Давина себя со мной так не вела. Когда я стоял у нее на пороге, она открыла мне дверь. Она открыла мне себя. А Селестия, моя законная супруга, вертит мной, будто она Форт Нокс. Уолтер пытался меня предупредить. Я был готов проглотить тот факт, что у нее был другой мужчина, возможно, мужчины. Женщинам трудно. Как и всем нам. Я не мальчик. Тюрьма на всех оставляет свой отпечаток. Но если женщина с тобой не развелась, высылает тебе деньги и оставляет прежний замок – с такими вводными мужчина может подумать, что не все потеряно. А когда ты наклоняешься к ней, целуешь ее и она позволяет тебе все, когда ты ведешь ее за руку в спальню, ты уже уверен, что ничего не придумал. Я отсидел пять лет, но не настолько долго, чтобы успеть забыть, как этот мир устроен.

Она знала, что у меня ничего нет. Я приготовился к встрече с ней, но не подготовился. Она мне жена. Что бы она подумала, если бы я завалился к ней с резинкой? Она бы не подумала, какой я внимательный, она бы сочла, будто я думаю, что она перед всеми раздвигала ноги. Почему мы не могли все сделать, как тогда в Нью-Йорке, когда были едва знакомы? Сколько раз в тюрьме я вспоминал ту первую ночь? Перебирал в уме детали, как немое кино в голове, и я точно помню, что никакого латекса там не было и в помине. Той ночью в Бруклине я казался себе Капитаном Америкой, и мне было наплевать, что я лишился зуба, защищая ее честь. Нечасто выпадает шанс побыть таким вот героем. А теперь она ведет себя так, будто этого вообще не было.

Я сбросил одеяло на пол и бродил по дому нагишом, искал, куда приткнуть свою кудрявую голову. Главная спальня по очевидным причинам сразу отпадала, так что я устроился в ее швейном кабинете и рухнул на низкий диван, хоть он и был несколько коротковат для мужчины моего роста. Комната была забита poupées разной степени готовности. Рядом с швейной машиной стояла кукольная голова цвета картонной коробки и несколько пар рук с раскрытыми ладонями. Не буду врать и говорить, что меня это не напрягало. Но я уже был напряжен, когда вломился туда.

Готовые куклы сидели на полках, терпеливые и дружелюбные. Я вспомнил о помощнице Селестии – как ее звали, Тамара? Я вспомнил о ее крупном, здоровом мальчишке. Когда Селестия вышла из комнаты, чтобы принести их одежду, девушка дотронулась до моей руки своими зелено-голубыми ногтями. «Тебе нужно отпустить ее, – сказала она. – Разбей свое сердце, или его разобьют они». Во мне поднимался гнев, густой и удушающий, как дым. На это у меня был только один ответ, но в приличном обществе такое не скажешь. «Послушай меня, – сказала она. – Потому что я знаю то, чего ты не знаешь. Это случится не специально, но тебе будет больно». Я пытался понять, в какие игры со мной играет эта маленькая девочка, когда Селестия принесла их одежду и поцеловала ее сына, как своего собственного.

Было, наверное, три часа утра, и в голове у меня были пьяные мысли, хотя я не пил. Я привстал, взял с полки куклу и ударил ее в лицо кулаком. На мягкой голове осталась вмятина, но потом лицо вернулось на место, по-прежнему улыбаясь. Я вытянулся на диване, ноги свесились через край, у меня не получалось устроиться удобно. Я поднялся, крадучись вышел в коридор и встал напротив двери в комнату, где спала Селестия. Я не мог заставить себя дернуть за ручку. Если она закрылась от меня на замок, я об этом знать не хотел.

Вернувшись в кабинет, я взял телефон и набрал номер Давины. Она ответила, и ее голос звучал испуганно, как и у любого в четвертом часу утра.

– Привет, Давина, это Рой.

– И?

– Хотел сказать привет.

– Ну, сказал, – ответила она. – Доволен?

