Глава 20

Когда поезд подъехал к промышленным районам Германии, двери вагонов заперли. Но и это не испортило заключенным настроения. Девушки, окружавшие А-4116 и Китти, почти все были из Праги, и лишь немногие – из провинции. Они были ровесницами и знали друг друга задолго до прихода к власти Адольфа Гитлера. Сплоченные недавними переживаниями, они поклялись до последнего держаться вместе и помогать друг другу.

Следующим вечером, когда поезд остановился в Гамбурге, перед женщинами предстала странная картина. Поезд остановился у темного ряда трехэтажных зданий с огромными раздвижными дверьми на каждом этаже. Из этих окон, словно гроздья винограда, свисали мужчины! Самые разные парни в незнакомой униформе, без опознавательных знаков, все время кричали, смеялись и явно радовались прибытию поезда с молодыми женщинами.

Женщины растерялись, а потом с улыбкой замахали им в ответ. Под надзором очень красивого и элегантного Hauptscharführer СС, которого тут же окрестили Петровичем, в честь известного немецкого киноактера, вагон за вагоном высаживался на платформу. Женщин разделили на две группы и отправили в помещение, прежде служившее товарным складом для речных барж, по обе стороны которого стояли погрузочные аппараты. Одна сторона выходила на железную дорогу, а вторая – прямо на реку.

В полу было несколько круглых отверстий, напоминающих люки, с толстыми канатами для шкивов, Ряды коек располагались блоками по шесть штук. Со стороны железной дороги стояла низкая раковина, из центра которой выходило множество кранов. Для капо предназначался огороженный угол. Помещение было темным, напоминало пещеру, и даже летом там было очень холодно. Несколько чешских девушек сразу бросились к окнам в другом конце зала, чтобы застолбить ряд коек. Некоторые тут же забрались на скамейку, чтобы выглянуть наружу.

Ребята из соседнего здания, которых посетила похожая мысль, уже толпились у своих окон. Знакомство не заняло много времени. Поначалу имели место некоторые языковые проблемы, поскольку все они были итальянцы: дезертиры из армии Муссолини и партизаны, сражавшиеся с фашистами под началом Тито. Многие из них немного говорили по-французски и на ломаном немецком. С чешской стороны звучал немецкий, французский и школьная латынь.

А в это время на другом конце склада группа новоприбывших женщин устроила настоящую водную оргию. Раздевшись догола, они брызгали друг на друга воду из кранов, совершенно не обращая внимания на то, что Петрович и несколько охранников уже несколько минут стояли в дверях и наблюдали за этой сценой. Как только девушки заметили пристальные взгляды мужчин, они все поспешили укрыться в койках, пока одна Сильва не осталась стоять в центре раковины, словно мраморная нимфа. Посмеиваясь, Петрович приказал ей спуститься и пройти в кабинет Kommando, который находился двумя этажами ниже. Можно только догадываться, что там произошло, но, вернувшись, Сильва не выглядела расстроенной и уж точно не была похожа на девушку, с которой плохо обращались.

Как только ребята из соседнего корпуса заметили у нас охранников, они тут же оставили свои позиции, но с наступлением темноты вернулись в полном составе. К сожалению, лишь одно окно располагалось достаточно близко, чтобы можно было разговаривать, в его проеме помещалось только трое, а потому приходилось занимать очередь.

Тут же начались споры по поводу того, чья теперь очередь и как долго можно разговаривать. Девочки, оказавшиеся к окну ближе всех, сразу установили монополию на раздачу места и времени в качестве особого одолжения.

Когда поезд с женщинами подъехал к станции, в дверях здания, где держали итальянцев, стоял высокий светловолосый парень, который сразу же выделил из всей толпы А-4116. Теперь они рассказывали друг другу о себе. Его звали Бруно, и он был родом из Северной Италии. Они не могли разговаривать долго, поэтому он попросил ее вернуться позже и сказал, что у него есть идея.

Вернувшись от Петровича, Сильва тут же приняла участие в общем веселье и незамедлительно закрутила безумный роман с римлянином по имени Флавио. Они не разговаривали, только смотрели в глаза друг друга и тихо повторяли «Флавио» и «Сильва». Сложившаяся ситуация моментально наскучила всем, кроме ее непосредственных участников. Тем более что все происходило на расстоянии двадцати метров друг от друга и как минимум в сорока метрах над уровнем моря.

