Василий Тёркин и немцы

– Не хочу гречку, дед!

– Надо, брат.

– Не люблю-у! – Дошкольник Ванька сморщил капризную мордашку…

…В окно дышит сливами поздний август, где-то тарахтит трактор, прозрачный воздух пахнет дымком и жирной воронежской пашней. Лето в деревне почти закончилось, а разом с ним почти закончилось и детство – скоро в первый класс…

Дед набулькал из баклажки молока, поставил кружку перед внуком:

– Ты вот что, прихлёбывай, а я тебе пока кое-что расскажу. Значит, так, послали как-то Тёркина в разведку…

– Опять в разведку? Ты уже говорил про разведку!

– Это про другую разведку. Вот послушай: собрался, значит, Тёркин, идёт себе, идёт… – В кармане дедовых штанов задрожал мобильник. – Сейчас, обожди-ка, тётя Лена твоя звонит. – Дед заткнул свободное ухо и зашумел в трубку: – Да! Подъезжаешь? Ну, давай. Ждём. Завтракаем, – и сунул телефон обратно. – Тётя Лена уже на ближних подступах, а ты всё с кашей!

У парнишки намокли глаза.

– Уже?

– Уже.

…В прошлом году, когда у Вани не стало матери, его отец, разменявший пятый десяток, женился на молодой-красивой. Ваня звал её тётей Леной. Дед тоже в шутку звал свою новую длинноногую невестку тётей Леной…

– Ну, ты дальше-то слушай: идёт, значит, Тёркин, песенку насвистывает, а тут из-за куста – немцы! «Хальт! Хенде хох!» Сцапали, значит, нашего бойца и думают, как бы его покрепче проучить. Гадали, гадали, тут один и говорит: «Я есть придумать страшный пытка! Дафай этот рус отведём на кухня и заставим гречневый каша жрайт!» Другой обрадовался: «Дафай! Только надо положить побольше масло, чтобы рус совсем испугальса!»

Внук работает ложкой, не моргнёт. Дед с трудом прячет смех в бороду и продолжает:

– Вот. Привели, значит, они Василия Тёркина на свою фашистскую кухню, набузовали ему ведро каши, вручили вот такущую ложку и заставили лопать. Ну, наш-то бывалый, и не такие ужасы видал, ест. Ест он себе, ест, полведра уж отъел, больше не может, но знает – надо лопать, иначе врагов не одолеть. А тут немцы возьми и зачем-то отвернись! Тёркин – хвать ведро и остатки себе за пазуху высыпал. Всё, говорит, капут вашей гречке, съел! – и салфеткой, главное, утирается. Немцы переглянулись, удивились, меж собой лопочут: «У нас ещё, – говорят, – ни один рус эта пытка не вынес, а ты вынес?! Тебя за это надо расстреляйт!» И повели Тёркина расстреливать. Привели в лесок, поставили спиной к берёзе, автоматы на него нацелили…

За окном квакнула сигнализация, скрипнула калитка, Шарик громыхнул своей цепью и трусливо тявкнул. В дверном проёме обозначилась тёмная, высокая Ванина мачеха.

– Доброе утро! – По жилищу пополз томящий запах тяжёлых духов.

– Доброе. Мы тут кашу мучаем. С нами завтракать? – Дед подтянул к столу табуретку для своей новой родственницы.

– Что? – вынула наушник Лена. – Нет. Собирайте ребёнка, я пока здесь… – она примостилась на тумбочку, – здесь пока… подожду. – Гостья провела пальцем по экрану мобильника, и её лицо позеленело.

Августовский ветерок донёс откуда-то коровье мычание, заколыхал на окошке тюль.

– Дед, – прошептал ребёнок, озираясь, – дед, я не хочу уезжать. – Его широкие глазёнки заблестели.

– Знаю, – вздохнул дед, – знаю. Но ведь мы же договорились не реветь? Закончишь первый класс и опять приедешь. А Мурка тебе пока котёнка принесёт. И на рыбалку опять ходить будем, и на пасеку, в лес…

– Чёрного?

– Чего?

– Котёнка чёрного? – захлюпал внук. – С белыми лапками? С белым га… галстучко-ом?

