Кейс

Авторам подкаста «Так вышло» пришло письмо от слушателя: «Мне поставили диагноз циклотимия, насколько этично и правильно мне будет говорить об этом своим родным и близким, чтобы объяснить порой странное мое поведение? Или стоит диагноз оставить при себе, чтобы на меня не повесили ярлык "психбольной"?»

Катя: Этично ли объяснять диагнозом свое поведение? Как себя вести, если диагноз у кого-то из твоих близких? Прежде чем я начну зачитывать свой список диагнозов и поддержу таким образом нашего слушателя, я хочу знать, что ты думаешь о людях с психиатрическими диагнозами?

Андрей: Я считаю, что психиатрический диагноз — это в большой степени конструкт. Это всегда некоторый континуум людей с разными проявлениями.

К: Спектр.

А: Да. И ты можешь на этом спектре в разных местах поставить точку и в разных местах сказать — вот, дальше уже диагноз. Что мне тут интересно с точки зрения этики? Если у человека есть некоторая особенность, не важно, психиатрическая или не психиатрическая, то можно относиться к ней по-разному. Либо считать эту особенность органической частью этого человека, и тогда единственный способ с ней жить — уметь ее принимать и учиться с ней работать. Либо рассматривать эту особенность как что-то, с чем нужно бороться и справляться. С одной стороны — полное принятие, а с другой — «ползи, ползи, ножки вырастут».

К: У меня была депрессия тогда, когда это еще не было модным, — когда мир еще не относился так серьезно к психиатрическим диагнозам. Как тогда полагалось, я скрывала свою депрессию и тайком пила антидепрессанты. И очень уважительно относилась к своему состоянию и, конечно, очень многое объясняла тем, что у меня проблемы с захватом серотонина. Тогда в России даже речи не было о том, что люди с психиатрическими диагнозами имеют право на сочувствие и сопереживание. Следующий депрессивный эпизод случился у меня спустя много лет, когда депрессия была у каждого второго, даже уже почти вышла из моды и только-только зарождался новый тренд на биполярное расстройство, которое у меня тоже есть в легкой форме. Когда депрессия и биполярное расстройство стали публичной и очень одобряемой вещью в нашем социальном кругу, я снова стала скрывать этот факт. Как-то неловко — если у всех биполярка, разве можно ею что-то объяснить?

А: Ты так рассказываешь обо всем этом, как будто не считаешь упомянутые тобой диагнозы настоящими. И это интересно само по себе, потому что ты таким образом двигаешься по спектру отношения к психиатрическим диагнозам. Такое движение неизбежно. Мы — и как отдельные личности, и как общество — не можем сместиться в этом спектре ни до конца вправо, ни до конца влево. Потому что, если отменить идею реальности психиатрических диагнозов, мы не сможем оказывать помощь людям, которым она нужна, или вмешиваться, когда люди становятся социально опасными. А если полностью превратить идею психиатрических диагнозов в социальный конструкт, мы рискуем тяжелую болезнь превратить в пшик.

К: Моя ирония была защитной реакцией, а не попыткой сказать, что психиатрических диагнозов не существует. В нашем обществе, особенно в самой прогрессивной его части, все процессы идут с невероятной скоростью. Мы еще не успели свыкнуться с мыслью, что депрессия — это реальность, а биполярное расстройство — это не плохой характер, не плохое настроение, как оказалось, что эти диагнозы — реальность уже практически для всех.

А: В разной степени.

К: Безусловно. И тут возникает вопрос — если это реально для всех, должен ли диагноз менять что-то в моем отношении к жизни? Если у меня депрессия и мне тяжело выходить из дома, могу ли я использовать ее как оправдание своих опозданий? Особенно с учетом того, что у всех вокруг вообще-то тоже депрессия.

А: Чем плоха фраза «Я всегда опаздываю, примите меня таким, какой я есть»? Тем, что от человека требуется во всех жизненных обстоятельствах немножко себя преодолевать и немножко идти навстречу окружающим. И если кто-то говорит, что не будет идти навстречу окружающим, его считают плохим человеком. Я уверен, что у большинства людей есть свои особенности, с которыми им трудно жить и мириться. Но нужно стараться их как-то нивелировать, всегда делать на шаг больше, чем хочется.

К: Ты все-таки из тех, кто говорит «возьми себя в руки». Но я тебе на это скажу, что, кроме уже перечисленных диагнозов, у меня есть еще — мой тип личности отчасти можно отнести к психопатическому. И один из его симптомов — проблемы с сопереживанием, то, что люди называют бессердечием. Ты спросишь меня, как я со всем этим существую? Я отвечу — если ты добавишь к любому диагнозу слово «высокофункциональный», ты получишь обычного человека. Я – высокофункциональный человек с шизоидным, нарциссическим, психопатическим, депрессивным и биполярным расстройствами. Это значит, что в принципе я веду себя как нормальный человек, но иногда мое поведение выглядит как скотство. Ты не представляешь себе, сколько я преодолеваю, чтобы вести себя по-человечески тогда, когда мне это, согласно моим особенностям, совершенно несвойственно. Тебе что-нибудь дает это знание про меня?

А: Что значит «что-нибудь мне дает»? У меня много недостатков, но я людей не оцениваю исключительно по тому, что они мне дают. Но мне все равно кажется, что у любого человека есть свои особенности. Я, например, считаю, что моя леность природная тоже особенность.

К: Если бы ты был у психолога, то первое, что узнал, — лени не существует.