Когда А-4116 снова оказалась у окна, Бруно принялся перекидывать ей небольшой сверток, привязанный к длинной бельевой веревке, пока она наконец его не поймала. Система прекрасно показала себя, и весь следующий час был занят этим приятным занятием. В ту ночь по меньшей мере пятнадцать девушек нашли «своего» итальянца. В том свертке лежали расческа, зубная щетка, сигареты, карандаш, пара носков, шоколад, бумага и длинное письмо примерно такого содержания:

«Дорогая Франческа,

Когда поезд, что привез тебя сюда, остановился перед нашей тюрьмой, я всем сердцем сочувствовал тебе. Ты выглядела такой испуганной и потерянной и в то же время такой молодой и красивой. Мы уже давно не видели таких красивых девушек. Я заметил тебя еще прежде, чем поезд остановился, и не мог отвести взгляда от выражения твоих глаз. Что они сделали с тобой и откуда вас привезли? Меня зовут Бруно, я родом из небольшого городка Тревизо. У меня одиннадцать братьев и сестер, и я очень по ним скучаю. С началом войны меня призвали в армию, но чернорубашечники никогда мне не нравились, поэтому вскоре мы с несколькими друзьями переправились через реку в Югославию и вступили в ряды партизан. Однажды немцы схватили нас и отправили сюда работать. Работа тяжелая, но с нами обращаются достаточно сносно, мы можем писать домой письма и получать посылки. Мои друзья в восторге от вас всех, и мы будем помогать вам по мере сил. Но для меня ты особенная. Мне кажется, что я влюбился и хочу жениться на тебе, когда закончится война. Тебе бы понравилось жить в Италии. Там очень красиво. У нас будет много маленьких bambinos, и я сделаю тебя очень счастливой. Пожалуйста, не отвечай мне прямо сейчас, потому что, возможно, ты тоже вскоре полюбишь меня. Я смогу позаботиться о тебе и bambini. У меня отличная работа на мебельной фабрике, а поскольку я знаю французский, то после войны я обязательно перейду в отдел экспорта. Американцы уже высадились во Франции и скоро мы будем свободными и счастливыми. Я послал тебе немного вещей, потому что у тебя с собой ничего нет, и среди них бумагу, чтобы ты могла написать мне длинное письмо и рассказать все о себе. Я заканчиваю письмо, потому что времени мало, а тебе еще нужно поспать. Завтра ночью я буду ждать у окна mia cara piccola bambina. Я хочу поцеловать тебя, но ты так далеко и в то же время так близко.

Твой Бруно»

Сама мысль, что ее заметили как женщину, грела А-4116, особенно оттого, что в тот момент она чувствовала себя кем угодно, только не красавицей. Зубной щеткой, шоколадом и, разумеется, письмом, она поделилась с Китти.

Через некоторое время все затихло, а как только они уснули, раздался сигнал воздушной тревоги и начался настоящий ад. Пришел час ночной бомбардировки Гамбурга. А-4116 сидела на койке, скрестив ноги. Китти уткнулась головой в колени, ощущая жуткий восторг. С каждой вспышкой в небе и последующим грохотом от взорвавшейся бомбы ее радость лишь усиливалась. Позади нее 18-летняя Марион, стоя на коленях, снова и снова читала Ave Maria. Остальные укрылись с головой, чтобы заглушить шум, но А-4116 хотела, чтобы бомбы взрывались еще громче, и очень огорчилась, когда прозвучал отбой. Для девушки, которая с детства боялась стрельбы и зажимала уши на последнем акте «Тоски», потому что не могла вынести выстрелов, реакция была неожиданной. Это лишний раз доказывало, что «прошлая я» осталась позади.

Остаток ночи прошел тихо, только с Герти случилась истерика из-за того, что по ее лицу пробежала крыса. Несчетное количество огромных грызунов жили рядом с водой и тоже голодали, потому что там, где раньше хранилось зерно, теперь жили люди.

В пять утра заключенных разбудил сигнал, и, надев тонкий серый комбинезон и выпив черного кофе, девушки построились перед зданием. Затем они разбились на группы по двадцать человек и в сопровождении охранников под марш Сузы двинулись к другому каналу, где сели на паром, который развез их по рабочим точкам.

В отличие от Освенцима, охранниками здесь были старые члены Вермахта, которые не могли служить на фронте. Были среди них и честолюбивые фанатики, чрезвычайно серьезно относившиеся к своей службе и очень неприятные. Но большинство были куда менее злобными, чем эсэсовцы, которых они и сами боялись.

Ранним утром в лодке было прохладно, и А-4116, пытаясь хоть немного согреться, прижалась к трубе. Ее безуспешные попытки зажечь сигарету на сильном ветру рассмешили одного из мужчин, управлявших старой посудиной.

– Сразу видно, что ты не моряк, – произнес он и показал ей, как одним движением руки зажечь и спичку, и сигарету.