– Тише, что ты! Конечно, с галстучком! – Дед покосился на зеленолицую невестку. – Ты лучше послушай, что дальше-то было: вот, приводят немцы нашего Тёркина на расстрел, прицелились, а он им и говорит: «Гляньте-ка, фашисты, какие арбузы в этом году уродились на сосне!» – и пальцем вверх тычет. Враги головы-то задрали, а Василию Тёркину того и надо! Он кашу из-за пазухи достаёт и в морды им швыряет. Наглухо залепил. А они-то не поймут, «Што такой!», ничего не видят, руками перед собой шарят. «Эй, Ганс, ты что-нибудь фидишь?» – «Найн, Фриц, нишего не фижу. А ты?» – «И я нихьт!» Ходят они, о деревья лбами сослепу бьются, каски звенят. А Тёркин над ними хохочет! «Что, решили русского солдата кашей напугать?!» Дал им Тёркин пинка, автоматы поотбирал и пошёл обратно к своим. Руки в брюки, идёт-посвистывает, хохочет…

Ванька отставил пустую кружку, облизал ложку. Дед потрепал едока по макушке:

– Ну, боец! Прямо как Тёркин! Беги теперь с Шариком попрощайся.

Внук утёрся рукавом, просунулся между косяком и пахучей отцовой женой, юркнул на крыльцо.

Тётя Лена оторвалась от телефона, привстала:

– Готов? Едем?

– Обожди, – дед выставил ладонь, – присядь, потолкуем.

Лена нехотя снова примостилась на свою тумбочку:

– Мы уже всё обсудили, Пал Иваныч, точка. Николай ваш запретил мне с вами на эту тему.

– Ага, – вздохнул дед, – запретил. – Помолчал, рассматривая стол. – Как там его скупка чермета? Как бизнес вообще?

– Нормально всё, работает.

– Вот и я про то, – буркнул дед. – Работает. Ваня там будет целыми днями один? А у меня бы здесь рос под приглядом. У нас тут и воздух, и тишина, и приятели ему…

– Я ничего не решаю. – Лена убрала мобильник в сумочку. – Дело как бы не моё, но в городе хотя бы школа не колхозная. И вообще… У вас, – она обвела жилище чистыми глазами, – даже компа нет?

– Чего нет, того нет. Обходимся, – успокоил хозяин. – А что до школы, так меня именно в этой школе выучили. И Николая твоего тоже. И Ванечку я бы здесь выучил. – Дед встал, поглядел за окошко, где возле красной Лениной машины внук тискал лохматого беспородного Шарика, а тот отчаянно бил по траве хвостом. – Выучил бы.

– А потом что, в родной колхоз на трактор? – съязвила невестка.

– Хоть бы и так! – разозлился дед. – А по-вашему, лучше пусть в городе телефонами торгует? Металлолом скупает, как папа?.. Трактором попрекают! А я всю жизнь на тракторе! Хлебом вас кто, не мой, что ли, трактор кормит, а?

– Я хлеб не ем, – спокойно возразила невестка.

– Да я не про тебя, не сердись, дочка, – смягчился дед. – Сама рассуди: что парню в нынешнем городе делать? Ну, ладно, пока маленький, усадите за комп, чтоб не мешал. А вырастет? Если б как раньше: там тебе и авиазавод, и экскаваторный, и шинный, и «Электросигнал» – знай живи-работай. И отдохнуть тебе: что парки, что театры, зелень, пляжи… Когда четверть века тому наш Николай в город перебирался, мы же с матерью радовались! Когда он на инженера выучился, нам соседи завидовали! Мы же им гордились – в лучшем городе, такой нужный человек: всё у нас на первом месте, по-людски! – Дед просиял. – А теперь что?

– Что?

– Что! – скривился дед. – По ящику вон сказали, что наш город опять на первом месте: единственный, говорят, в Европе «миллионник», в котором нет трамвая. Был, а теперь нет. В войну, как только немца прогнали, – был! А теперь нет! И больше никогда не будет! И трамвая внук не увидит! Что же там за малина? – Деда понесло. – Миллион человек, ничего не производят, даже впечатлений! Мусор только… Одни барыжат, другие штаны просиживают, бумагу пачкают. Солнца не видят, лишь бы урвать, лишь бы раз в год в Турции бобов пожрать, в солёной воде пофоткаться. Вот для этого-то, думаю, Бог людей создавал? Мне если случится в город, я потом хвораю. Насмотрюсь там… Грязь, вонь, гул. Ходят все потухшие, ждут пятницы, нализаться-забыться. Мёртвый муравейник. Сами себя там задушили, по кругу зелёные ползаете, не заметили, как умерли.

– Зачем вы меня оскорбляете? – обиделась Лена.

