Старуха в желтой кофте с рыхлым, творожистым лицом и пронзительными, бутылочного цвета глазками подошла к двери кабинета Готовцева и внимательно прочитала трафаретку, извещающую о служебном положении депутата. Недовольно поджав губы, возвратилась на место и уселась на стул с такой основательностью, с какой усаживаются на вокзале транзитные пассажиры.

— Худой нам попался депутат, — помолчав, сказала она, обращаясь к соседям по очереди.

— Почему худой? — обеспокоенно встрепенулся парень в тесных джинсах. — Мне говорили, что он внимательный.

— Внимательность в карман не положишь… Потому худой, что бумажками занимается, а другим не может распорядиться… Моей сродственнице повезло. У нее в депутатах ходит торговое начальство. Она у него уже ковер выпросила, а теперь своей Зинке хлопочет дубленку.

— Как же так? — заинтересованно спросила худощавая женщина в соломенной шляпе, фасон которой относился к весьма давнему времени. — Причем тут дубленка? Разве депутаты дубленками распоряжаются?

— Я же вам толкую, что у Арсентьевны в депутатах торговый начальник. Вот она и ходит к нему. Не запретишь ведь избирателю ходить к депутату. Здоровье у Арсентьевны хорошее, и время ей тоже позволяет, потому как на пенсии. Делать, говорит, мне нечего. Чем, говорит, во дворе попусту язык трепать, я, говорит, лишний раз посижу в очереди у депутата. Новости послушаю в сама поговорю. За ковром она шесть раз ходила, а за дубленкой, говорит, сколь потребуется, столько и будет ходить. Сперва, конечно, депутат отказывает, но Арсентьевна права свои понимает. Так допечет, что депутат со своей жены дубленку снимет и ей отдаст. А что? Грубить он избирательнице права не имеет, в приеме тоже не может отказать. Разве ему охота, чтобы люди жалобы писали? Куда ему деться?

— Некуда, — веско подтвердил розоволикий ухоженный старик с массивной резной тростью, смахивающей на папуасскую боевую дубинку, и с пухлым истертым портфелем. — Свои права надо знать. Раз ты депутат-слуга народа, так и служи.

— Верные слова, — согласилась старуха в желтой кофте. — Мне, к примеру, полагается за погибшего сына отдельная квартира, а в райсовете уже четвертый раз отказывают.

— Нет, бабуся, такого закона, — вступил в разговор парень в джинсах. — Не за квартиру же ваш сын погиб на фронте… Как же можно на такой памяти спекулировать?

— Ишь, какие ты слова знаешь! Рано ты им выучился. А я говорю, что есть такой закон. Мне сосед сказывал, а он знающий, который год уже возит начальников на черной «Волге». Есть такое постановление, только его не объявляют, потому что отдельных квартир не хватает. Ты, говорит, соседка, на горло наступай, и тогда райсовет никуда не увильнет.

— Но разве можно верить подобным глупостям? — искренне удивилась женщина в соломенной шляпке.

— Сами небось тоже явились квартирку добывать? — ехидно осведомился старик с портфелем.

— Вот и не квартиру. У меня, хотите знать, очень хорошая комната. Восемнадцать метров с балконом. В малонаселенной квартире.

— Чего же тебя на прием принесло?

— У меня доберман-пинчер… Имеет пять медалей, а жэковские работники прогоняют его со двора, не позволяют прогуливать. Грозят, что на меня наложат штраф. Это же невозможно! Живем в свободном государстве, а во дворе, куда ни повернись, только и видишь объявления. Кошкам, видите ли, гулять не возбраняется, голуби могут, извините, гадить на балконы и карнизы, воробьи в конце концов…

— На слонов тоже запрета ЖЭКи не накладывают, — насмешливо откликнулся парень в джинсах.

— А вы не иронизируйте, молодой человек. Хотела бы я посмотреть, как бы вы иронизировали, оставь вас без туалета. Собака — это живое существо, друг человека… Пять медалей…

— Кобелек, извиняюсь, или сучка?

— Сучка, — вместо владелицы добермана-пинчера ответила старуха в желтой кофте. — Навроде хозяйки. Я уже давно приметила, что городские собак себе в полную масть подбирают… Ишь, как расфуфырилась! Пришла для пса туалет просить. У меня сын на войне погибший…

— Позвольте! — пронзительно, до дрожи в голосе возмутилась владелица добермана-пинчера. — Это…

— Не позволю! — сырым басом перебила старуха. — На улице надо собаку держать. На цепи. Чтобы она добро берегла и на чужих лаяла…

Содержательная и многообещающая дискуссия, начавшая разгораться как костер, куда со всех сторон плещут керосинцем, была прервана депутатом Готовцевым, приглашающе раскрывшим дверь кабинета.

