Кейс №1

В начале 2019 года в Париже был показан проект «Дау», который изначально задумывался как фильм про физика Льва Ландау, но в результате оказался гораздо более масштабным культурным явлением. Режиссер Илья Хржановский снимал «Дау» больше 10 лет. В Харькове были выстроены гигантские декорации — целый научно-исследовательский институт. В съемках участвовали сотни человек — в основном непрофессиональные актеры, математики, физики, художники, музыканты, журналисты — они надевали одежду 1920–1960-х годов и жили в интерьерах и условиях того времени, находясь практически круглосуточно под наблюдением камер. Проект вызвал много споров и критики — его называли и одним из самых интересных культурных событий десятилетия, и провалом десятилетия. Многие были возмущены даже не самими фильмами «Дау», посмотреть которые смогли далеко не все (сначала их показывали только в Париже и по специальной визе), а съемочным процессом — серьезными нарушениями морально-этических принципов, о которых сообщали некоторые участники проекта.

Андрей: Судя по всему, многие из тех, кто снимался в «Дау», были психологически травмированы в процессе производства этого произведения искусства, но никто из них не только не дошел до суда, но и не высказал громких публичных обвинений.

Катя: Я бы так сказала: есть миф о том, что многие участники проекта были психологически травмированы, обмануты, избиты, изнасилованы. Но людей, свидетельствующих об этом в публичном пространстве, особо нет, поэтому и возникает вопрос — нужно ли их защищать?

А: Защищать мы в этой ситуации можем символически — например, бойкотируя фильмы проекта «Дау». Журналист Александр Горбачев спросил своих многочисленных подписчиков в фейсбуке, пойдут ли они смотреть «Дау». Большинство ответило отрицательно.

К: Эта позиция очень понятна. Последние годы, пока Хржановский монтировал более 700 снятых часов, мы боролись за этику против насилия и против потребления насилия как искусства. Мне тут интересно другое — говорят, что люди могли посмотреть отснятые с их участием материалы и не разрешить их использовать в окончательном монтаже. Получается, что все элементы насилия — мы знаем, например, что в «Дау» неонацист Тесак режет свинью, женщину насилуют бутылкой — включены с согласия людей, которые там снимались. И что нам дает их согласие?

А: Если было дано согласие, можно ли считать, что преступления не было и перед нами произведение искусства? Тут есть, в общем, три позиции. Первая — вот есть произведение искусства, суди о его художественных качествах независимо от того, связаны ли с ним какие-то обвинения; вторая — смотреть произведение искусства, которое было создано с нарушением наших представлений о морально-этических нормах, это все равно, что скупать краденое; третья — информация о нарушениях не должна влиять на решение смотреть или не смотреть, но на восприятие того, что ты увидишь, она повлияет.

К: В журнале «Сеанс» вышло два текста о «Дау» — Юрия Сапрыкина и Александра Тимофеевского с Татьяной Толстой. В обоих написано, что это великое новаторское произведение искусства, которое показывает нам природу человека в глубоких и высокодуховных тонах. Но это сводит разговор к бесконечному спору поколений — вы со своей повесткой про насилие всех достали, смотрите со своей этикой западной и мелочной что-нибудь простенькое, а произведения искусства не трогайте.

А: Подожди, это вообще важно — искусство «Дау» или нет?

К: Мне кажется, важно. Ты же не спрашиваешь себя, должен ли ты ходить по улицам, на которых творится насилие, заходить в метро, если там кому-то оттоптали ноги.

А: Те, кто выступает против «Дау», исходят не из того, что там есть насилие, а из того, что насилие, как физическое, так и психологическое, — это часть производства, органическая составляющая проекта. И получается, что зрители, которые идут на «Дау» и знают про эту составляющую, хотят посмотреть в том числе на мучения людей.

К: Мне кажется, дело в том, что у этого насилия есть режиссер. Он создал условия для насилия, это насилие наблюдал, не останавливал, провоцировал, а потом монтировал. То есть это очень рукотворное насилие. Можно отказаться смотреть, но, если это классно сделано, почему бы и не взглянуть?

