Когда-то я была новобрачной и вычесывала из волос рис. А через восемнадцать месяцев я перешла границу между женой и невестой, и отсчет пошел на месяцы, будто я жду ребенка.

Жить в браке – это как прививать черенок на дерево. Есть только что отрезанный черенок – с него капает сок, он пахнет весной, и есть материнское дерево, которое стоит, лишенное защитной коры, с разрезом на стволе, готовясь принять пополнение. Несколько лет назад мой отец провел подобную операцию на кизиле у нас на участке. Он привил принесенную из леса ветку с розовыми цветами к дереву с белыми цветами, которое моя мама вырастила из рассады. И по сей день, уже много лет спустя, дерево выглядит немного неестественно, даже когда распускается все это бело-розовое великолепие.

Выйдя замуж, я не вешала на нас ярлыки – кто подвой, а кто – прививка. Отличия потеряли бы смысл с рождением ребенка. Втроем вы уже не пара, а семья – возрастают последствия разрыва и возрастает удовольствие от жизни в семье. Но тогда все это еще не было рассчитано. Только холодная логика ретроспективного взгляда открывает, как и почему устроено то, что раньше казалось сверхъестественным. Как учебник магии, где тебе объясняют, как делать фокусы, но не заклинаниями, а с помощью аккуратных подсказок и таинственных предметов.

Я не оправдываюсь, а просто объясняю.

В День благодарения я проснулась рядом с Андре, а на пальце у меня было его кольцо. Никогда не думала, что стану женщиной, у которой есть и муж, и жених. Все должно было быть по-другому. Надо было попросить дядю Бэнкса подготовить для нас развод в ту самую минуту, когда я осознала, что не могу больше оставаться женой заключенного. После похорон Оливии я осознала, что мне нужен Дре, милый Дре, который всегда был рядом. Почему же я не закрепила это официально? Может, во мне дремала неявная любовь к Рою? Два года я читала этот вопрос в глазах Дре прямо перед сном. Этот же вопрос читался и в письме Роя, будто он задал его, стер и написал свои слова поверх на той же бумаге.

Причин много. Чувство вины сочится сквозь трещины в моей логике. Как я могла подвергнуть его еще и бракоразводному процессу, чтобы он вновь предстал перед судом и выслушал решение, снова ведущее к разрушительным переменам? Мне казалось неуместным узаконивать то, что он и так знал. Было ли это добротой и слабостью? Год назад я задала этот вопрос маме, а она в ответ дала мне стакан холодной воды и ответила, что все к лучшему.

Я положила ладонь на плечо спавшего Андре, накрыв пальцами его родимое пятно. Он дышал размеренно, веря, что земля продолжит крутиться, пока он не откроет глаза. Жизнь казалась мне менее мрачной в пять утра, когда один из нас спал. Андре стал действительно красивым мужчиной. Длинное и нескладное в нем превратилось в стройное, но сильное. В нем по-прежнему оставалось что-то львиное, песочные волосы и красноватый цвет лица, но уже чувствовался зрелый лев, а не милый львенок. «Дети у вас точно будут красивые», – иногда говорили нам прохожие. Мы улыбались. Слышать это было приятно, но при мысли о детях у меня в горле вставал комок, который не давал вдохнуть.

Вздрогнув во сне, Андре схватил меня за руку, и я лежала так еще несколько мгновений. Сегодня День благодарения. Взрослая жизнь плоха тем, что праздники становятся линейками, которым ты все время не соответствуешь. У детей День благодарения сводится к индейке, а Рождество – к подаркам. Повзрослев, ты понимаешь, что праздники подразумевают встречу с семьей, а тут мало кого ждет успех.

Что мама, законченный романтик, подумает о кольце у меня на пальце, темно-красном, как осенняя листва? Если верить рубину, то Андре – мой жених, но алмаз Роя утверждает, что этого не может быть. Но кому нужны премудрости драгоценностей? Истина известна только телам. Кости врать не будут. А что же еще прячется у меня в шкатулке? Маленький зуб, молочно-белый, как старинное кружево, с заостренным краем, как нож для стейков.