Великий поэт сказал, что человек неисчерпаем, как мир. С каждым новым приемом избирателей Андрей Алексеевич убеждался в глубокой истинности этого изречения. На депутатские приемы приходила сама жизнь, многоликая, живая, противоречивая, скромная и требующая, стеснительная и нахальная, бестолково горячащаяся и затаенно, расчетливо ласковая. Валила и напрямую, и с хитрым, умело спрятанным, корыстолюбивым расчетом. Плакалась и стучала по столу кулаками. Хотела получить, но, бывало, и хотела отдать. Как тот старый, в густой седине с неистребимо заветренной кожей пенсионер, бывший штурман дальнего плавания, пожелавший передать Дворцу пионеров коллекцию диковинных раковин, собранных тремя поколениями моряков дальних плаваний. К удивлению Готовцева, отдать оказалось тоже не просто, и ему вместе с моряком пришлось прошибать невежество чинуши, вознамерившегося раздать коллекцию по зоологическим кабинетам городских школ.

Большей частью на депутатских приемах просили. Квартир, мест в детских садах, восстановления мира в семье, соблюдения правил продажи спиртных напитков в близлежащих магазинах, расселения или соединения, садово-огородных участков. Просили правды и защиты, помощи, совета, а иной раз и простого человеческого сочувствия.

Андрей Алексеевич поневоле становился психологом, научился распознавать людей с первого взгляда, с первых слов, с походки, с манеры усаживаться на стул по приглашению депутата и предопределять ход будущего разговора с тем или иным избирателем. Хотя физиогномистика и относится к числу весьма несолидных наук, вроде гадания на картах или составления гороскопов, но и она теперь была в употреблении депутата Готовцева. Оглядев сегодняшнюю очередь ожидавших приема, Андрей Алексеевич решил, что больше всего времени отнимет у него старуха в желтом.

Первым в кабинет прошел паренек в тесных джинсах. Неуверенно уселся на стул и положил перед Андреем Алексеевичем заявление, написанное каллиграфическим четким почерком.

— У меня и выписки есть из Кодекса о семье и браке, — отрепетированно заговорил парень, вытаскивая из кармана записную книжку. — Вот, пожалуйста, мы, как перспективная семья…

— Прибавление, что ли, наметилось?

Парень откликнулся нормальным человеческим голосом:

— Сказала Танечка… У нас вместе с мамой одна комната. Понимаете? Комната просторная, почти двадцать метров, но одна…

— Раз Танечка сказала, нечего вам Кодекс переписывать и по депутатским приемам ходить. Жене надо больше времени уделять… Пусть Танечка идет в консультацию и получит соответствующую справку. Тогда у вас в райсовете дела по-другому пойдут.

На бланке депутат Готовцев набросал несколько строк, и парень обрадованно выскочил из кабинета. Андрей невольно улыбнулся, представив, как стремительно, перемахивая через несколько ступеней, он стриганет с третьего этажа и кинется к ближайшему автомату, чтобы позвонить о новостях своей Танечке.

Владелице добермана-пинчера Готовцев посоветовал не расстраиваться и не пугаться штрафов, а объединиться с такими же, как она, друзьями четвероногих, проживающими по соседству, создать инициативную группу и потребовать в ЖЭКе решения вопроса о выделении соответствующей территории для прогулок животных.

Старуху в желтой кофте Андрей Алексеевич решил укротить короткими деловыми вопросами, чтобы избежать слезливого многословия.

— Что у вас?

— Вот, заявление принесла. Не дают мне отдельной квартиры, товарищ депутат…

— Где сейчас проживаете?

— Комната у меня…

— Сколько метров?

— Пятнадцать… За убитого сына… Похоронную копию я к заявлению приложила. За сына мне по закону квартира полагается.

Готовцев взял копию давнего извещения о смерти.

— Нет такого закона, товарищ Хохрякова… Читайте, за что ваш сын погиб. За честь и независимость социалистической Родины.