А: Жертве очень сложно публично рассказать о пережитом насилии. Возможно, отсутствие публичных выступлений связано именно с этим, а не с тем, что все участники проекта хотели, чтобы их помучили перед камерой.

К: Но были ведь и такие. Например, Марина Абрамович — современная художница, которая из своих мучений делает искусство и показывает человеку, как он причиняет боль другим. Понятно, что в человеческой природе заложен интерес к насилию, и искусство не может обходить эту тему. И тогда для тебя как зрителя, чем отличается насилие в произведении искусства от реального насилия?

А: Мне кажется, дело в масштабе. Когда я смотрю на произведение искусства, в котором есть элемент насилия, оно не сводится для меня только к нему. В «Дау» есть режиссерский замысел — хорош он или плох, но он грандиозен. Режиссер такого огромного проекта не может физически объяснить каждому человеку, которого зовет на съемки, весь этот замысел.

К: Часть этого замысла как раз и состояла в том, что он был не объяснен тем, кого снимали.

А: Исполнителю приходится доверять режиссеру, когда он соглашается участвовать в таком проекте. А посмотрев отснятый материал и разрешив его публикацию, он выдает Хржановскому индульгенцию задним числом, подтверждает, что это не просто съемка его унижений, но искусство.

К: То есть это вопрос таланта. Мы оцениваем этичность того, что происходило на съемках, опираясь на результат. Но люди, которые обсуждают «Дау», в основном не видели результата.

А: Результат — это более 700 часов записи, их мало кто видел. Но именно поэтому я и не хочу обсуждать художественные качества «Дау». Давай поговорим про согласие — одну из главных проблем современного общества. Я верю, что все, что по согласию, имеет право на жизнь. Даже каннибализм по согласию, в принципе, норма. Проблема в том, что никто никогда не знает, что такое согласие. Да, существует такой инструмент, как нотариально заверенная бумага, но он не всегда применим и не всегда используется. Как минимум потому, что часто совершенно непонятно, когда и кто должен такую бумагу подписывать.

Кейс №2

Американский футбол — один из самых популярных видов спорта в США. Финал чемпионата по американскому футболу — Супербоул — входит в список важнейших объединяющих нацию событий вместе с Днем благодарения и Рождеством. И одновременно этот важнейший вид спорта — один из самых жестоких и травматичных на свете: профессиональные игроки часто страдают хронической травматической энцефалопатией.

Катя: Ты же знаешь, мой самый любимый киножанр — спортивная драма, основанная на реальных событиях. И, конечно, среди таких драм есть фильмы про американский футбол, например, «Защитник» с Уиллом Смитом. Он играет адвоката, которого нанимают жены бывших футболистов, чтобы он доказал, что депрессии и самоубийства спортсменов связаны с профессиональной деятельностью и поэтому Национальная футбольная лига должна оплачивать им психиатров и лечение.

Андрей: Так и есть. Американский футбол — очень тяжелый вид спорта. Если часто получать по голове, будет много неприятных последствий, в том числе депрессия, потеря памяти. И вот что выходит: человек благодаря американскому футболу становится звездой, проживает яркую, насыщенную, интересную жизнь и после завершения карьеры, если он не все деньги потратил, конечно, может продолжать ее проживать, но он уже при этом не совсем здоров. Дальше вопрос: да, он заплатил здоровьем, но кто из нас не платит здоровьем, когда, например, перерабатывает по ночам? Можно предположить, что Национальная футбольная лига много лет делала все возможное, чтобы об этой стороне американского футбола узнало как можно меньше людей и футболисты не знали, что их ждет. Но сейчас, в век интернета, эти молодые миллионеры уже, наверное, понимают, чем рискуют.

К: В какой момент человек принимает решение, что он профессионально играет в американский футбол? Скорее всего, за него принимают решение родители. Значит, мы защищаем детей от решения родителей? И если эти футболисты уже заработали хроническую травматическую энцефалопатию и, возможно, не способны защитить себя сами, тем более мы должны их защищать.

