Часть II
Накрой для меня стол

Наверное, это все равно что жениться на вдове. Ты перевязываешь ее раны, утешаешь ее, когда к ней вдруг подкрадываются воспоминания и она плачет без видимой причины. А когда она перебирает прошлое, ты не указываешь ей на то, что она решила не вспоминать, а говоришь себе, что глупо ревновать женщину к мертвому.

Но что еще мне оставалось делать? Я знал Селестию Давенпорт всю свою жизнь, и любил ее столь же долго. Такова правда, простая и настоящая, как наш Старый Гик, вековое дерево, растущее между нашими домами. Влечение к ней прошило мое тело, как родимое пятно в форме Млечного Пути, которое въелось мне в лопатки.

В день, когда мы получили новости, я осознавал, что она принадлежит не мне. Но под этим я не имею в виду, что, по крайней мере на бумаге, она была замужем за другим мужчиной. Если бы вы ее знали, вы бы поняли, что она и ему никогда не принадлежала. Я не уверен, осознавала ли это она сама, но женщина вроде нее никогда не будет никому принадлежать. Но эту правду можно разглядеть только с близкого расстояния. Представьте себе двадцатидолларовую банкноту – кажется, что она зеленая, но если присмотреться, то увидишь темно-зеленые чернила на бежевом фоне. А теперь вернемся к Селестии. Даже когда она носила его кольцо, она не была его женой. Она просто считалась замужней женщиной.

Я знаю, в мире есть мужчины гораздо более достойные, чем я, которые бы вырвали чувства с корнем и сожгли бы все дотла в тот же день, когда Роя приговорили к сроку, тем более по ложному обвинению. Я всегда знал, что он ни в чем не виноват. Все мы это знали. Я разочаровал мистера Давенпорта – он считает, что я должен был вести себя как мужчина, не трогать Селестию, чтобы она превратилась в живой памятник страданиям Роя. Но те, кто меня не понимает, просто не знают, каково это – любить человека с тех самых пор, как ты едва научился переставлять ноги, чтобы ходить, и растягивать губы, чтобы говорить.

Знаете, я ведь был свидетелем у них на свадьбе. В день, когда она вышла за Роя, я поставил свою подпись на листе бумаги – Андре Морис Такер, хотя моя правая рука дрожала так сильно, что мне пришлось придерживать ее левой. В церкви, когда священник спросил, есть ли у кого-то возражения, почему они не должны вступать в брак, я, стоя у алтаря, оставил свое мнение при себе – мою талию обхватывал широкий пояс, а в груди неровно бился пульс. В тот весенний день она говорила искренне, но нужно принимать во внимание и последующие дни, и те, которые накопились до.

Начну заново. Мы с Селестией выросли на одной узкой улице на юго-западе Атланты. Она называлась Лин Вэлли – съезд с Линн Драйв, которая примыкает к Линхерст Драйв. Тупик считался преимуществом, потому что мы могли играть на улице и не бояться, что нас собьет машина. Иногда я завидую современным детям – у них есть и тхэквондо, и психотерапевты, и погружение в языковую среду, но в то же время мне нравится, что, когда рос я, от ребенка требовалось только жить и радоваться.

Все семидесятые мы играли без особого присмотра, но все оборвалось, когда город потрясла серия убийств. В память о двадцати девяти убитых и пропавших мы повязали на Старого Гика желтые ленты. Это были страшные несколько лет, но угроза миновала, желтые ленты истрепались и опали вместе с листвой, и их сожгли вместе с листвой. А мы с Селестией продолжили жить, любить, расти и учиться.