— Я, товарищ депутат, в той бумажке каждую буковку наизусть помню, — неожиданно печальным голосом откликнулась просительница. — Один ведь был у меня Геночка. Разве такое забудешь? Был бы жив, я, может, сейчас вместе с ним в трехкомнатной квартире проживала, внучат бы нянчила. Никого ведь боле у меня на свете не осталось… Тридцать лет лифтершей проработала, а теперь и открытки к празднику никто не пришлет, словечка поздравительного не скажет. Тошнехонько так человеку жить…

Готовцев вдруг сообразил, как не нужны его короткие и деловые вопросы. Не подходят они для разговора с матерью, переживающей обыкновенное человеческое горе. Решительно настроенная, она превратилась вдруг в одинокую старую женщину, носившую неизбывную материнскую печаль и не утратившую остроту потери. Может, и квартира ей была не нужна. Может, ей просто требовалось, чтобы лишний человек выслушал незатейливый рассказ о единственном ее сыне, умном и заботливом, окончившем десятилетку на пятерки и четверки, а в сентябре, одиннадцатого числа, павшем в боях под городом Орлом. Никто теперь, кроме матери, и не помнит, что жил на свете Геннадий Хохряков. Умрет она, и канет в неизвестность имя ее единственного сына. А он был, ходил по земле, радовался, строил планы, любил мать, работающую скромной лифтершей. И теперь она утверждала его имя, его память среди оставшихся людей. Утверждала наивно и нелепо, вписывая Геннадия Степановича Хохрякова в заявления, разносимые ею по приемам.

Андрей Алексеевич терпеливо выслушал Анну Семеновну, сказал, что разберется в ее заявлении, свяжется с военкоматом, что могила сына непременно отыщется и об этом ей сообщат письменно.

— Спасибо вам… Поговорила вот и легче стало. Теперь ведь редко так поговоришь. Все куда-то торопятся, вроде как от смерти хотят убежать. Свои дела делают, а про других никакой заботы нет…

Розоволикий ухоженный старик деловито положил на стол заявление, отпечатанное на десяти страницах машинописного текста.

— Прошу вас, как депутата, поддержать. Много наслышан о вашей отзывчивости и внимании к людям. Ваша ответственная должность…

— В чем я вас должен поддержать?

— Ходатайствую о назначении персональной пенсии за активную и многолетнюю общественную деятельность.

Из объемистого портфеля сама собой, как голубь из рукава циркового фокусника, появилась прошнурованная папка, тут же подвинутая к Готовцеву.

Андрей Алексеевич наугад раскрыл объемистый фолиант, на обложке которого было аккуратно указано количество содержащихся в нем документов.

— Не понимаю, простите… А это зачем?

— Справка, товарищ Готовцев. В двадцать втором году я вел на мельнице кружок политграмоты. Активно, так сказать, пропагандировал Советскую власть. Это нельзя сбрасывать со счетов.

— Бережливый вы человек… Ну а направление на протезирование зубов зачем потребовалось прилагать?

— Вы вчитайтесь, товарищ депутат. Вчитайтесь. Кем оно выдано? Облисполкомом! Ходатайствовали за меня как за ценного работника… В тридцать втором году. Как раз меня тогда направляли в совхоз для общего руководства.

— Как так для общего? Ага… вот написано. «Здоровье не позволяет заниматься усидчивым умственным трудом»… Знающий человек вам эту справку написал. А после совхоза вы где работали?

— На руководящих должностях. Театром заведовал, возглавлял водопровод и канализацию в райцентре, старшим инспектором областного общества слепых… Во время войны был мобилизован на трудовой фронт.

— Да, тоже справка имеется…

Почти часовой разговор между ним и депутатом выявил совершенно различные точки зрения собеседников в вопросе о назначении персональных пенсий, хотя бы и местного значения.

— Рановато вы обюрократились, — с угрожающими нотками в голосе заявил ходатай, укладывая в портфель фолиант, документировавший заслуги на ниве служения обществу. — Буду вынужден сообщить о вашей черствости к людям в соответствующие инстанции.

Готовцев тихо вздохнул, понимая, что угроза непременно будет реализована, что этот хапуга настрочит длиннющую жалобу и придется на ту жалобу писать оправдание, доказывать, что черствости не проявлял, что выставил с приема вымогателя, приноровившегося эксплуатировать Советскую власть, поскольку она запретила эксплуатацию людей. Придется тратить время и нервы, доказывать истину, что черное есть черное, а белое есть белое. А что делать? Быть слугой народа — это не значит ходить по ровненькой, аккуратно заасфальтированной дорожке.

Окончив очередной прием избирателей, Андрей Алексеевич вздохнул с явным облегчением.

