Она была не такой, какой я ее помнил. И дело не в ее по-мужски коротких волосах или широких бедрах, хотя это я заметил. Она была другой, более грустной. Даже ее запах изменился. Лаванда осталась, но за ней чувствовалось что-то землистое или древесное. Лаванда у нее была от масел, которые она хранила в хрустальной бутылочке на комоде. А запах свежей древесины исходил у нее из-под кожи.

Я вспомнил Давину, которая приняла меня с распростертыми объятиями и пиршеством под стать мужчине, который вернулся с войны. Селестия не знала, что я еду, но я хотел, чтобы она почувствовала это и накрыла для меня стол. Я уснул у нее на коленях, и она сидела так, пока я не проснулся сам. Зимой темнеет рано. Было около восьми вечера, а снаружи уже темно, как в полночь.

– Ну, – сказала она. – Как ты себя чувствуешь? – и тут же застыдилась. – Я знаю, это простой вопрос, но я не знаю, что еще сказать.

– Можешь сказать, что ты рада меня видеть. Что ты рада, что я вышел.

– Я рада, – сказала она. – Я очень рада, что ты вышел. Мы все молились об этом, именно для этого мы и наняли дядю Бэнкса.

Она звучала так, будто умоляла меня поверить ей, и я поднял вверх руку.

– Пожалуйста, не надо, – теперь я звучал так, будто стоял на коленях. – Я не хочу, чтобы мы так разговаривали. Можем мы сесть на кухне? Можем мы сесть на кухне и поговорить как муж и жена?

Ее лицо утратило мягкость, а глаза забегали по комнате – в ее взгляде читалось подозрение и, возможно, испуг.

– Я к тебе не притронусь, – сказал я, – хотя слова на вкус были горькими, как кондитерский шоколад. – Обещаю.

Она двинулась в сторону кухни, будто шагала к расстрельной команде.

– Ты голодный?

Кухня была такой, как я запомнил. Стены цвета океана, круглый стол, как пьедестал, с верхушкой из темного стекла. Четыре кожаных стула ровно расставлены. Я помнил, как думал, что тут будут сидеть наши дети. Я помнил, как этот дом был моим. Я помнил, как она была моей женой. Я помнил, как у меня впереди была вся жизнь, и я был этому рад.

– Мне нечего готовить, – сказала она. – Здесь нет продуктов. Я обычно ем… – и она замолчала.

– В соседнем доме? – спросил я. – Давай уже закончим с этим. Это Андре. Скажи да, чтобы мы могли пойти дальше.

Я сел на стул, который считал своим, и она уселась на столешницу.

– Рой, – сказала она, будто читала по сценарию. – Я теперь вместе с Андре. Это правда.

– Я знаю, – сказал я. – Я знаю, и мне наплевать. Меня не было. Ты была уязвима. Пять лет – это долго. Я лучше других знаю, насколько долгими могут быть пять лет.

Я подошел к столешнице, где она сидела, и встал в треугольнике ее ног. Я потянулся к лицу, она закрыла глаза, но не отпрянула от меня.

– Мне наплевать, что ты делала, пока меня не было. Меня волнует только наше будущее.

Я наклонился к ней и нежно ее поцеловал.

– Это неправда, – ответила она, коснувшись меня сухими губами. – Это неправда. Тебе не плевать. Это важно. Никому не плевать.

– Нет, – сказал я. – Я прощаю тебя. Я прощаю тебя за все.

– Это неправда, – сказала она снова.

– Пожалуйста, – сказал я. – Позволь мне простить тебя.

Я снова наклонился к ней, и она не сдвинулась с места. Я положил ладони на ее беззащитную голову, и она не остановила меня. Я целовал ее так, как только мог придумать. Я поцеловал ее лоб, будто она была моей дочерью. Я поцеловал ее дрожащие веки, будто она была моей умершей матерью. Я крепко поцеловал ее щеки, как целуешь кого-то, прежде чем убить его. Я поцеловал ее ключицу, как целуют, когда хотят еще. Я потянул зубами за мочку уха, как целуют, когда знают, что другому это нравится. Я сделал все, а она сидела на столешнице, податливая, как кукла. «Если ты захочешь, – сказал я. – Я смогу простить тебя». Возобновив свой круг поцелуев, я дошел до шеи. Она слегка наклонила голову, так что я смог носом коснуться точки, где ее пульс пробивался через кожу. Но страсть иссякла, как приход от кустарного наркотика, как дешевый стафф, который вдарит сразу, но вдруг исчезает и оставляет тебя ни с чем. Я перешел на другую сторону, надеясь, что она склонит голову вбок, чтобы я мог дотянуться до нее целиком. «Просто попроси меня, – сказал я голосом едва громче гула в груди. – Попроси меня, и я прощу тебя». Теперь я обнимал ее. Она обмякла в моих руках, но не сопротивлялась. «Попроси меня, Джорджия, – сказал я. – Попроси меня, чтобы я мог сказать да».