А: Так не работает, это же не наркотическая зависимость, с которой человек не может справиться сам. Это игра, в которую ты играешь, и с каждым годом, если у тебя хорошо получается, зарабатываешь все больше и становишься знаменитым. Но нет переломного момента, нет дня, когда что-то переключается и ты становишься тупым. Просто с каждым годом вероятность того, что возникнут серьезные последствия для головного мозга, растет и достигает примерно 100% к завершению карьеры. Так что же, американский футбол — это насилие или нет? Является ли насилие интегральной частью американского футбола?

К: Безусловно.

А: Это с твоей точки зрения, но ты-то не смотришь американский футбол. А ведь это не просто игра. Это игра с правилами на тысячу страниц, с невероятной тактической сложностью, это очень интеллектуализированная, сложная стратегическая игра.

К: Опять ты все сводишь к результату, как с «Дау» — талантливо ли это, умно ли. Но согласие все равно ничего не оправдывает. Мы не знаем, как оно работает и как люди с течением времени меняют свой взгляд на то, что с ними происходило. Если человек дал согласие, а потом понял, что его использовали, может ли он забрать согласие назад? В принципе, для таких случаев существует так называемое информированное согласие. И его нужно постоянно обновлять, раз в год кто-то должен садиться с этими футболистами и объяснять: «Смотри, у тебя был мозг такого размера, а вот он уменьшился, и прогноз на ближайший год такой, а вот сколько денег ты заработаешь, решай — будешь ли ты продолжать».

А: Так можно с детьми разговаривать, но футболист — взрослый человек, он сам может сделать МРТ и принять решение. Есть принципиальная разница между обманутым пенсионером и 25-летним миллионером. Ты предлагаешь начать интервенцию, исходя из предположения, что у человека могут быть проблемы со здоровьем и он сам за себя не может принимать решения. А я считаю, что это оскорбительно. Гораздо более оскорбительно, чем все, что делал Хржановский. Нельзя прийти, посмотреть на успешных, профессиональных, трудолюбивых людей и сказать: «Вас всех изнасиловали. Я вам это сейчас объясню на графике, и вы мне дадите информированное согласие».

К: Просвещение создано для того, чтобы людям, которые что-то делают, объяснить, как это что-то устроено. Например, есть финансово безграмотные люди, они не тупые, просто не умеют грамотно обращаться с деньгами.

А: Я такой.

К: Я специально не показывала на тебя пальцем. Нет ничего плохого в том, что кто-нибудь попробует объяснить тебе, как сделать так, чтобы деньги не высыпались у тебя из карманов. Ты имеешь полное право не следовать этим советам. Но, может быть, ты подберешь вывалившуюся монетку с пола и скажешь «спасибо».

А: Так ты же не хочешь давать мне дружеские советы, ты хочешь, чтобы я раз в год приходил к тебе на ковер. Я не хочу раз в год к тебе на ковер, я поживу так.

К: Хорошо. Приведу тебе еще один пример. Ты за просвещение?

А: Я за просвещение. Но оно не так работает, людей не заковывают в кандалы и не тычут носом в научные факты. Просветительский контент распространяют, надеясь, что люди, у которых есть хоть какой-то к нему интерес, его увидят, и немножко лучше будут понимать, как устроен мир.

К: Ты мне говоришь, что люди должны сами вбить запрос в Google, чтобы что-то узнать. А я тебе говорю: у многих людей нет сформулированного запроса, они вообще не знают, как его формулировать.

А: Ты же знаешь про американский футбол и травмы, которые он наносит. Ты это знаешь не от меня, а из кино. Значит, Уилл Смит справился с задачей просвещения, и люди далекие от мира профессионального футбола знают о проблеме. Все, дело сделано.

К: То есть существование фильма с Уиллом Смитом ты принимаешь за информированное согласие?

А: В некотором смысле да.

К: Попробую все же найти у тебя болевую точку. Настя Рыбка, ты сочувствуешь ей? Считаешь ли ты, что она жертва Алекса Лесли? Будем ли мы защищать человека от мучителя, если она сама выбрала себе такую судьбу, абьюзивные взаимоотношения?