– Не клади трубку. Пожалуйста, послушай меня. Я хотел сказать, что мне очень дорого то время, которое ты со мной провела, что ты так хорошо ко мне отнеслась.

– Рой, – сказала она, и ее голос слегка потеплел. – С тобой все хорошо? У тебя какой-то неуверенный голос. Ты где?

– В Атланте, – на этом я растерял все слова. На свете не много женщин, которые станут держать телефон, слушая, как взрослый мужчина плачет по другой женщине. Но Давина Хардрик ждала до тех пор, пока я не смог сказать:

– Давина?

– Я тут.

Она не сказала Я прощаю тебя, но за эти два слова я был ей благодарен не меньше.

– Я не знаю, что мне делать, – сказал я.

– Ложись спать. Как говорится, «Вечером водворяется плач».

– А на утро радость, – закончил я. Это обещание звучит на всех баптистских похоронах. Я вспомнил о маме и спросил Давину, была ли она на проводах.

– Ты видела там Селестию и Андре? Они тогда уже были вместе?

Давина спросила:

– Почему для тебя это так важно?

– Потому что важно.

– Ну, вот что я тебе скажу. Я видела их потом, когда подрабатывала в «Субботней ночи» у дяди Эрла. Они пришли и стали напиваться средь бела дня, особенно она. Не думаю, что они уже были вместе, но это близилось. Висело в воздухе, как когда дождь собирается. И вот он ушел в туалет, а она наклоняется ко мне через стойку и говорит: «Я ужасный человек».

– Она так сказала? Моя жена?

– Да. Передаю тебе дословно. Потом вернулся парень, и она взяла себя в руки. Через пять минут они ушли.

– Еще что-нибудь было?

– Нет. Потом пришел твой папа. Весь в грязи с ног до головы. Говорят, он твою маму закопал своими руками.

Я сдавил трубку пальцами, прижав ее к уху, будто от этого мне будет не так одиноко. Не прошло и недели с тех пор, как я вышел из тюрьмы, а мне уже казалось, что я снова в клетке, будто женщина привязала меня к стулу бельевой веревкой. Иногда натыкаешься на истории про мужчин, которые прямо под камерами крадут из магазина пиво, чтобы их снова посадили, чтобы вернуться туда, где все понятно. Я бы так поступать не стал, но их выбор меня не удивляет. Натянув на бедра мягкий плед, я вспомнил об Уолтере, о моем отце, Гетто Йоде. Интересно, что бы он сказал обо всем этом.

– Ты тут? – спросила Давина.

– Да, – ответил я.

– Иди поспи. Поначалу всем тяжело. Береги себя, – сказала она. Ее голос звучал успокаивающе, как колыбельная.

– Давина, я хотел тебе кое-что сказать. Я тут повспоминал.

– И что?

– Я вспомнил парня, которого звали Кузнецом.

– И как он? – ее голос звучал так тихо, что я не уверен, слышал ли я его, но я понял, что она спросила.

– У него все было хорошо. Вот поэтому я не вспомнил его сразу. Потому что помнить было особо нечего.

Когда я повесил трубку, большие оранжевые часы над швейной машинкой объявили, что уже половина четвертого, час идеально прямого угла. Я подумал, что Андре сейчас дома у моего отца, скорее всего, спит в моей кровати. Я слегка улыбнулся в темноте, представив себе выражение лица Андре, когда Рой-старший сказал ему, что я уехал в Атланту. Он, скорее всего, был одет в джинсы и футболку, как все нормальные люди, но в моем воображении он всегда носил тот узкий серый костюм, который надел на мамины похороны. Ох, мама. Подумал я. Что бы она подумала, если бы увидела сейчас, как я в своем собственном доме сплю на диване в окружении кукол, которых Селестия собралась продавать по сто пятьдесят долларов за штуку?

«Только в Атланте», – сказал я вслух, прежде чем наконец сумел заснуть.