На юго-западе Атланты дом моих родителей знают все. Это своего рода достопримечательность, хоть таблички на нем и нет. Массивный викторианский особняк, расположенный на пересечении Линхерст Драйв и Каскад Роуд, прямо перед улицей Чилдрес, пустовал почти полвека, пока мой отец не вырвал его из лап белок и бурундуков. Дом стоял в отдалении от дороги, наполовину скрытый разросшимся кустарником, и, как урок из прошлого, высился в назидание округе опрятных кирпичных домиков. В детстве мы проезжали его по дороге в торговый центр «Гринбрайр», и папа всегда говорил: «Вот тут мы и будем жить. Эту махину построили сразу после войны, пытались утешиться, потеряв свою Тару». Тогда я была совсем маленькой и, думая, что он всерьез, умоляла его передумать: «Но там же живут призраки!» На что папа отвечал: «Именно так, малышка. Там живут призраки нашей истории!» Здесь обычно в разговор вмешивалась мама: «Папа просто шутит», – объясняла она. Но отец настаивал: «Нет. Я предрекаю будущее». На это Глория говорила: «Предрекаешь будущее? Скажи лучше, что бредишь. Или, может быть, мечтаешь. В общем, перестань, а то напугаешь Селестию».

И папа перестал, пока не разбогател. Тогда его страсть к рассыпающемуся особняку с башенками и витражами на холме вспыхнула с новой силой. Дядя Бэнкс нашел семью, которой принадлежал дом: «старые деньги», они владели им со времен Реконструкции, но не могли там жить, потому что Атланта невыносимо «почернела», но и продать его тоже не могли. Или не могли до тех пор, пока не встретили Франклина Делано Давенпорта, который пришел к ним три поколения спустя, пристегнув к запястью чемодан с деньгами. Папа говорит, он знал, что им хватит и чека, но чего иногда не сделаешь ради красивого жеста.

Глория не ожидала, что белые уступят, но она лучше других знала, что ее муж добьется успеха даже там, где нет никакой надежды. Кто бы мог подумать, что он, школьный учитель химии, сделает открытие, которое обеспечит им «достаток», как она сама говорила. Когда папа вернулся без чемодана, она выкинула рекламные буклеты новеньких домов с гладкими фасадами и стала искать специалистов, занимавшихся ремонтом исторических зданий.

Она говорит, что ей здесь лучше, на краю старого района, в сообществе школьных учителей, семейных врачей и представителей других профессий с зарплатой и соцпакетом, которые поднялись на волне правозащитного движения. Живи они западней, в месте пороскошней, ее соседями были бы реперы, пластические хирурги или специалисты по маркетингу. А папа, в свою очередь, говорит, что не хотел бы жить под каблуком у какого-нибудь союза собственников, который бы стал ему указывать, что он может, а что не может делать со своим же домом.

Папа очень напористый и упрямый, этими качествами и объясняется его неправдоподобный успех. Двадцать лет он, отработав весь день в школе, удалялся в свою подземную лабораторию ковыряться в соединениях. В моих детских воспоминаниях он почти всегда одет в белый халат, на который навешаны старые значки: «Свободу Анджеле!», «Молчание – знак согласия», «Я – Человек». Папа отрастил волосы, буйные и непослушные, хотя «черный значит красивый» уже давно превратилось в «черный значит просто обычный». Немногие жены остались бы замужем за таким неряшливым мечтателем и не обращали бы внимания на специфические запахи, поднимавшиеся из подвала, но Глория поощряла папины эксперименты. Она, как и он, работала весь день, но все равно находила время, чтобы заполнять и отправлять его заявки на патенты. Когда его сейчас спрашивают, как он из босяка из Санфлауэра в Алабаме стал чокнутым ученым-миллионером, он отвечает, что был слишком озлоблен, чтобы сдаться.

И я никогда не думала, что его несгибаемая воля обратится против нас с Дре. В конце концов, папа сам в первую очередь сватал меня именно за Дре. Рой был полон замыслов, молодых и розовых, как свежая кожа под болячкой, и поэтому папе он нравился, но как человек, а не мой будущий муж. «Я уважаю его амбиции. У меня они тоже были. Но ты не хочешь провести остаток жизни с человеком, который хочет что-то кому-то доказать». При этом к Дре он относился с исключительной нежностью: «Дай парню шанс!» – повторял он постоянно, вплоть до вечеринки по случаю нашей с Роем помолвки. Когда я настаивала, что мы с ним как брат и сестра, папа отвечал: «Тебе сестра только твоя сестра». А когда он злоупотреблял пивом, он говорил так: «Мы с твоей мамой огребли по полной, чтобы создать семью. Но тебе-то не надо подставлять спину под удары, чтобы жить так, как хочешь. Ну, посмотри на Андре. Ты его знаешь. Он нам уже как родной. Хоть разок пойди простым путем».