 

Удача! В человеческой жизни она редка, как розовая чайка. Она умеет испытывать терпение, умеет поманить и ускользнуть из-под носа неизвестно куда. Надеяться на удачу — это мечтать о сборе урожая там, где ты не посеял. Искать ее — это пытаться наткнуться на огурец среди капустной грядки, полагая, что именно туда могло свалиться ненароком с неба огуречное зернышко.

И все-таки удача существует на свете. Вера в нее заставляла людей бродить по бескрайней тайге, перемывая сотни тонн песка в надежде, что на дне лотка останутся золотинки, заставляет покупать билеты денежно-вещевой лотереи в надежде получить за тридцать копеек автомобиль «Жигули» и угадать шесть цифр в Спортлото. Удача помогает людям быть оптимистами и активизирует их жизнеутверждающую энергию.

Удачу приходится терпеливо ждать. Она не выскакивает к тебе из-за угла, как стосковавшаяся в разлуке любимая девушка, и не кидается на шею. Умеет долго испытывать твое терпение. Ты уже теряешь в нее веру, а она, вдоволь покапризничав, скромно выходит навстречу. Иной раз удача бывает большая, оглушающая, переворачивающая жизнь, а много чаще — обыденная.

Сегодня удача пришла к Готовцеву в форме повестки, извещающей депутата о заседании комиссии, на котором предстояло рассмотреть ходатайство станкостроительного завода об отводе земельного участка для реконструкции и расширения производственных площадей. К повестке прилагалась копия ходатайства, подписанного директором завода, и план-схема с испрашиваемым для строительства участком.

Андрей Алексеевич достал из папки план своего избирательного округа и внимательно сравнил его со схемой, приложенной к ходатайству. Среди прямоугольников, обозначающих жилые дома, скверы и объекты культурно-бытового назначения, среди пересекающихся лент улиц и переулков были обозначены и корпуса завода, о расширении которого ходатайствовал директор Агапов. Максим Максимович мыслил здраво. Земельный участок для строительства он просил отвести севернее сборочного цеха, где на плане была обозначена пустующая территория.

Бережно, как крупную денежную купюру, Андрей Алексеевич сложил повестку предстоящего заседания депутатской комиссии и спрятал ее в карман.

Служебный день был закончен.

На улице ликовал светлый вечер. Солнце, смягчившее дневной пыл, дотлевало в небе перезревшим, истратившим внутренние силы оранжевым апельсином. Великолепные облака, отретушированные всеми мыслимыми и немыслимыми розовыми оттенками, без движения стыли в поднебесье. Липы в сквере пахли свежими, промытыми недавним дождем листьями, и газоны с зеленой подстриженной травой упрямо не утрачивали первозданный запах речных, пойменных лугов с раздольем сытых трав.

Все это вдруг навалилось на Андрея Готовцева, заставило его умерить шаги, пойти с той ленивенькой развальцей, с какой ходят отдыхающие после трудового дня люди; незримо подчинило его неспешному ритму вечера, сбило логику размышлений, ради которых и отправился сегодня начальник ОКБ домой пешим образом, чтобы обдумать возникшую ситуацию и внимательно, как шахматист, проанализировать позицию, обдумать ходы и комбинации, в результате которых директор Агапов должен был получить мат.

Рассчитать все было не просто, потому что замысел Андрея Алексеевича, хотя и укрепившийся в заборской командировке, продолжая оставаться несколько расплывчатым, не обрел еще четких практических контуров. Выношен он был пока лишь в основных чертах.

Главным было сейчас перейти от размышлений к действиям. Одолеть внутренние сомнения и сделать первый шаг в неизвестность, которая приведет либо к успеху, либо к выговору с занесением в личное дело. Андрей Алексеевич колебался, раздумывал, но знал, что такой шаг он все равно сделает. Характеру его не подходила житейская мудрость, утверждающая, что если держаться подальше от Фени, то и грехов будет помене. Андрей Готовцев понимал, что во всяком деле есть риск и возможность получить синяки. Как и всякий здравомыслящий человек, от лишних оплеух он старался уберечься и хотел обеспечить успех с максимальной возможностью. Должность начальника ОКБ, давшая ему право на творчество, предоставляла полную возможность активных и самостоятельных действий. Они были и увлекательны и опасны, как хождение по не окрепшему еще льду. Такое смешение ощущений привлекало Готовцева, с одной стороны, подталкивая его поторопиться, не откладывать ничего на будущее, с другой — остерегало и призывало к благоразумию.