Когда мне было семь, мои родители погрязли в склочном разводе, а хорошим семьям тогда не полагалось расставаться. Когда Карлос все-таки съехал – это было фееричное зрелище с участием троих его братьев, копа не при исполнении и грузовика – Селестия предоставила мне своего отца. Никогда не забуду, как она взяла меня за руку и повела в их подвальную лабораторию. Мистер Давенпорт был одет в белый халат, как у доктора, а в его лохматую копну врезались защитные очки. «Папа, – сказала она, – папа Андре сбежал, и я ему сказала, что ты можешь побыть его папой, ну, иногда». Вспыхнула горелка Бунзена, мистер Давенпорт опустил очки и сказал: «С радостью приму это предложение». И по сей день это остается величайшим подарком, который я когда-либо получал. Мы с мистером Давенпортом так и не стали отцом и сыном, тут химия не сработала, но своим щедрым жестом Селестия подняла покрывало, я заполз внутрь и обрел семью.

Сказать по правде, родными братом и сестрой мы не стали. Скорее, двоюродными – мы иногда целовались, а в выпускном классе старшей школы вместе пошли на бал в честь Дня святого Валентина. Больше идти нам было не с кем. Она тогда положила глаз на барабанщика, а я – на одну мажоретку. А они, как это обычно бывает, положили глаз друг на друга. Мне было не впервой оставаться без пары. В мире, где все любят высоких, мужественных и черных, я был низким, милым и смуглым. Ночью после выпускного мы целовались в лимузине, а вернувшись к ней домой, пробрались в подвал и переспали на маленьком диванчике, где обычно сидел ее отец, когда ему нужно было отдохнуть от работы. В подвале пахло спиртом, а диванные подушки пропитались травой. Селестия проскользнула к блестящему картотечному шкафу и достала фляжку с какой-то жидкостью – кажется, с джином. Мы отпивали из нее по очереди, пока нам в голову не ударила решимость.

Тогда я был настолько пай-мальчиком, что рассказал обо всем Иви. На следующее утро. Она сказала мне две вещи: 1) это должно было случиться и 2) теперь я должен пойти к ней, позвонить в дверь и предложить ей встречаться. Как выразился ее папа, я «с радостью принял это предложение», чего не скажешь о Селестии. «Дре, может, сделаем вид, что ничего не было? Просто телик посмотрим?» Она задала конкретный вопрос, спросила, можем ли мы отмотать время назад. Можем ли мы стереть память о той ночи, окунуться в новый день? В результате я сказал, что мы можем попробовать. В тот день мое сердце разбилось, как бокал от голоса Эллы Фицджеральд.

Я рассказываю это не для того, чтобы доказать: я первый застолбил себе место еще в старшей школе. Я просто хочу объяснить, что нас с ней многое связывает, не только удачное время и место. После школы наши пути разошлись, мы отправились в разные стороны искать свое счастье, как в сказке. Меня дорога завела недалеко – за десять километров от дома, в Морхауз. Я был студентом третьего поколения, и этого хватило, чтобы даже Карлос раскошелился мне на образование, хотя он не платил и половины от суммы алиментов, которую требовала Иви. Я сначала выбрал университет Завье в Новом Орлеане, но пришлось поступать туда, куда Карлос согласился послать чек. Я не жалуюсь: в Морхаузе было неплохо, там меня научили, что быть чернокожим мужчиной можно очень по-разному. И мне только оставалось выбрать, какой из десятка вариантов подходит мне.

А Селестия выбрала университет Говарда, хотя ее мама голосовала за Смит в Массачусетсе, а отцу нравился Спелман. Но Селестия всегда получала, что хотела, и ей купили серую «Тойоту Короллу», она дала ей имя Люсиль и отправилась в столицу. Я без особого энтузиазма пытался с ней пересечься на осенних праздниках в Вашингтоне, когда Морхауз играл с Говардом. Моя девушка не горела желанием встречаться с Селестией – я так произносил ее имя, что она догадалась, что у меня к ней не просто дружеские чувства.

Недели через три после нашей несостоявшейся встречи она вернулась домой, совершенно разбитая. Ее семья практически никого к ней не подпускала чуть ли не полгода. Мы с ней виделись дважды, а заходил я каждую неделю, но ее тетя Сильвия разворачивала меня в дверях. Там у них что-то творилось – что-то женское и сумрачное, таинственное и первобытное, как колдовское зелье.