А теперь при виде Дре он способен лишь на короткий кивок, и не больше.

Утром в День благодарения мы с Андре приехали к родителям с пустыми руками, принеся им лишь новости о нашем новом статусе и грядущем освобождении Роя. Я обещала им два десерта: немецкий шоколадный торт для папы и шахматный пирог для мамы, но я слишком волновалась, чтобы печь. Сладости очень пытливы, переменчивы и капризны. Любой торт, приготовленный в тот день моей рукой, схлопнулся бы в духовке, отказавшись подниматься.

Когда мы приехали, папа сидел перед домом, разбираясь с рождественскими украшениями. На таком большом участке он мог с размахом продемонстрировать свое праздничное настроение. Он надел футболку задом наперед, и надпись «Только в Атланте» читалась на его узкой спине, пока он, присев на корточки посреди широкой зеленой лужайки, бритвенным лезвием вскрывал три картонные коробки с волхвами.

– Помнишь эти футболки? – спросил Дре, пока мы взбирались по крутому подъему.

Я помнила. «Только в Атланте» было одной из многих предпринимательских затей Роя. Он надеялся, что это станет южной версией мании на «Я люблю Нью-Йорк», которая где-то принесла кому-то очень много денег. Он успел только заказать несколько футболок и пару брелков, а потом его забрали.

– У него всегда была идея.

– Да, это точно, – сказал Дре, повернувшись ко мне. – Ты в порядке?

– Да, все хорошо, – ответила я. – А ты?

– Я готов. Но я не могу врать. Иногда я чувствую себя ужасно виноватым просто потому, что я живу так, как хочу.

Мне не нужно было говорить ему, что я все понимала – он и так это знал. Для этого чувства должно быть отдельное слово – когда крадешь вещь, которая тебе уже принадлежит.

Мы понаблюдали за папой еще пару минут, собираясь с силами, чтобы изобразить праздничную радость. Из каждой коробки папа достал по Бальтазару – смуглому волхву, – а остальных убрал назад. Что он собирался сделать с остальными, белыми, я и понятия не имела. В стороне, ожидая своей очереди, расположились рождественские ясли, два надувных снеговика и окутанное гирляндой семейство оленей на выпасе. На веранде, поднявшись на середину стремянки, стоял дядя Бэнкс и разбирался с чем-то похожим на светящиеся сосульки.

– Всем привет, – сказала я, раскинув руки, обнимая всех присутствующих.

– Селестия, – сказал папа, не игнорируя Дре, но и не замечая его. – Испекла мне пирог?

– Здравствуйте, мистер Давенпорт, – сказал Дре, притворяясь, что его тоже поприветствовали. – С Днем благодарения! Ну не думали же вы, что мы придем к вам на праздник с пустыми руками. Я вам принес бутылку «Гленливета».

Папа вытянул шею, повернувшись ко мне, я наклонилась и поцеловала его. Он пах кокосовым маслом и коноплей. Наконец, он протянул руку Андре, и он принял ее, просияв.

– С Днем благодарения, Андре.

– Папа, – прошептала я, – будь подобрей. – Потом я взяла Дре за не занятую бутылкой руку, и мы пошли к веранде, которая опоясывала весь дом. Прежде чем мы подошли к двери, папа крикнул:

– Благодарю за возлияния, Андре! Мы займемся этим после ужина.

– Конечно, сэр, – сказал польщенный Андре.

Дядя Бэнкс стоял наверху, распутывая комок в гирлянде.

– Привет, дядя Бэнкс, – сказала я, обняв его стоящие на лестнице ноги.

– Привет малышка, – ответил дядя. – Как дела, парень? – спросил он у Дре.