Вышагивая по теплым плитам тротуара и рассеянно скользя глазами по прохожим, он пытался подчинить мысли главному и отмахнуть в сторону то, что исподволь отвлекало от нужных размышлений. Он не хотел допустить сбой в мыслях, не имел права откликнуться на смущающие душу запахи летнего вечера, на оптические эффекты стынущих в поднебесье облаков, представляющих не что иное, как скопления взвешенной в воздухе водяной пыли, на стук женских каблуков, на девичьи цветастые одеяния…

Но как утверждают распространенные и выверенные временем слова, «слаб человек, и велики беси».

Отвлечение все-таки состоялось. Наткнулся на него Андрей Алексеевич также неожиданно. Погрузившись сверх меры в размышления, Готовцев потерял на минуту ориентировку в пространстве, допустил нечаянный сбой движений и налетел… на Тамару, несостоявшееся светило парикмахерского искусства, которое мать по доброте характера приняла в собственную бригаду, чтобы переквалифицировать на сборщицу микроламп..

— Здравствуйте, Андрей Алексеевич, — растерянно откликнулась Тамара и смущенно улыбнулась.

— Простите меня, пожалуйста, Тамара, — произнес виновато Андрей Алексеевич и удивился, что помнит имя однажды виденной им девушки.

Чтобы загладить вину, Андрей остановил проезжающее мимо такси и, преодолев сопротивление девушки, взял из ее рук сумку с продуктами.

Устроившись рядом с Тамарой на заднем сиденье, он спросил, куда ехать.

— Сначала на Каширку. Мне обязательно надо туда заехать… А потом уж к себе.

Готовцев удивился, что человек с хозяйственной сумкой, набитой товарами повседневного назначения, едет не домой, а тащится в каширскую тмутаракань.

— На Каширку так на Каширку, — сказал он, удерживаясь от излишних вопросов.

— Мне надо завести продукты Кире Владимировне, — не очень толково объяснила Тамара.

Она сидела, чуть наклонив голову и глядела перед собой, грустно приподняв тонкие, отчетливо выписанные брови. В неподвижности взгляда, в бессилии уроненных на колени девичьих рук ощущалась усталость. На Андрея накатил порыв непонятной жалости к девушке, укоризненное ощущение мужской физической силы, которую он редко догадывался обратить на помощь людям. Он смотрел на чистое, почти еще детское лицо, на переливчатый оттенок темно-русых волос, на губы, тронутые то ли грустной полуулыбкой, то ли прячущейся усмешкой, и неожиданно возникшая жалость становилась острее и непонятнее.

Из осторожных расспросов выяснилось, что Кира Владимировна является инвалидом первой группы и не доводится Тамаре ни родственницей, ни соседкой, ни подругой.

— Ну, просто знакомая… Я езжу к ней два раза в неделю. У нее никого нет, а на улицу она выйти не может. Полиартрит у нее. Она и по комнате передвигается с помощью кресла на колесиках…

Выяснилось, что Тамара познакомилась с ней, когда училась в девятом классе и была активисткой школьного кружка «Юный патриот». У кружковцев завязалась обширная переписка. Так Тамара узнала адрес Киры Владимировны, пришла к ней и поняла, что ее новая знакомая третий день сидит на чае с сухарями, потому что единственная родственница уехала в отпуск.

— А соседи?

— Она, Андрей Алексеевич, живет в старом доме. Оттуда уже почти всех переселили. Остались Кира Владимировна да дедушка Архипов. Он пенсионер. Иногда поможет Кире Владимировне, хлеб купит и еще что. А чаще как уйдет с утра к «стекляшке», так его и не дождешься до самого вечера…

Андрей расспрашивал собеседницу, снисходительно улыбаясь в душе ее наивным, полудетским рассказам, столь мелким и незначащим по сравнению с его заботами. Ощущал, что ее слова падают словно в пустоту и оттого чувствовал себя неуютно и стеснительно рядом с Тамарой, понимая в то же время, что его молчание еще больше увеличит эту неуютность и стеснительность.

— А вы теперь где живете?

— Как где? У тети Маши и живу… Вольная я, как птица. Хочу жить, чтобы никому не быть обязанной. Что вы на меня так смотрите? Уж не хочется ли вам пожалеть бедную и бездомную?

— Не хочется, — откровенно ответил Андрей Алексеевич, удивленный столь резким переходом от наивной, полудетской сентиментальности к вызывающей неприязненности собеседницы.

— Правильно. Всех жалеть, никаких жалинок у человека не хватит… Я уж лучше сама себя пожалею. Заведу себе сберкнижку, накоплю деньжат и отхвачу такой жилкооп, что будет любо-дорого… Чтобы ко мне не совались с жалостью.