошей речи. А Рой тогда почти жил в подземке – он снимал квартиру в Атланте, но настолько далеко от центра, что его приемник едва ловил ар-н-би-станции. Он работал в тесном офисе, но ему довольно хорошо платили за то, что он внес расовое разнообразие в их компанию. Нельзя сказать, что ему нравилась или не нравилась эта работа – для него это было способом достижения цели. Хотя командировки он любил, потому что до этого ни разу не бывал западнее Далласа или севернее Балтимора.

Но, когда Имани посадила его компанию за большой круглый стол на моей стороне зала, я, разумеется, ни о чем подобном и не догадывалась. Я знала только, что за шестым столом сидят восемь человек, из которых семь – белые. Ожидая, что он тоже будет им под стать, я взяла строго деловой тон. Перечисляя специальные предложения, я чувствовала, как черный парень разглядывает меня, хотя он вроде бы встречается с рыжей слева от него – она так и льнула к нему, читая меню. Наконец, она заказала пряную кайпиринью.

– А что вы будете пить, сэр? – спросила я у него голосом налогового инспектора.

– Мне виски-колу, – сказал он. – Дорогая Джорджия.

Я вздрогнула, будто мне за ворот рубашки опустили кубик льда.

– Я говорю с акцентом?

Компания за столом расплылась в улыбке, особенно рыжая.

– У тебя нет южного акцента, – заявила она. – Это мы из Джорджии. А ты – янки.

Янки — это слово белых, мятежный флаг, воплощенный в слове, неизжитая злость после гражданской войны. Я повернулась к черному парню – теперь-то мы с ним в одной лодке – и едва заметно закатила глаза. В ответ он неуловимо пожал плечами. Белые есть белые. Потом он слегка отодвинулся от рыжей, на этот раз сообщая: Это рабочий ужин. Мы не встречаемся.

Потом, уже вслух, он сказал:

– Кажется, я тебя знаю. Прическа у тебя другая, но ты ведь в Спелмане училась? Меня зовут Рой Гамильтон, я твой брат из Морхауза.

Я никогда не разделяла принятой в колледже идеи, что все мы братья и сестры, возможно потому, что я перевелась на второй курс и пропустила все обряды и церемонии Недели первокурсников. Но тогда мы будто осознали, что дружили с младенчества и вновь друг друга нашли.

– Рой Гамильтон, – я произнесла его имя медленно, пытаясь нашарить что-то в памяти, но он был слишком похож на типичного выпускника Морхауза, из тех, кто уже в детском саду выбрал себе бизнес-школу.

– Как тебя зовут, прости? – спросил он, прищурившись на мой бейджик с надписью «Имани». Настоящая Имани стояла на другом конце зала с бейджиком «Селестия».

– Имани, – сказала рыжая. Она явно бесилась. – Написано же.

Рой притворился, что не слышал ее.

– Нет, – сказал он, – как-то по-другому. У тебя было какое-то старомодное имя, вроде Рути Мэй.

– Селестия, – сказала я. – Меня назвали в честь мамы.

– Странно, что ты в Нью-Йорке не представляешься Селестой. Меня зовут Рой. Точнее, Рой Отаниель Гамильтон.

Услышав его второе имя (кто еще тут старомодный), я его и вспомнила. Это же он, плейбой, ловелас, жулик. Все в одном флаконе. Тут закашлял мой менеджер, который буквально вчера объяснил мне, что мы друг другу не подходим. Рыбак рыбака видит издалека и тому подобное.

Ностальгия ли это? Было ли все так на самом деле? Я жалею, что мы не сфотографировались тогда, чтобы сейчас я могла вспомнить, как мы выглядели в тот вечер, стоя у ресторана. Зима в тот год была ранней. На Рое было надето тонкое шерстяное пальто с крохотным шарфом – они, наверное, продавались в комплекте. Я, защищаясь от непогоды, куталась в пуховик, который мне прислала Глория: она была уверена, что я умру от переохлаждения, не успев «переболеть искусством», и вернуться домой получать магистерскую степень по образованию. С неба падали хлопья мокрого снега, но я не стала затягивать капюшон – хотела, чтобы Рой видел мое лицо.

Жизнь определяет стечение времени и обстоятельств. Рой появился в моей жизни, когда я нуждалась в таком, как он, мужчине. Ринулась бы я в этот омут, если бы никогда не уезжала из Атланты? Не знаю. Но любить и понимать любовь – это две разные вещи. Теперь, много лет спустя, я понимаю, что была одинока и потерянна, а он был так одинок, как не может быть ни один мужчина. Он напоминал мне об Атланте, и я напоминала ему о ней же. Вот разумное объяснение, почему нас потянуло друг к другу, но тогда, стоя рядом у дверей ресторана, мы были вне разума. Человеческие чувства, гладкие и цельные, как шар из дутого стекла, не поддаются пониманию.