В этот момент в дверном проеме показалась голова тети Сильвии. Мое первое детское воспоминание о Сильвии – это каток в «Омни». Они с дядей тогда только начали встречаться и повели меня кататься на коньках. На память она купила мне бледно-желтую свечку в бокале. Мама ее тут же конфисковала: «Нельзя давать детям огонь!» Но Сильвия молила маму за меня: «Селестия не станет ее зажигать, правда ведь?» Я помотала головой, и мама задумалась. «Поверь ей», – Сильвия обращалась к маме, но ее внимание было сосредоточено на мне. На свадьбе она шла передо мной к алтарю как почетная матрона и сияла, хотя чисто технически ее нельзя было считать замужней женщиной.

– Селестия и Андре! Какое счастье. Твоя мама отказывалась ставить хлеб в духовку, пока вы не приехали, – наклонившись к Андре, она добавила. – Ну-ка, племяш, чмокни меня.

Она распахнула дверь, и Дре пошел за ней. А я задержалась у подножья лестницы на входе.

– Дядя Бэнкс?

– Нет, – сказал он, прочитав мои мысли. – Только Сильвия знает. Но родителям ты расскажешь сама.

– Я хотела сказать спасибо. Что вы не сдались.

– Да. Эти голодранцы просто не поняли, с кем связались.

На нем были надеты выходные ботинки, и дядя Бэнкс аккуратно спустился с лестницы, встав рядом со мной на веранде.

– Твой папа – мой старинный друг. В 58-м мы вместе приехали в Атланту, и у нас не было ни пенни. Я к нему привязан сильнее, чем к родным братьям. Но я хочу, чтобы ты знала: я не во всем с ним согласен. Я вел это дело и все видел, так что своя точка зрения у меня есть. А Фрэнк в определенных вопросах опирается на понятия, с которыми родился. Но он дорожит тобой, Селестия. Они все тебя любят: папа, Андре, Рой. Попробуй относиться к этому как к проблемам богатых людей.

Ужин был накрыт на массивном дубовом столе, покрытом кружевной скатертью, скрывшей годы его постоянной службы. У родителей, в их безупречно отремонтированном доме, вся обстановка была изящной и очаровательной, но за этим столом стояла целая история. Это был их свадебный подарок от моей бабушки – один из тех считаных подарков, которые мои родители получили после регистрации во дворце правосудия. «Он перейдет к вашим детям, а потом к их детям», – сказала тогда бабушка. Когда грузчики вносили стол в дом, Глория предупредила их: «Осторожнее. Вы несете благословение моей матери».

Только по праздникам папа демонстрировал свои знания, которые он получил, будучи сыном священника.

«Господь, – прогудел он, и мы склонили головы. Слева я держала за руку папу, а справа – Андре. – Мы собрались здесь, чтобы воздать тебе хвалу за благодать, которую ты нам ниспослал. Благодарим тебя за эту пищу и за стол, на котором она стоит. Благодарим тебя за свободу. Мы молим тебя за тех, кто пребывает в неволе и не может сегодня исцелиться и утешиться рядом с близкими». Потом он по памяти прочел длинный стих.

Прежде чем мы успели сказать «Аминь», Андре вставил: «И мы благодарим тебя друг за друга». Моя мама подняла склоненную голову: «Аминь».

Комната тут же наполнилась приятным звоном. Мой папа разрезал индейку электроножом, который напоминал маленькую бензопилу, а Глория из сияющего кувшина разлила всем чай со льдом. Бэнкс и Сильвия сидели за столом, безмятежные, как небо в летний день, но я знала, что под столом рука Бэнкса лежала у Сильвии на бедре. Это была живописная картина – комната, заполненная цветами и горящими в канделябрах свечами. Я сделала глоток холодного лимонного чая из тяжелого бокала, и это напомнило мне об Оливии. Она обожала хрусталь и покупала бокалы по одному. Интересно, что стало с ее вещами после того, как она скончалась, ведь у нее не было дочери, которую она могла бы благословить на брак, ей некому было передать свое стеклянное наследство. Я склонила голову и помолилась за нее. Пусть на небе будет много красивых вещей. И прошептала: «Прости меня, пожалуйста».

Я перевела взгляд на маму, надеясь, что она удостоит меня хотя бы улыбкой. Глория просто возмутительно красива. Раньше я предупреждала Роя, чтобы он не считал маму залогом моей внешности в будущем, хоть мы с ней и похожи: обе высокие, с темно-коричневой кожей и полными губами. Она – Глория Селеста, а я – Селестия Глориана. В детстве она часто целовала меня в лоб и называла меня «прилюбленной». Я накладывала еду на тарелку, но есть не могла. Секреты встали у меня в горле, как опухоль. Всякий раз, когда я произносила что-то, кроме: Роя освободят к Рождеству, а мы с Андре решили пожениться, я лгала, хоть и говорила чистую правду.