К сентябрю Селестия ожила, но в Вашингтон не вернулась. Ее семья задействовала связи, и ее, в конце концов, взяли в Спелман. Иви попросила меня за ней приглядывать, что я и сделал. Селестия почти не изменилась, но в ней появилось что-то опасное, будто она может тебя поцарапать. Ее чувство юмора стало резче, а сама она немного вытянулась.

С тех пор прошло много времени, и тогда все было по-другому. Я знаю, что на ностальгию можно плотно подсесть, но я не могу не рассказать о днях, когда мы были молодыми и нищими; Селестия приходила ко мне в общежитие, мы объедались курицей с хлебом – покупали куриные крылья на ломте хлеба за два с чем-то доллара. После еды я подкалывал ее, спрашивал, почему она приходит одна, не знакомит со мной друзей.

– Я заметила, что ты всегда просишь кого-то привести после того, как мы все съели.

– Я серьезно, – отвечал я.

– В следующий раз, обещаю.

Но она всегда приходила одна и никогда не объясняла почему. В такие вечера, когда на часах уже было за полночь, я всегда предлагал проводить ее в общежитие, но она отвечала только: «Я хочу остаться здесь». Мы спали на моей двуспальной кровати: она под одеялом, я – рядом, и между нами, ради приличия, была только простыня. Я совру, если не скажу, что возбуждался, лежа ночью с ней в одной кровати, когда нас разделял лишь тонкий слой хлопка.

Но, оглядываясь назад, я списываю это на молодость. Однажды она проснулась еще до рассвета и прошептала: «Андре, мне иногда кажется, что я не совсем нормальная». И тогда, в единственный раз, я лег к ней под одеяло, но только для того, чтобы унять ее дрожь. «С тобой все хорошо, – сказал я ей. – Все хорошо».

Хочу сказать еще кое-что, чтобы расставить акценты. Их познакомил я. Она осталась у меня ночевать, а Рой зашел ко мне в восемь, хотел настрелять мелочи на стирку. Он завалился, даже не постучав, будто у меня не может быть личной жизни. В колледже меня сложно было отнести к какой-то определенной группе. Я был недостаточно драчливый для африканца, недостаточно странный для задрота и уж точно не тянул на Рико Суаве. Так что, возможно, у меня не было сообщества поклонниц, но определенным успехом я пользовался. А у Роя, как обычно, не было отбоя от девушек. Он-то был высоким, мужественным и черным, и при этом достаточно простоватым, чтобы это не выглядело наигранно. Мы жили через стенку, и я знал, что он только прикидывается простаком. Разумеется, в нем было что-то деревенское, вроде привычки сыпать сахар в кукурузную кашу, но и глупым и безобидным он никак не был.

– Я Рой Гамильтон, – сказал он, разглядывая Селестию так, будто был голоден.

– Рой Отаниель Гамильтон, если верить тому, что я слышала через стену.

На этом Рой посмотрел на меня так, будто я раскрыл государственную тайну. Я поднял руки вверх, он перевел взгляд на Селестию и снова стал ее разглядывать. Сначала я подумал, что проблема в этом. Он просто не мог поверить, что он ей вообще не интересен. Даже я был сбит с толку.

Тогда-то я и понял, что Селестия изменилась навсегда. На ее место пришла новая, более прямолинейная и резкая, – побочный эффект тех месяцев, когда ее выхаживала Сильвия. За полгода под крылом у тети она усвоила две вещи: как шить кукол из старых носков и определять, если к тебе подкатывает явно не тот парень.

Рой еще три или четыре раза приходил ко мне в комнату, чтобы спросить про нее:

– У тебя с ней точно ничего нет, да?

– Точно ничего, – ответил я. – Мы дружим с детства.

– Ладно, – сказал он. – Тогда дай мне вводные.

– Например?

– Если б я знал, стал бы я тебя спрашивать?

