Июльские ночи можно описать одной фразой: спим с открытыми балконными дверями.

В полночь оцепеневший, зацементированный зноем воздух начинает двигаться, распадаться на сквозняки, распускаться на запахи – травы, ночных цветов, влаги. Но все равно душно.

– Жара, так. Ну а когда же ей еще быть, жаре, если не в июле? – примирительно рассуждает дедушка. Старость нежна к компромиссам.

Утро в нашей деревне начинается с того, что в шесть утра на работу отбывает господин Софоклис, в семь госпожа Артемис деликатно шуршит шинами своей старенькой «ауди», в восемь уезжает последняя соседка – Дора; ее офис недалеко, поэтому она может себе позволить позавтракать дома.

В девять на ежедневную автопрогулку отправляется господин Панайотис. Ему не нужно на работу: он рантье, сдает несколько своих домов. Беднягу недавно бросила жена – из-за его скупости.

Назло ей сразу после развода, чтобы доказать предательнице, что она не права, господин Панайотис приобрел автомобиль «порше». Но – самый дешевый. Но – «порше».

И теперь катается на нем по нашим незатейливым окрестностям: бархатный баритон «порше» выделяется среди голосов других машин Агиос-Стефаноса так же радикально, как выделялся бы голос Хворостовского в самодеятельном провинциальном хоре.

Около одиннадцати на улице появляются пенсионеры. Госпожа Василики – иерихонская труба нашего района – выходит на крыльцо своего домика и гулко кричит соседке:

– Доброе утро, Георгия! Как ты себя чувствуешь сегодня?

– Доброе утро, Василики! Проспала! Только что проснулась!

– Хорошо сделала! – отпускает ей грехи Василики и идет на кладбище к мужу, громозвучно и мерно щелкая по асфальту «вьетнамками», как ластами.

В полдень все агиос-стефановские домохозяйки на рынке.

Рыбник Прокопий – в черной футболке, усыпанной сверху донизу серебряными чешуйками, – вылитый цирковой факир. Среди рыбы и льда стоит початый пластиковый стакан с красным вином.

– Вот скажи мне, Ставрос, – обращается он к продавцу персиков, нектаринов и киви («Все по одному евро! Покупайте мои киви – НЛО. Ракета! Фантастика!»). – Что пили олимпийские боги?

– Нектар вроде.

– Правильно. А что есть по сути нектар? Нектар есть сладкое вино. И только Ди-о-нис пил сухое красное! Только он один разбирался. А весь пантеон – сплошные дилетанты.

– Хм, – говорит Ставрос, взвешивая киви. – А что же тогда они ели? То есть понятно, что амброзию. Но что такое в таком случае амброзия?

– Давай подумаем, – воздевая к небу руку с зажатой в ней сигаретой, предлагает Прокопий. Заметно, что рассуждение доставляет ему острое удовольствие. – Итак. Мы исходим из того, что боги – это греки. И живут на горе. Рыба, стало быть, исключена. Следовательно! – они ели барашка на углях! Все элементарно! Ну, может, Афродита иногда подъедала какую креветку или мидию, когда Гефест не видел: она ж вроде родом с острова.

– Согласен, – кивает Ставрос. – Амброзия – это барашек. Но не только! Ты кое-что важное забыл.

– А именно?

– Дзадзики!

К прилавку Прокопия подходит стайка пожилых иностранок, кажется, англичанки. Приличные летние платья, кудряшки из-под шляпок, характерный, всегда немного удивленный вид.

Прокопий делает стойку, как рабочий пойнтер, учуявший дичь.

– Смотрите! Вы думаете, эта кроха – анчоус? – пафосно, как в театре, спрашивает он у англичанок, поднимая малыша за хвостик. – Нет! Он только выглядит так. Но на самом деле в душе он – настоящий бык!

Англичанки смущены, теряются; Прокопиевы шутки им непонятны; кроме того, их интересует не анчоус, а дорада.

Одна из них наклоняется, слабыми, неумелыми пальчиками перебирает рыбу. Прокопий наблюдает это с неописуемым выражением – так мать смотрит на родного ребенка, который совершает ошибку, способную сломать ему жизнь.

Но и вмешиваться нельзя: человек усваивает только свой собственный опыт. Чужие ошибки – белый шум.

– По пять восемьдесят вам дорого? – саркастически интересуется Прокопий. – Как ее зовут? – оборачивается он к ее подружкам.

– Дороти, – испуганно пищат они.

– Слышишь, Дороти. То есть look, или как там у вас… Короче. Анчоуса не хочешь, а дорада по пять восемьдесят тебе дорого? Тогда покупай по пять девяносто!.. И они еще меня не любят! – добавляет он горько, вполголоса, кладя в бумажный кулек англичанки самую красивую рыбину. – Эх! Каторжная у меня работа!

Горячий воздух дрожит, переливается, струится; солнечные зайчики расталкивают марево: вверх-вниз, вправо-влево, как будто это время качает на коленях своего любимого ребенка – лето: вызлащенное, сияющее плодами, опьяняющее внезапным переживанием счастья; потому что счастье ведь только таким и бывает – незаслуженным.