Напротив дядя Бэнкс нарезал еду на своей тарелке, но тоже ел без особого аппетита. На меня вдруг нахлынула нежность – все эти годы мой милый дядя делал все возможное, но сейчас и этого оказалось мало. Он заслужил возможность рассказать новость своим близким. Он заслужил благодарность и искренние поздравления.

Я почувствовала, как на меня смотрит Глория. Я взглянула на нее, у меня с губ готов был сорваться вопрос, и она кивнула в ответ, будто знала то, чего знать не могла.

На десерт у нас был ежевичный торт, рецепт достался маме от бабушки. Чтобы торт был готов ко Дню благодарения, его надо испечь в последний день лета, залить ромом и убрать подальше, когда светлячки пеленой висят в воздухе. Этот десерт сыграл свою роль в романе моих родителей. Глория, тогда – учительница обществознания, предложила ломтик рассыпчатого торта новому учителю химии. «Меня просто околдовали!» – утверждает он и по сей день.

Глория поставила торт на стол, и до меня дошел аромат рома, корицы и гвоздики. Я обернулась, чтобы посмотреть на нее через плечо, и она тихо сказала: «Что бы ни случилось, я всегда буду твоей мамой». Я перевела взгляд на тарелку: на кружевной бумажной салфетке стоял кусок торта, а с краю на блюдце лежала ложечка. Это напомнило мне наш предсвадебный ужин. Рой попросил в качестве торта жениха мамино фирменное блюдо. Пока остальные в ресторане ели утку и пили «Каву», Глория вывела меня наружу. Мы стояли на парковке у душистого куста гардении, и она притянула меня к себе: «Я счастлива сегодня потому, что ты счастлива. Не потому, что ты выходишь замуж. Меня все это великолепие не волнует. Меня волнуешь только ты». Так она тогда дала свое благословение. И я надеялась, что она одарит меня им еще раз.

Я повернулась к Андре – он излучал уверенную радость. Я посмотрела на дядю Бэнкса – он вполголоса увлеченно мурлыкал о чем-то с Сильвией. Наконец, я повернулась к папе. Столько лет я была папиной дочкой, его Стрекозой. На свадьбу я надела балетки не для того, чтобы быть ниже Роя, а для того, чтобы не слишком возвышаться над папой. И хотя я попросила священника убрать слово «повиноваться», ради папы мы оставили строку «который выдает эту женщину за этого мужчину», чтобы он мог сказать «я» своим на удивление низким голосом.

Сидя за столом, я подняла бокал, на дне которого оставался только глоток чая. «У меня есть тост». Пять бокалов поднялись вверх будто сами собой. «За дядю Бэнкса, чьи неустанные труды, наконец, возымели успех. Рой освободится из тюрьмы к Рождеству».

Сильвия издала одобрительный возглас и подняла бокал над немым столом, надеясь, что кто-то чокнется с ней. Дядя Бэнкс сказал: «Спасибо», мама сказала «Все-таки Он помог нам!», а папа промолчал.

Андре встал из-за стола. Длинный и худой, он возвышался в комнате, как маяк.

– Дорогие все. Я предложил Селестии выйти за меня замуж.

О нашей с Роем помолвке мы объявили за тем же столом, примерно в той же обстановке, но эта новость была встречена «Бордо» и аплодисментами. А на этот раз папа повернулся ко мне и вкрадчиво спросил:

– И что же ты ответила, Стрекоза?

Я встала рядом с Андре.

– Папочка, я согласилась, – я попыталась произнести эти слова уверенно, но вместо этого услышала в них вопрос, нужду.

– Мы можем все уладить, – сказала моя мама, глядя на отца. – Мы все обговорим.

Андре обнял меня за плечи, и я поняла, что дышу глубоко, пытаясь успокоиться, а глаза жгут слезы. От правды становилось спокойнее, хоть она и была тяжела.

Мой отец поставил пустой бокал рядом с нетронутым куском торта.