Разумеется, я мог бы раскрыть ему пару секретов. Но я не хотел, чтобы Рой сразу узнал ее как облупленную. Он был клевый парень и нравился мне еще тогда. Мы даже чуть было не стали братьями. Пункт первый условий, которые мне выставил отец, согласившись оплатить колледж, гласил, что я должен вступить в братство – он считал, что только его первенец достоин продолжать традицию. Там на «вводном собрании» я и встретил Роя. В своей семье он во всем был первым поколением и мало что мог написать на карточках. Остальные скрипели ручками, выводя свою подноготную, а я сидел рядом с ним и увидел, как у него на лице расцвели пятнышки паники. Когда братья подошли собирать карточки, он отдал свою, по-прежнему белую как снег. «Мне показалось, что эти вопросы ничего вам обо мне не расскажут», – он не грубил специально, когда произносил это, но что-то там все же слышалось. Старший Брат фыркнул и сказал: «Придурок, заполняй давай». И все же тогда Рой одержал небольшую победу. Он заглянул в мою карточку, где я печатными буквами вывел всю родословную своего отца.

– Да, у тебя это в крови.

Я помахал бумажкой и сказал:

– Спроси лучше, сколько раз я их видел за последние десять лет.

– Но они все равно тебе родня, – пожал плечами Рой.

Я отдал свою карточку и снова сел рядом с ним. Началась какая-то ерунда. Подробно объяснять не буду, секреты есть секреты, просто скажу, что ритуальные одежды там были, но куриц (или другую живность) никто в жертву не приносил.

– Может, свалим отсюда? – Рой толкнул меня локтем, прощупывая почву.

Когда я вспоминаю об этом, я жалею, что мы тогда не направились к двери и не ушли, сохранив достоинство. Что было дальше. Короткий вариант: нас не взяли. Чуть более подробный вариант: нас лупили три недели подряд и все равно не взяли. Суперсекретный вариант: когда нас не взяли, я в глубине души был рад, а Рой вытирал края глаз рукавом.

Мы с ним были приятелями, если не друзьями, но я не собирался преподносить ему Селестию на блюдечке. Иви меня не этому учила. Они вновь нашли друга только через три или четыре года, встретились, когда время пришло. Был ли Рой парнем, за которого хочется выдать замуж сестру? По правде говоря, тебе вообще не хочется выдавать замуж сестру. Но они были хорошей парой, Селестия и Рой. Он заботился о ней, и, насколько я знаю, обещая любить «и в горе, и в радости», он говорил искренне. Даже Иви он понравился настолько, что на их свадьбе она играла на пианино. У них очень жизнеутверждающая история – парень гонялся за девушкой, и в конце концов она его поймала. На свадьбе я сидел за столом молодоженов и желал им только лучшего. Когда я поднял бокал за их счастье, я говорил от всего сердца. Тот, кто скажет обратное, просто лжец.

Все это правда. Но жизнь идет. Приходят проблемы, и удача приходит тоже. Я не хочу сказать, что полагаюсь только на волю судьбы, но как я могу извиняться за те почти три года, что мы с Селестией прожили вместе как супруги? Кроме того, если бы я захотел извиниться, у кого мне просить прощения? Пойти к Рою сдаваться с поличным и каяться? Может быть, он и посчитал бы это уместным, но Селестия ведь не кошелек и даже не чужая идея, которую можно просто украсть. Она живое, дышащее, прекрасное создание. Конечно, в этой истории есть не только мы с ней, но одно ясно наверняка: я люблю ее, а она любит меня. С мыслей о ней начинается каждое мое утро, и неважно, просыпаюсь ли я рядом с ней или один в своей жалкой кровати.

В детстве бабушка говорила мне: «Пути Господни неисповедимы» или «Он не всегда приходит, когда тебе хочется, но Он всегда действует вовремя». А Иви говорила: «Бог поступит с тобой так, как Он посчитает нужным». Тут бабушка обычно шипела на маму и напоминала ей, что если тебя бросил муж, это еще не самое худшее, что может случиться. На что Иви обычно говорила: «Но это худшее, что случалось со мной». Она повторяла это так часто, что слегла с волчанкой. «Бог хотел, чтобы я ощутила настоящие страдания», – сказала она тогда. Мне все эти разговоры о Боге не нравились, будто Он сидел на небе и играл нами. Я предпочитал гимны о ласке и принятии, которые пела бабушка. Когда в детстве рассказал об этом Иви, она сказала: «Придется жить с тем Богом, какой у тебя есть».