Потом он спросил, кто они и откуда. Как только он услышал, что они еврейские заключенные, его дружелюбие иссякло и он поспешно удалился.

С воды было видно, какая разруха царила в этом некогда прекрасном городе. Целые кварталы лежали в руинах. Дым от горящих после бомбардировки нефтяных цистерн поднимался к небу. За речной оградой возвышался нетронутым богатый пригород Бланкенезе, целостность которого казалась странной. Лодка причалила к нефтеперерабатывающему заводу «Эрдоль», и рабочие сошли на берег. Заключенным выдали лопаты, столько, сколько нашлось, и приказали стаскивать обломки, оставшиеся после авианалета, в большую кучу. Кроме того, в случае обнаружения любого подозрительного предмета было приказано докладывать о нем охранникам, и, если бы это оказался неразорвавшийся снаряд, они должны были вызвать русских военнопленных, чтобы те разобрались с ним.

Завод по переработке нефти продолжал работать, хотя множество зданий и танкеров были разрушены. Там трудились рабы со всей оккупированной Европы. Среди военнопленных больше всего было французов и русских. Последним приходилось особенно тяжело: они явно голодали и ходили в рваных лохмотьях, которые некогда были их униформой. Слишком забитые, они ни с кем не разговаривали, а охранники обращались с ними ужасно жестоко.

Остальные были гражданскими, попавшими на принудительные работы со всего света. Общение с французами завязалось быстро, стоило только выждать момент, когда охранники отвернутся, или обратиться к ним в уборной, где для удобства общения была отодвинута одна из планок. Вскоре это стало поводом для пространной беззлобной тирады баварского охранника, который никак не мог взять в толк, что можно так долго делать в уборной:

– Что эти девушки там так долго делают? Когда я хочу отлить, я несусь туда, как молодой олень, делаю все дела и пулей обратно. Но кто поймет этих женщин?

Поскольку у французов был богатый опыт общения с системой, они сразу поняли, что к чему, и по мере возможности помогали нам. Они были в несравненно более выгодном положении, чем мы, потому что согласно положению Женевской конвенции, имели право получать из дома посылки и деньги. А еще они не боялись помогать, тогда как все гражданские тряслись перед солдатами в немецкой форме. Работники-немцы не обращали ни на кого внимания, а в случае столкновения с иностранцами или заключенными считали своим долгом отвернуться и смотреть в другую сторону.

Работа была тяжелая, особенно для тех женщин, которые прежде и лопаты в руках не держали. Несколько дней ушло на то, чтобы приноровиться забрасывать обломки прямо в кузов грузовика, а некоторые так этому и не научились. А-4116 работа даже нравилась, а как только она освоила это дело, окружающие стали пенять ей на то, что она работает слишком усердно. Но ее беспокойной натуре было проще работать, чем опереться на лопату и размышлять о прошлом или туманном будущем. Кроме того, так было теплее.

Сбор и погрузка битого кирпича были ничуть не легче. От кучи обломков до грузовика выстраивалась цепь, и люди из рук в руки передавали друг другу осколки. Через час пальцы у всех были в крови.

В полдень, когда подъехал грузовик «Национал-социалистической народной благотворительности» с цистернами густого супа из турнепса и картошки, объявили перерыв. Ужасный на вкус, он был горячим и давал чувство сытости, по крайней мере, на несколько часов. По сравнению с Освенцимом – значительное улучшение.

Утром Китти подружилась с французом, который позже незаметно передал ей кусочек хлеба и записку, в которой обещал принести еще больше на следующий день, если она встретится с ним в уборной. Это был улыбчивый парижанин по имени Пьер, который подмигивал ей каждый раз, когда проходил мимо. В шесть вечера дали свисток, и измотанная колонна поплелась обратно к лодке. Так ушел восторг последних дней.

По возвращении заключенные выстроились в огромную очередь за миской жидкого супа и кусочком хлеба, съев которые девушки без сил повалились на койки, проклиная больные ноги и ноющие мышцы. Бруно и его друзья уже столпились в ожидании у своих окон, и предыдущая ночь повторилась в немного более спокойном тоне. Утром он видел, как А-4116 дрожала на appell, поэтому на этот раз он перекинул ей свитер.

Она написала ему письмо, в котором поблагодарила за все подарки и очень трогательное предложение, но сообщила, что с браком все не так просто, поскольку, насколько ей известно, она все еще замужем. Говорить правду было рискованно – так можно было лишиться помощи Бруно, которая была ей очень нужна, но искренность его письма не оставляла ей выбора. Он воспринял эту новость философски, решив отныне относиться к ней как к сестре, и между ними завязалась крепкая дружба.