Тайна Батибия

Чтобы уяснить суть спора об эозооне, нужно разобраться в позициях Гексли и Карпентера. Конечно, оба они были эволюционистами. Но, похоже, ни один не был дарвинистом в современном смысле этого слова, то есть они не считали, что главная мысль Дарвина (эволюция путем естественного отбора целиком объясняет жизнь и биологию) так уж хороша. Действительно, большую часть второй половины XIX в. истинный “дарвинизм” почетом не пользовался.

Но это не означает, что не в моде была сама эволюция. Идея эволюции овладевала миром, сотрясала эксплуататорскую верхушку и облекала в новую форму мечты трудящихся и социума вообще. Вопрос заключался в следующем: была ли эволюция демократической и непредсказуемой, как подозревал Дарвин? Или эволюция была в целом предсказуемой, “запрограммированной”, и следовала чертежу? Это мнение высказал немецкий биолог Эрнст Геккель и позднее разделял Уильям Карпентер.

В 1870-х гг. было широко распространено мнение, что в ходе промера морских глубин на белый свет будут являться существа все более примитивные, например губки и фораминиферы. Эту логику иллюстрирует случай батибия. К 1868 г. некоторые донные пробы пылились в банках уже десять лет. Когда Гексли осмотрел одну из старых проб, его очаровала слизь, похожая на белок яйца, но с венами. Когда он впервые осмотрел пробу в 1857 г., слизи там не было. Гексли, предположив, что обнаружил следы жизни наиболее примитивной – еще без клеточной структуры, – окрестил слизь Bathybius haeckelii. (И Эрнст Геккель нисколько не обиделся.) Именно батибий Геккель ожидал найти на рубеже обитаемых и безжизненных глубин. К счастью, немецкий язык исключительно хорошо пригоден для описания слизи. Геккель назвал ее Urschleim – протоплазмой, Матерью всея слизи.

Гексли оказался в затруднительной ситуации. Батибий не впечатлил “великие бороды” с “Челленджера”: они сочли его своего рода грибковой инфекцией (вроде той, что бывает на ногах у спортсмена) или, что еще хуже, продуктом химических реакций внутри банки. Увы, батибий оказался как раз минеральным осадком, выпавшим в результате реакций консервантов с морской водой. (Нечто подобное можно наблюдать в банке квашеной свеклы.) Гексли скис. И показал нам всем, что должен делать большой ученый, допуская большую ошибку. В 1879 г. Гексли публично признал неправоту. У Геккеля пространства для маневра было меньше. Он не отрекался от батибия до 1883 г.

Во время этих споров, похоже, ожидалось, что явившиеся из глубин новые чудовища принесут с собой “ноты”, которым следует эволюция жизни. Первые сообщения участников экспедиции “Челленджера” как будто подтвердили это. Но ученый мир ожидал кое-чего еще: подтверждения того, что самые примитивные из современных животных (например, губки и фораминиферы) почти не развивались. Карпентер, по-видимому, считал фораминифер вечно юным Питером Пэном морских глубин.

Разумеется, эта гипотеза стал нежизнеспособной сразу же, как только из печати вышли отчеты экспедиции “Челленджера”. Как стало известно позднее, глобигерина и ее родичи – не примитивные существа. Они эволюционировали, как и млекопитающие. У них в геноме может даже иметься больше хромосом, чем у людей. Но в 1859 г. этого еще не знали. И уже собирался заявить о себе нерушимый принцип ССМОСВДО.

Эозоология

В 1859 г., примерно в то же время, когда в Англии Дарвин выводил последнее предложение в рукописи “Происхождения видов”, Уильям Логан в Канаде отшлифовывал первое: препарировал кандидата на роль старейшей на планете окаменелости. Названное эозооном канадским (Eozoon Canadense) ископаемое напоминало пахлаву, в которой зеленый серпентин заменил тесто, а кальцит – мед (см. вкладку). Эту радующую глаз структуру нашел Джон Макмуллен всего годом ранее у реки Оттава, западнее Монреаля. В 1865 г. Чарльз Лайель описал эозоон так:

Похоже, что он образовывал слои один за другим, воздвигая известняковые рифы, как это делают коралловые полипы. Части исходного скелета, сложенного из карбоната кальция, сохранились до сих пор, но некоторые промежутки в известняковой окаменелости были заполнены змеевиком и белым авгитом. Этому старейшему из известных органических остатков д-р Доусон присвоил имя Eozoon canadense. Его древность такова, что временной отрезок, который отделяет его от верхнего кембрия… как сказал бы У. Логан, был равен времени, прошедшему между потсдамскими песчаниками [верхний кембрий, ок. 490 млн лет] и нуммулитовыми известняками третичного периода [теми, из которых в Египте построены пирамиды и сфинкс и которые датируются примерно 50 млн лет].