А еще приходится жить с той любовью, которая у тебя есть, и со всеми осложнениями, которые за нее цепляются, как жестяные банки, привязанные к машине новобрачных. Мы не забыли Роя. И я, и Селестия каждый месяц посылали ему деньги, но это все равно что посылать эфиопскому сироте тридцать пять центов в день – и что-то, и ничего одновременно. Но он все равно был неотлучно с нами, мерцающим призраком в углу спальни.

В последнюю среду ноября я пришел с работы домой и увидел, что у меня на кухне в халате для шитья сидит Селестия и пьет красное вино из бокала с эффектом пузырьков. Я понял, что она волнуется, уже по тому, как резко ее ногти стучали по столешнице.

– Милая, что такое? – спросил я, снимая пальто.

Она помотала головой и вздохнула. Я не знал, как это понимать.

Я сел рядом с ней, отпил из ее бокала. Такой у нас был обычай – пить из одной посуды.

Селестия провела рукой по голове – она коротко побрилась, еще когда мы только сошлись. С такой стрижкой она казалась старше, но не в плохом смысле. Чувствовалась разница между девушкой и зрелой женщиной

– Все хорошо? – спросил я.

Одной рукой она прижимала бокал к губам, а второй достала из кармана письмо.

Еще не развернув линованную бумагу, я догадался, что это, будто содержание миновало слова и залпом проникло мне сразу в кровь.

– Дядя Бэнкс сотворил чудо, – сказала она, потирая бритую голову ладонью. – Роя освободят.

Я встал, и она поднялась за мной. Я подошел к шкафчику, достал такой же бокал и неуклюже плеснул себе «Каберне», сожалея, что у нас нет ничего покрепче. Я поднял бокал:

– За Бэнкса. Он пообещал не сдаваться.

– Да, – сказала Селестия, – прошло пять лет.

– Я рад. Ведь мы дружили.

– Я знаю, – сказала она. – Я знаю, что ты не хочешь ему зла.

Мы стояли перед раковиной и смотрели в окно на бурую траву, покрытую опавшей листвой. У дальней стены на границе участка рос инжир, который Карлос посадил, когда я родился. Уязвленный мистер Давенпорт в ответ на это высадил целый лес из розовых кустов в честь рождения Селестии. И по сей день они растут, цепляясь за прутья, душистые и непослушные.

– Думаешь, он захочет вернуться сюда? – спросила Селестия. – Из письма неясно, есть ли у него планы на будущее.

– Какие планы? Ему жизнь надо начинать сначала.

– Может быть, он поживет тут, – предложила она. – Мы с тобой поживем у меня, а он останется в твоем доме.

– Ни один мужчина на это не согласится.

– Ну, вдруг?

– Нет, – помотал я головой.

– Но ты же рад, что он выйдет? – спросила она. – Или тебе жаль?

– Селестия. За кого ты меня принимаешь?

Конечно, я был рад услышать, что его освободят. Нельзя отрицать, что моя грудь наполнилась благодарностью за Роя Гамильтона, моего друга, моего университетского брата. Но тем не менее нам с Селестией нужно было многое обговорить. В прошлом месяце она, наконец, согласилась поговорить с Бэнксом, чтобы подать на развод, а вчера я сходил в ювелирный магазин и выбрал кольцо – это моя мама предсказывала еще когда мне было три. Я планировал, что так разбужу ее завтра, в День благодарения. От кольца глаза из орбит не полезут; ведь Селестия уже ходила по этой дороге из желтого кирпича. Я не стал даже покупать бриллиант, выбрал овальный рубин – темный, налитый огнем камень на простом золотом кольце. Будто ее мелодичный голос воплотился в украшении.