А: Психологи говорят, что лень — это отсутствие мотивации, я знаю. Ерунда. Лень существует, это абсолютно реальное явление. Я не пытаюсь тебе сказать, что человек должен игнорировать свои особенности. Но за эти особенности мы всегда чем-то платим. Не чем-то конкретным — мы просто недополучаем каких-то возможностей в жизни. Потому что проспали, опоздали на самолет, не пришли на свидание, лежали носом к стенке, не почистили зубы, не сдали работу к дедлайну. И, в принципе, мы, как взрослые люди, об этом знаем. Особенности эти могут быть самыми разными. Например, в России много алкоголиков. Конечно, мне бы хотелось, чтобы они все были высокофункциональными. Больше всего меня пугает не то, что человек много пьет, а то, что он объясняет этим свою ненадежность и бессмысленность. Почему он не может немножко постараться? Улыбнуться, пиджак поправить. Когда человек к чему-то стремится, мне это всегда очень симпатично. А когда человек оправдывается своею особенностью, хочется ему сказать, что никакой диагноз не защитит его от собственной жизни, он же в конечном итоге обижает не окружающих людей, а сам себя.

К: У тебя все время проскакивает тема старания, но я не понимаю, что это старание фактически меняет. Когда наши бабушки и дедушки женились, как было? Женился и живи. Пьет — зато не бьет. Бьет — зато не гуляет. Не работает — зато не пьет и не гуляет. Молчит и в стенку смотрит — зато не пьет, не бьет и не гуляет тоже. В какой-то момент на наших глазах произошел перелом и стали говорить: «Беги от него, алкоголика не переделаешь, думай о себе, один раз замахнулся — уходи, не работает — бросай его, почему ты должна его содержать или ты должен ее содержать, все должны отвечать за себя». Теперь новая ситуация — нельзя бросить человека, потому что у него депрессивная фаза, или, наоборот, маниакальная фаза, или еще какое-нибудь расстройство. Теперь мы сидим и смотрим на все того же алкоголика, но новыми глазами. А он старается — ходит к доктору. И вот вопрос — что это меняет, если он старается, но все по-прежнему? Как я должна теперь смотреть на тебя оттого, что ты стараешься?

А: Если ты не справляешься со своими проблемами, то вообще никто не обязан с тобой жить, тебя любить и так далее. Тот факт, что ты пытаешься с ними справляться, обычно отдаляет момент, когда люди посылают тебя подальше. Еще раз повторю — я думаю, что у каждого есть какая-то особенность. Она может входить в Международную классификацию болезней, а может и не входить. Но есть один важный побочный эффект. Когда, например, у тебя депрессия, ты не видишь, есть ли депрессия у окружающих. И про это нужно стараться не забывать.

К: Хорошо. Дай мне практический совет. Есть такой тип личности, который называется шизоидным. Его обладатели плохо справляются со своими эмоциями и легко впадают в гнев и ярость. Предположим, я живу с таким человеком и он постоянно орет. Что я ему должна сказать? Не ори на меня? Обратись к специалисту? Или я должна терпеть и считать его приступы такими же неконтролируемыми, как приступы гастрита?

А: Невозможно придумать такую систему рекомендаций, которая от кого-то потребует подвига.

К: Но ведь совместная жизнь — это всегда подвиг.

А: Мы интуитивно понимаем, что этот подвиг может быть разным. Когда надо встать в семь утра и кого-то отвести в школу, или удержаться и не накричать, или проявить какое-то понимание, нежность, или как-то острые углы сглаживать — это одно. Но когда кто-то кого-то бьет или кто-то на кого-то кричит — это принципиально другой уровень сложности. Да, человек не обязан ни с чем мириться. Но если он не будет ни с чем мириться — это уже станет его особенностью, которая, между прочим, довольно дорого ему обойдется. Если ты скажешь, что больше не будешь ни с чем мириться, в десятимиллионном городе, в котором мы живем, твои возможности сократятся в десять раз. Здесь все опаздывают, все на нервах, все с особенностями.

К: Но тогда получается, что абсолютно все равно, отчего я ору — оттого, что считаю, что мне дозволено, или оттого, что я не управляю своими эмоциями.

А: Не совсем. Если я знаю причину твоего крика, мне проще с этим существовать. Я могу предположить, когда ты будешь кричать больше — утром ли, днем или вечером и по какому поводу и в какой сезон, и это, в принципе, довольно полезно.

К: Единственное, что ты можешь сделать, это внутренним усилием перестать принимать мой крик на свой счет. Но опять же, тогда не важно, почему я кричу. Если ты перестанешь реагировать, ты и реальную агрессию не распознаешь.

А: Представь себе, что у меня есть какое-то расстройство из длинного твоего перечня и, допустим, есть таблетка, которая от этого помогает. И как все таблетки, которые действуют на мозг, у нее есть побочные действия, в частности, она влияет на поведение. Ты можешь мне дать эту таблетку или не дать, но, как бы ты ни поступила, идеального исхода не будет. Таблетка просто переведет меня из одного состояния в другое. Нет простого способа решить эту проблему, потому что мы все по отношению друг к другу являемся в той или иной мере психически неустойчивыми.

К: Возвращаясь к вопросу нашего слушателя, что мы посоветуем? Я всегда за то, чтобы все рассказать.

А: Говорить или не говорить — это вопрос доверия. Если ты любишь родственников и доверяешь им, то надо им говорить все, и они не злоупотребят этой информацией.

К: Когда люди знают, что у тебя нет импульса проявить неуважение или злость по отношению к ним, они в большей степени готовы мириться и с агрессией, и с ленью, и с опозданиями. Если рассказать о диагнозе, семье будет просто легче.

А: Да, очень важно сказать: «Я не специально». Это вообще главный коммуникативный навык — сказать: «Я вообще-то не только тебя гноблю, я весь мир гноблю и себя больше всех».

К: И маме — «Ты не виновата, это не потому, что ты меня мало любила в детстве, а потому, что у меня сейчас такие химические реакции в мозгу».