Эозоон нашли в центре Канады, в слое мрамора мощностью около 500 м, перемешанном с толстыми слоями ленточного гнейса и слюдяного сланца. Сейчас известно, что мрамор представляет собой сильно сжатую и метаморфическую форму известняка. В 1864 г. этот мрамор показали Джону Уильяму Доусону из Монреаля (бывшему ученику Чарльза Лайеля). Его увлекла эта находка, он назвал ее эозооном. Доусона также заинтриговало обилие углерода (в форме графита) в породах, содержащих эозоон, и ученый предположил (для того времени обоснованно), что это обстоятельство может указывать на присутствие древней растительности. Какой именно, Доусон не знал:

Нельзя совершенно исключить возможность обнаружения в лаврентьевском граните отдельных органических тканей, принадлежавших наземным растениям, особенно если в то время существовали какие-либо растения с истинными древесными или сосудистыми тканями. Но нельзя также с уверенностью утверждать, что обнаружены такие ткани… Размышляя о крупных залежах лаврентьевского углерода и о том, что мы совершенно не знаем формы и структуры растительности, его породившей, едва ли можно справиться с разочарованием… Возможно, ни один геолог или ботаник никогда не сможет осуществить эти мечты о прошлом. Но, с другой стороны, вполне возможно, что где-то все еще есть счастливая возможность обнаружить экземпляры лаврентьевских растений с сохранившейся структурой.

Таким образом, порода с эозооном казалась вполне перспективной. Ее взял в оборот Уильям Логан, чтобы представить в Лондоне в Геологическом обществе. Именно там выдающийся микроскопист Уильям Карпентер был поражен кажущимся сходством между древним эозооном и некоторыми современными фораминиферами. Как и на Барбуде, фораминиферы, например гомотрема, могут иметь породообразующее значение. Одну из таких фораминифер назвали карпентарией (Carpentaria) в честь самого Карпентера. Итак, и Доусон и Карпентер видели в белых слоях мрамора скелетные остатки, которые слой за слоем образовали известняковые рифы. В этих слоях попадались включения зеленого пятнистого податливого минерала змеевика. Однако произошло ужасное недоразумение: эозоон не был фораминиферой. Это даже не окаменелость.

Но эозоон, по крайней мере, пришел из глубины азойского периода, из пород, названных позднее лаврентьевскими – кристаллического фундамента современной Канады. И из северо-западной Шотландии. Теперь известно, что содержащие “эозоон” породы имеют довольно почтенный возраст: около 1,1 млрд лет или даже старше. Иными словами, они сверстники льюисских гнейсов, которые мы наблюдали рядом с Квинегом. И действительно, чуть позднее экземпляры эозоона были найдены (и проданы коллекционерам) в мраморных карьерах неподалеку от Квинега, в Лед-Бэг. И это также дает подсказку. Это мраморы кембрийского возраста, они заложены около плоскости Мойнского надвига. Порода с эозооном – порождение горы, стоящей на голове.

Хью Миллер видел эти мраморы у Инхнадамфа задолго до того, как там нашли эозоон. Лично я впервые встретился с этим причудливым мрамором чуть южнее, в Дорни. Мы картировали льюисские породы: одни из самых старых и глубоко залегающих кристаллических пород. В сентябре 1967 г., добравшись сюда, мы с удивлением рассматривали почти лунный пейзаж: бугры и озерца. Бугры – это трансформированные сланцы и льюисские гнейсы. А озерца-лохарны образовались во впадинах. К счастью геодезистов, они имели индивидуальную форму. Тони Барбер учил нас делать план местности по аэрофотоснимкам, как если бы это действительно была поверхность Луны.