Чтобы решиться на это, мне пришлось поступиться верой, ведь Селестия говорит, что она больше в брак не верит. «Пока смерть не разлучит нас» – это просто безрассудство, верный путь к провалу. И я спросил ее: «А во что ты тогда веришь?» Она ответила: «Я верю в единение». Что касается меня, то я и современный человек, и консервативный одновременно. Я тоже верю в близость – а кто не верит? Но я также верю в преданность. Брак, как говорит Селестия, – это своеобразная вещь. Развод моих родителей мне наглядно показал, какого рода грязные сделки заключаются у алтаря. Но на сегодняшний день в Америке ближе всего к тому, чего я хочу, стоит брак.

– Посмотри на меня, – сказал я, и она повернулась, обратив ко мне свое лицо, на котором читались все ее чувства. Она прикусила уголок нижней губы. И, если бы я прижался губами к ее шее, я бы почувствовал, как через кожу бьется пульс.

– Дре, – сказала она, снова повернувшись к усыпанному листьями двору, – что мы будем делать?

В ответ я встал у нее за спиной, обнял ее руками за талию, немного согнувшись, чтобы поставить подбородок на ее острое плечо.

Селестия снова повторила:

– Что мы будем делать?

Я обрадовался слову мы. Цепляться тут особенно не за что, но, сказать по правде, я все равно ухватился за него обеими руками.

– Мы ему обо всем расскажем. Это первое. Где он будет жить – это все потом. Это уже детали.

Она кивнула, но ничего не сказала.

– Через четыре недели?

Она кивнула:

– Плюс-минус. Двадцать третье декабря. Счастливого Рождества.

– Давай я с ним поговорю, – сказал я.

Я повернулся к ней, надеясь, что она поймет мое предложение правильно – не как последний бросок отчаявшегося игрока, но как джентльменский жест; я сам ложился на землю, как на лужу грязи кладут пальто.

– В письме он пишет, что хочет поговорить со мной. Тебе не кажется, что я правда должна это сделать?

– Ты должна и сделаешь, но не прямо сразу. Давай я расскажу ему все как есть, и, если он захочет все обсудить с тобой лично, я довезу его до Атланты. Но, возможно, когда он все узнает, он вообще не захочет сюда ехать.

– Дре, – она прикоснулась к моей щеке так нежно, что мне показалось, она меня целует или извиняется. – Но что, если я сама хочу с ним поговорить? Не могу же я просто послать тебя в Луизиану, чтобы ты разобрался с ним, будто он – спущенная шина или штраф? Мы ведь были женаты, пойми. И не он виноват, что наш брак распался.

– Вина тут вообще ни при чем.

Но, разумеется, у меня в голове зудел голос, который настаивал, что отношения с Селестией – это преступление, вроде подделки личных документов или расхищения захоронений. Убери руки от чужой жены, – ругал меня голос Роя. Иногда включался мой отец, напоминая мне, что «кроме честного имени у тебя больше ничего нет», хотя он такое мог сказать только в шутку. Но в этом гаме звучали и бабушкины советы: «Что твое, то твое. Протяни руку и возьми то, что тебе причитается». Селестии я об этом никогда не рассказывал, но уверен, что у нее тоже был свой хор.

– Я знаю, что винить некого, – сказала она. – Но отношения – вещь чувствительная. Когда все это случилось, мы были женаты всего ничего.

– Подожди, – сказал я, не опускаясь на одно колено. Нам эти формальности были ни к чему. – Я не хочу говорить о нем, пока мы не поговорим о нас. Я думал, это произойдет совсем не так, но вот что.

Она посмотрела на кольцо, лежащее у меня в ладони, и помотала головой в замешательстве. Когда я выбрал рубин, он казался мне идеальным камнем, очень личным, совсем не похожим на тот, что у нее был прежде, но в ту минуту я засомневался, хватит ли этого. Селестия спросила:

– Это что, предложение?

– Это обещание.