В дверь позвонили семь раз, звонок за звонком, без перерыва. Я вскочил сразу же, как и Селестия – она быстро выпрямилась, будто ее поймали. Соскользнув со столешницы, она чуть ли не бегом побежала к двери и широко ее распахнула, встречая того, кто ее там ждал. Это оказалась девушка из магазина, та, которая была похожа на нее в прошлом. У нее в руках был младенец, который с удовольствием давил на звонок. Он был пухлым и ясноглазым мальчишкой, очень довольным.

– Тамар, – сказала Селестия. – Это ты.

– Ты же сама мне сказала принести тебе муслин от оптовиков.

Девушка из магазина зашла в дом, а малыш потянулся к ее серьгам-кольцам. На левой серьге у нее висел ключ, как когда-то носила Джанет Джексон.

– Джелани, поздоровайся с тетей Селестией, – она перехватила ребенка на руках. – Ничего, что я с ним пришла?

– Нет, – торопливо сказала Селестия. – Ты же знаешь, я всегда рада этому мальчишке.

– Он хочет к дяде Дре, – сказала Тамар, сражаясь с вертящимся ребенком. – Все хорошо, подруга? Ты такая нервная, будто тебя в заложники взяли, – и она засмеялась счастливым смехом, а потом заметила, что в прихожей стою я. – Ого, – сказала она. – Привет?

Селестия замерла, а потом взяла меня под руку и подвела к ней.

– Тамар, это Рой. Рой, это Тамар. И Джелани. Джелани – это малыш.

– Рой? – Тамар наморщила хорошенькое личико. – Рой! – повторила она, сопоставив детали.

– Вот он я, – сказал я, улыбаясь своей торговой улыбкой. Но, заметив, как поползли вверх ее брови, я вспомнил, что у меня не хватает одного зуба, и прикрыл рот рукой, будто закашлявшись.

– Приятно познакомиться, – она протянула мне руку с ногтями, выкрашенными сине-зеленым лаком – таким же, как блеск у нее на веках. Тамар была больше похожа на Селестию, чем сама Селестия. Она была женщиной, о которой я думал, засыпая на грязном тюремном матрасе.

– Садитесь, – сказала Селестия. – Давайте я вам что-нибудь принесу.

И она исчезла в кухне, оставив меня наедине с девушкой и ее малышом.

Она расстелила на полу лоскутное одеяло всевозможных оттенков оранжевого и положила сверху ребенка. Джелани встал на четвереньки и начал раскачиваться.

– Научился ползать.

– Похож на твоего мужа? – спросил я, пытаясь поддержать диалог.

– Тут у нас слишком образованная мать-одиночка, – сказала она, подняв руку вверх. – Но да. Джелани – точная копия папы. Когда они вместе, все шутят про клонирование людей.

Она опустилась на пол рядом с сыном и распаковала бумажный сверток, в котором оказалась коричневая ткань того же цвета, что ее кожа. Она открыла другой, на несколько оттенков темнее, и третий, бело-розовый, который производители карандашей называют телесным.

– «Мы – весь мир», – сказала она. – Надеюсь, этого хватит, чтобы мы пережили Новый год. В магазине заканчиваются запасы. Селестия должна будет шить много и экономно, если она хочет восполнить ассортимент. Я всегда остаюсь и говорю ей, что хочу помочь, но она отвечает, что это не будет poupée, если куклу сошьет не она и не поставит на трофей свою подпись Я пересел к ней на пол, позвонив ключом, чтобы привлечь внимание малыша. Он рассмеялся и потянулся к брелку.

– Можно я его подержу?

– Сколько угодно, – сказала она.

Я положил Джелани к себе на колени. Он сопротивлялся, оказавшись у меня, но потом расслабился. Не имея большого опыта обращения с детьми, я чувствовал себя неуклюжим и глупым. Эта сцена напомнила мне о фотографии, наклеенной на зеркало Оливии, – Рой-старший держит меня такого же. Отец на фотографии смотрит боязливо, будто баюкает тикающую бомбу. Я покачал Джелани, задумавшись, было ли мне столько же, сколько Джелани, когда Рой-старший меня усыновил.

Селестия вернулась из кухни с двумя бокалами шампанского, в которых над пузырьками плавали крохотные шарики мороженого. Я сделал глоток, и вкус напомнил мне об Оливии. В мой день рождения она доставала большую миску и делала в ней пунш на имбирном эле. Сверху на пунше качались комочки апельсинового сорбета. Жадный до памяти о нем, я опрокинул бокал снова. Когда Селестия вернулась с бокалом для себя, я свое шампанское уже почти допил.

Мы сидели втроем, вчетвером, если считать малыша. Селестия и Тамар обсуждали ткани, а я занимался Джелани. Я щекотал его под мышками, пока он не рассмеялся своим детским смехом, который звучал слегка сдавленно. Удивительно было думать, что здесь, в моих руках, лежал целый человек.

Сыну, которого мы с Селестией не оставили, сейчас было бы четыре или пять, наверное. Если бы в задней комнате спал детсадовец, ни за что на свете не стала бы Селестия рассказывать мне, как она теперь с Андре. Я бы сказал: «Мальчику нужен отец». Это научный факт. И говорить было бы больше не о чем.

Но дела обстояли так, что поговорить нам надо было о многом, и слов было столько, что они не помещались у меня во рту.