– Это неправильно, – сказал он буднично. – Стрекоза, я не могу с этим согласиться. Ты не можешь выйти за Андре, ведь у тебя уже есть муж. Я хочу взять на себя часть ответственности за это. Я с детства тебя баловал, и теперь ты думаешь, что жизнь – это ежедневный праздник. Но это не так. Мы не всегда получаем то, чего хотим.

– Папа, – сказала я. – Но ты же лучших других знаешь, что любовь иногда не подчиняется правилам. Когда вы с мамой поженились…

– Селестия, – у Глории было такое выражение лица, что я не знала, как его понимать, как предупреждение, данное на иностранном языке.

Тут вмешался папа:

– Абсолютно другая ситуация. Когда я встретил Глорию, у меня были смягчающие обстоятельства. Я состоял в браке, в который вступил слишком рано и поспешно. А твоя мама – мой единомышленник и правая рука. Родственные души всегда друг друга найдут.

– Мистер Давенпорт, – сказал Андре. – Но Селестия именно это для меня и значит. Я хочу связать с ней свою жизнь.

– Сын, – сказал папа, сжав вилку так, будто это вилы. – Я тебе одно скажу. Рой в заложниках у государства. Он – жертва Америки. Когда он вернется, ты как минимум должен вернуть ему жену.

– Мистер Давенпорт, при всем уважении…

– Мистер Давенпорт это, мистер Давенпорт то… О чем тут вообще говорить? Рой вернется домой, пять лет просидев в тюрьме вообще ни за что, и вы хотите, чтобы он, вернувшись, увидел, что у жены на пальчике твое кольцо, а ты всем рассказываешь, как ее любишь? А вот я скажу вам, что он увидит: жену, которая отлично раздвигает ноги, и так называемого друга, который не умеет вести себя как мужчина, и к тому же черный мужчина.

Теперь встала и мама:

– Франклин, извинись.

Андре сказал:

– Мистер Давенпорт, вы вообще себя слышите? Можете ненавидеть меня сколько хотите. Я пришел сюда, чтобы получить ваше благословение, но мне оно не нужно. Но Селестия – ваша дочь. Вы не можете о ней так говорить.

– Папа, пожалуйста, не кляни меня, – сказала я. – Пожалуйста, не надо.

Бэнкс вставать не стал, но вставил со спокойной твердостью:

– Франклин, ты же сам все видел. Что, по-твоему, она должна сделать?

– По-моему, она должна вести себя так, как мы ее учили.

– Я учила ее знать, чего она хочет, – сказала моя мама.

Папа обхватил голову двумя руками, будто она могла соскочить с шеи.

– Что вообще за любовный бред у нее в голове? Не хочу никого обидеть, но это будет поважней, чем какой-то несчастный роман. Она могла отдать Андре всю свою жизнь, если бы хотела. Но этот поезд ушел. Что Рой такого сделал, чтобы с ним так обошлись? Он просто оказался черным мужчиной не в то время не в том месте – вот и все, что он сделал. Просто как дважды два.

Отбить это обвинение было не так легко. Мы с Андре все еще стояли, словно застряв в этой толпе. Папа вонзил ложку в торт, зримо довольный собой и своей речью, наслаждаясь тем, что последнее слово осталось за ним.

Через стол от него Сильвия шепталась с дядей Бэнксом, свет отражался в ее серьгах как в крохотных зеркалах. Набираясь смелости, она шумно вдохнула и торопливо заговорила:

– Формально я вам не родня, но я с вами настолько давно, что все-таки скажу. Вы все съехали с катушек. Все до единого. Во-первых, отвлекитесь на минуту и похлопайте Бэнксу. Он пять лет работал как вол. Все остальные тут выписывали чеки и молились. А Бэнкс выиграл дело. Именно он сражался с этими чиновниками.

Мы промямлили стыдливое «спасибо», которое Бэнкс принял милостивым кивком. Потом он потянул Сильвию за руку, чтобы она села. Но она не села.

– И еще, Франклин, – она наклонила голову, глядя на папу, сидевшего во главе стола. – Ты меня не спрашивал, но я все равно скажу. Понимаешь, Селестии и так надо выбирать между Роем и Андре. Не усложняй ситуацию, не заставляй Глорию выбирать между дочерью и мужем, потому что тут ты точно проиграешь. Не веди себя с дочерью так, будто ты сутенер, а она должна ложиться под того, под кого ты ее положишь. Это уже бой без правил, и ты, Франклин, это знаешь.