– Нельзя так, – сказала она. – Я просто не выдержу все сразу.

Она отодвинулась от меня, пошла ко мне в спальню и закрылась там, щелкнув дверной ручкой. Я мог бы пойти за ней. Мог бы подковырнуть ручку скрепкой. Но когда женщина выставляет тебя за дверь, вскрытый замок тебя назад не впустит.

В кабинете я плеснул себе торфяного виски, который Карлос подарил мне на выпускной. Бутылка простояла нетронутой у меня в мини-баре почти пятнадцать лет, я ждал подходящего случая. Год назад Селестия спросила, что это, и ее присутствие у меня дома показалось мне именно таким случаем. Мы открыли бутылку, празднуя друг друга. Теперь виски почти закончился, и я буду оплакивать его, когда бутылка опустеет. Я взял стакан, вышел на улицу и сел у корней Старого Гика. Холод кусался, а выпитый виски – обжигал. У Селестии горел свет и шторы были раскрыты. Ее рабочий кабинет был забит куклами – она готовилась к праздникам. В каждой кукле мне виделось лицо маленького Роя, хотя куклы были разного цвета и большинство были девочками. Но все до единой были Роем.

Она позвала меня, когда взошла луна. Я замялся, ожидая второй попытки. Она бродила по дому, я чувствовал ее волнение. Если она остановится и подумает, она поймет, где меня искать. На несколько секунд мое имя вновь наполнило пустые комнаты. Наконец, она вышла на улицу в цветастой ночнушке и халате, будто мы женаты уже не одну сотню лет.

– Дре, – сказала она, босыми ногами шагая по холодной и влажной траве. – Пойдем домой. Пойдем спать.

Молча я прошел мимо нее и направился в спальню. Постельное белье было смято, будто она уснула, а кошмар ее уже ждал. Как и всегда, я стал готовиться ко сну, умылся, надел пижамные штаны и футболку. Потом я снова заправил простыни, поправил одеяла, разгладил пододеяльники, выключил свет и подошел к шкафу, где она стояла, скрестив на груди руки.

– Иди ко мне, – сказал я, дружески ее приобняв.

– Дре, – сказала она. – Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы мы поженились, чтобы все стало прозрачно и по закону. Ты должна ответить мне, Селестия. Я не могу жить в подвешенном состоянии.

– Дре, но это так не вовремя.

– Просто ответь, чего хочешь ты. Или ты выходишь за меня замуж, или нет. Или мы почти три года только играли в семью, или жили взаправду.

– Это что, ультиматум?

– Ты же знаешь, что нет. Но, Селестия, мне нужен ответ и нужен сейчас.

Я ослабил объятия, и мы легли на разные стороны кровати, разошлись по углам, как боксеры.

Никто не говорил; никто не спал. Мне казалось, у нас все кончено. Я хотел повернуться к ней и лечь на ее территорию, на пахнущую лавандой сторону матраса. Часто мы спали совсем близко, на одной подушке. Но в ту ночь мне казалось, меня должны пригласить, а предложения все не было. Никогда не знаешь, что на уме у другого человека, это я крепко усвоил. Но она все же потянулась ко мне – на рассвете, когда часы у меня в груди уже подошли к точке невозврата. Она протянула ко мне свои руки, ноги, губы – все свое тело. И я отозвался, будучи наготове, как натянутая стрела.

С точки зрения государства, она была чужой женой, но если события последних пяти лет и научили нас чему-то, так это тому, что в вопросах правды о людях государству веры нет. Никто не убедит меня, что тогда, в нашей постели, в изможденном клубке наших потных тел, мы не знали единения.

– Послушай, – прошептал я в ее душистую кожу. – Мы вместе не потому, что Роя посадили. Слышишь меня?

– Я знаю, – ответила она, вздохнув. – Я знаю, я знаю, я знаю.

– Селестия. Пожалуйста, давай поженимся.

В темноте ее губы были настолько близко к моим, что, когда она ответила, я ощутил вкус ее слов – терпких и сочных.