А: На этот вопрос у меня есть интуитивный ответ. Мне кажется, некоторые действия дают нам сигнал, что человека, их совершившего, защищать не надо. Когда кто-то описывает обстоятельства своей жизни в книге и ее публикует, что-то снимает, выкладывает в соцсети и осмысленно комментирует происходящее, это значит, что он взрослый человек и способен отвечать за свои поступки. Не надо вмешиваться. Другое дело, если человек ходит забитый и всю жизнь боится глаза поднять. И вот тогда ты можешь задуматься, не протянуть ли ему руку, не попытаться ли узнать, что с ним. Настя Рыбка не выглядит как человек, которому отрезали каналы коммуникации.

К: Тогда вернемся к теме насилия. Когда мы с тобой обсуждали сериал «Мир Дикого Запада» о парке развлечений, где можно безнаказанно убивать, насиловать, калечить роботов, мы говорили о том, что важны даже не переживания героев, а то, что тебя заманивают в этот мир, заставляют смотреть. Этично ли смотреть на насилие?

А: Становишься ли ты хуже, когда смотришь на насилие?

К: И совершенно не важно настоящее насилие нам показывают или нет, потому что, оставаясь у экрана, ты соглашаешься с тем, что тебе это интересно, что тебя это завораживает. Про себя я знаю, что меня завораживает все, что на грани этики, и тебя, судя по всему тоже, иначе бы мы с тобой эти вопросы не обсуждали.

А: Подожди секунду, а «Повелитель мух» ты не стала бы читать? Это великая книга о том, как человеческая природа доходит до невероятного бессмысленного насилия. Когда ты читаешь «Повелителя мух», ты становишься лучше или хуже? Ты читаешь ее вопреки или благодаря? Потому, что эта книга щекочет твои самые темные стороны души, или потому, что ты рациональное существо, которое должно впускать в себя даже неприятную информацию, анализировать и делать выводы о мире?

К: А какие выводы о мире я могу сделать, посмотрев «Дау»? Мне во всей этой истории гораздо любопытнее окружающий ее миф, нарушения границ, этики и условий труда, чем результат.

А: Кто-то посмотрит «Дау» и увидит в нем только насилие, а человек, который не знает всей предыстории, может увидеть все совершенно другими глазами. Не может же от 700 часов остаться только одно высказывание. Тем более мы получили уже признание содержательности этого проекта от очень многих людей, которым я доверяю как критикам, от людей, которым я доверяю как профессионалам. Нет, это не просто цыганочка с выходом, это что-то большее.

К: Очевидно, что это не цыганочка с выходом, это уже огромный миф. Ты хочешь сказать, что каждый сам для себя выбирает, как ему оценивать? Тогда мой выбор такой — если это талантливо, то можно ничего не делать, если не талантливо, давайте защитим всех, кто был там побит и травмирован.

А: Я не хочу, чтобы это стало итогом нашего разговора. Когда ты говоришь, что видишь в фильме только насилие и когда его смотришь, становишься хуже, я тебе отвечаю, что кто-то может смотреть тот же фильм по-другому и думать другое.

К: Я считаю, что дело не в реальности того, что на экране, а только в том, что происходит в голове у того, кто смотрит. И в этом смысле компьютерные игры, где ты можешь стрелять и убивать людей, такие как Red Dead Redemption 2, делают тех, кто в них играет, хуже.

А: Если бы персонажи «Дау» были компьютерной графикой, это бы для тебя ничего не изменило.

К: Для меня — нет. Меня поражает, что для многих меняет.

А: И количество обиженных Хржановским не влияет на твое решение смотреть или не смотреть «Дау».

К: По-моему, это то же самое, что читать Оруэлла и Голдинга, смотреть «Мир Дикого Запада» и играть в Red Dead Redemption 2. Когда участники проекта рассказывают о том, как с ними обошлись на съемках, это создает миф. Миф тоталитаризма, насилия, который и призван привлечь нас к фильму «Дау».

А: То есть это кровавый маркетинг?

К: Безусловно. Кровавый маркетинг, который 10 лет нас разогревал, чтобы мы все поехали в Париж на премьеру.