Каждое утро мы, прихватив с собой карты, лезли по круче на жутковатое плато, сложенное из гнейсов и сланцев. Каждый день мы в тумане шли с компасом от бугра к бугру. Постепенно мы зарисовали контуры выходов породы, и из розовых, синих, зеленых и желтых фигур стало складываться нечто, что мы самонадеянно именовали геологической картой. Только тогда мы заметили нечто странное: включение зеленоватого мрамора в сверкающем гнейсе и мерцающем сланце. Это было похоже на мрамор с эозооном. И он лежал в гнейсе, как кусок масла в овсянке.

Мы увидели, что породы с текстурой эозоона деформированы до такой степени, что стали почти неузнаваемыми. Это плоское мраморное включение раздробили могучие горообразующие процессы. Не осталось ни волнистых слоев, ни галечника, ни известняка, ни лавы. И тем, кто искал древнейшую жизнь, было совершенно не смешно.

Прежде 1880 г. – до изобретения поляризационного микроскопа, поляризационных устройств, анализаторов, вращающегося столика микроскопа и алмазного круга для резки – изучение метаморфических пород строилось в основном на догадках. Таким образом, почти двадцать лет после публикации “Происхождения видов” изучение древнейших кристаллических пород (и, следовательно, эозоона) оставалось бессистемным. Доусон рискнул.

Вместе с преданным эозоону Доусоном и Карпентером, увлеченным сходством эозоона с фораминиферами, Лайель и Дарвин оказались в невидимой сети. Дарвин в поздних редакциях “Происхождения видов” отмечал:

…Существование эозоона в лаврентьевской формации в Канаде является общепризнанным. В Канаде существуют три большие серии под силурийской системой, и эозоон найден в самой нижней из них. Сэр У. Логан утверждает, что их “совокупная мощность, быть может, далеко превосходит мощность всех последующих пород от основания палеозойской серии до настоящего времени. Мы, таким образом, проникаем вглубь до периода столь отдаленного, что появление так называемой примордиальной фауны (Барранда) можно было бы считать за сравнительно недавнее событие”. Эозоон принадлежит классу животных наиболее низкоорганизованных, но он высокоорганизован для своего класса; он существовал в несчетном количестве и, как заметил д-р Доусон, несомненно, питался другими мелкими органическими существами, которые должны были жить в огромных количествах. Таким образом, оказались справедливыми слова, в которых я высказывал в 1859 г. предположение о существовании живых существ задолго до кембрийского периода и которые оказались почти тождественными с теми, какие позже высказал сэр У. Логан.

Вот и сцена для трагедии. Основной проблемой стало ошибочное сравнение эозоона со сложными современными фораминиферами, например с гомотремой. Это привело Карпентера и Доусона к заключению, что фораминиферы почти не изменились по сравнению с фораминиферами лаврентьевского времени. Но позднее ученые разобрались: происхождение эозоона не органическое. Первый удар нанесли в 1866 г. ирландские геологи Уильям Кинг и Томас Г. Рауни. В разоблачении “окаменелости” в 1879 г. участвовал и немецкий микроскопист Карл Мебиус. Вскоре выстроилась целая “расстрельная команда” ученых с блестящими микроскопами: эозоон сочли срастанием минералов, сформированным при высокой температуре на большой глубине. В районе озера Лох-Ассинт он обнаружен рядом с крупными разрывами породы и магматическими образованиями. А в Италии он найден в кратере Везувия! Поэтому достаточно быстро все было кончено. Да, Карпентер прекрасный, даже гениальный микроскопист. Он основатель современной психологии, сравнительной неврологии и микроскопического исследования микрофоссилий. Но, увы, он был слишком далек от метаморфической петрологии. И поэтому он был обречен попасть в ловушку ССМОСВДО, как и многие до и после него.

Карпентер ни о чем не жалел. В 1885 г., когда он записывал свои соображения по поводу эозоона, случилась еще одна трагедия. Принимая вечером ванну, он опрокинул спиртовую лампу и получил сильные ожоги. Как и его верный спутник эозоон, несчастного Карпентера погубила высокая температура. Жестокий конец великолепной карьеры.