– Да не в этом дело, – выдохнул дед. – Я не про тебя, я про Ваньку. Тебе Ванька не родной, своих не хочешь, душа не болит. А мне каково? Бывает, в ясную пору с моего крыльца мегаполис ваш на горизонте, рукой подать. Вот гляжу, тянется эта серая полоса от сих до сих, насколько глаз берёт. Если ветер оттуда, то будто бы дух с помойки. Там, думаю, хлопчик мой сидит, в этаком смраде, один сидит, ненужный. Сидит, за компьютером тупеет, или на секции дрыгается – жизни не видит. Оставили б его мне, а? Я бы его живым человеком воспитал, живым.

– А у вас – жизнь?! – оторопела невестка…

Дверь распахнулась, ничего перед собой не замечая, влетел Ванюха с горящими глазами:

– Дед! Димка с Вовкой идут рыбачить! Уже червей нарыли! Можно мне… – Он запнулся, огляделся, вспомнил, что его забирают, и погас.

– Нельзя, – отрезала тётя Лена и поднялась. – И так засиделись. Мне к двенадцати на эпиляцию. Хватай свои шмотки, едем.

Ваня поглядел на деда, тот пожал плечами, указал внуку на его собранный тугой рюкзачок…

…А у крыльца всё кипело: двое Ванькиных ровесников заглядывали в красную машину. Один утверждал:

– Под триста выжмет!

Другой совал ему в нос кулак и нисколько не сомневался:

– Не выжмет.

Вот-вот должна была случиться драка, но некстати квакнула сигнализация, машина сверкнула фарами, и всё прекратилось, не начавшись. Пацаны подобрали с земли свои удочки и уставились на Ванюху:

– Уезжаешь?

– Ага. На будущее лето опять приеду.

– Давай, Ванёк, будем ждать.

Ванька перепрощался со всеми, тётя Лена усадила его на заднее сиденье, приказала пристегнуться, захлопнула дверь. Потом повернулась к деду:

– Николай сказал не говорить, а я скажу На тот год Ваня не приедет. Николай купил дом в Германии, мы туда перебираемся. Он сам вам позвонит, а я ничего не говорила. Ок?

– Ок, – машинально повторил оторопевший дед.

Хлопнула дверца, машина бесшумно развернулась и запылила по-над оврагом. Дед сквозь набежавший туман смотрел вслед, красное пятно дрожало и плыло волнами. Сквозь затонированное стекло внука не разглядеть, но он наверняка машет деду рукой, он не может иначе…

Так и было: Ванька махал рукой деду, махал друзьям и лохматому беспородному Шарику, который высунул красный язык. Махал рукой жизни, откуда уносит его красное пятно; жизни, которая останется лишь в светлой памяти… Может быть, когда-нибудь потом, во сне, в чужом немецком воздухе померещится ему знакомое, родное, забытое: будто из далёкого августа повеяло жирным воронежским чернозёмом или это в утреннее окно потянуло с туманного сенокоса… Повеет чем-то, чему ни один немец в жизни своей не подберёт названия; повеет издалека, из той поры, когда всё шло как у людей. У людей, которые пашут землю, рожают детей, дышат, любят, живут… грустят, поют, смеются, плачут, созидают, совершают открытия… Господи, было ли это?

Впрочем, не стоит о жизни. По мнению тёти Лены, ребёнку полагается смотреть мультики. Тётя Лена уговаривает ребёнка не реветь, передаёт ему назад свой планшет:

– Там кнопочку зелёную видишь, «ок»? Нажимай, будет мультик про Человека-паука.

Ваня всхлипывает:

– А про Василия Тёркина будет?

– Василия Тёркина не существует.

– А Человек-паук, что ли, существует?

– Нажимай «ок» и не хнычь.

Но Ваня хнычет. Ему отчего-то кажется, что дед за этот «ок» не похвалил бы. И Василий Тёркин не похвалил бы. Одни враги бы только и обрадовались.

Машина выбежала на асфальт, и перед ней во весь горизонт протянулась бескрайняя серая громадина – город, где совсем недавно позвякивал в зелени трамвай и в парках пели соловьи. Город, который во время оно сотворил непобедимый русский флот. Непокорённый город-боец, который, истерзанный, бил и гнал фрица; город, который не сломался, сдюжил, отстроил себя заново и стал ещё краше. Весёлый город тружеников и песенников, который выпускал в небо сверхзвуковые лайнеры. Город, где по кристально-голубым водам рукотворного моря проносились под Чернавским мостом быстроходные «Ракеты», а в заводях били фонтаны… Город, где ничего не осталось. Город, которому снится, что он всё ещё жив…