Вопль восемнадцатый: Куда течет вода
Поебать ли мне на человеческую жизнь? Ну, наверное. Даже скорее да, чем нет. Но почему тогда мне так плохо было от того, что я возвращался домой один?
Зарезать Вадю оказалось легко, очень легко. Наверное, если задуматься, то даже почти приятно (победить хоть где-нибудь приятно всегда), но потом на ум приходили всякие сентиментальности, от которых никак нельзя было отделаться.
Я хорошо помнил, как кость проглядывала в ранах на его ладонях — вот это я понимаю, человек не хотел умирать. Наверное, раны на ладонях я помню даже лучше, чем на животе (ну, кроме той, из которой выглянула кишка).
И до сих пор, как я подумаю обо всем об этом, у меня в носу стоит запах крови.
Не знаю, я думал убить себя, это успокаивает. Понимаете? Можно вот это вот, а можно и нет. Почему я этого не сделал?
Ну, не понятно, наверное, я все равно чувствовал в этой косой-кривой заброшенной деревеньке, поросшей уже быльем и травой, какую-то силу, какую-то любовь, которая крутит мир, от которой мы приходим сюда. В смысле, я убил Вадю, но меня от всего не отлучило, наоборот, я все очень остро чувствовал, эта штука, связывающая меня с миром, натянулась, как струна. И вот я мог играть на ней музыку. Я стал все тоньше понимать, а не отупел от крови, как должно было случиться.
Когда я стрелял из автомата в незнакомых людей, думаю, я скорее дурел. А тут наоборот какое-то стало лиричное состояние, и я размышлял о Ваде, каким он человеком был все-таки. Я же так и не понял этого.
Угарно, конечно, не? Я так хотел понять, что у Вади в голове творится, какая у него там драма (была же у него драма, наверняка), как его жизнь к этому привела, что за характер такой.
Но я уничтожил этого человека со всеми драмами его. Все равно, что сжечь к хуям книжку, которую мог бы прочитать.
Почему все-таки так сложилось? Ну, мы были сильно пьяные, Вадя достал меня вкрай уже, плюс неудачно это было: говорить, что я не должен существовать. Я ж и сам это понимал. В доме у повешенного не говорят о веревке, или как-то так.
И водочкой плескать в меня не надо было. Короче, как-то сошлось так, вышел расклад, что я его убил. И это произошло, ну, как-то очень просто. Не знаю, где там накал, как в "Гамлете"? И даже коварных мыслей у меня по поводу Вадьки не было.
Я на самом деле и представить не мог, что так случится. Но, когда оно произошло, отряхнулся и пошел дальше. Люди всегда люди.
Ну, ладно, что тут случилось, это никому неинтересно.
И вот ехал я обратно по этим ебанутым дорогам и больше уже не боялся ни радиации, ни Бога, ни черта. Уже не страшно было — просто природа, дикая местность. Даже как-то остановился у зарослей и клюквы поел. Нормальные были ягоды и на вкус и на вид. Не огромные, слизью не сочились. И не скажешь, что радиоактивные.
Почему, где человека нет, там так хорошо? Почему там спокойствие такое?
Мне даже скорее перед местом было стыдно, чем перед Вадей. Вадя-то ладно, тот еще мудила, а вот человеческой крови эта земля давно не видала, наверное.
Человек раскаивался, я его убил. Потом другой человек переживал по этому поводу, но я и его убил. Ну, вот так вышло.
Ветра пошли страшные, радиоактивный дождичек по лобовому стеклу застучал, но оно не плавилось. Теперь, подумал я, своей смертью не умру. Но уж не знаю, к чему это все относилось, к радиации или к проклятью, которое чудится, когда своих мочишь.
А доблестным защитникам раны на теле мироздания вообще и дружественной Украины в частности мне пришлось отвалить кучу бабла, чтобы они выпустили меня без Вадика.
Я, конечно, сказал, что Вадик там остался еще на время, и это в какой-то степени было правдой. Еще на какое долгое, долгое время.
Ну, и, протрезвевший, на кумарах, я поехал домой, злой адово и такой же печальный.
Только нет, конечно, глянул я еще на красивое, низкое, преддождевое небо, на леса, на поля. Какая же земля это красивая. Хороша Маша, жаль не наша.
И я все думал, но ничего не надумал.
Может, Вадя что-то себе там понял, но мы уже никогда не узнаем. Ну и хер с ним, в принципе. Мало ли людей на Земле?
По приезду в Москву первым делом поехал к Смелому, отдал ему фотик.
— На, поснимай жену, сынишку, а то я два кадра только сделал, пленку жалко.
Смелый почесал репу. Со мной он держался настороженно, главным образом, из-за радиации. Чаю даже не предложил. Встретились мы на постной квартире, и я рассчитывал там поспать, в одиночестве, подумать, опять же, мне дороги не хватило. Но Смелый явно был не расположен меня тут оставлять. Он сказал:
— Успешно?
— Успешно, — сказал я. — Но для меня.
— А Вадя где?
— Убил его мудила этот. А ты думал, он, что, стоять будет и пыриться, мол, мочи меня, без разговоров. Бедный Вадик, на руках у меня умер.
Смелый отошел к окну, закурил, изредка он на меня косился, глядя, чтоб я на безопасном расстоянии был.
— Йоду выпей, — сказал он, наконец.
— Я водку пил.
— Это видно.
— Короче, мужик ваш отстреливался, чуть не подохли мы оба с Вадиком. Я его уж забирать не стал.
— Ага, — сказал Смелый. — Еще не хватало жмура через границу везти.
— Да и радиации он больше наберет. Трупешник, я имею в виду.
И как-то вот это так было странно, мы вроде разговаривали, но Смелый в это все не особо погружался. Ему до пизды было, что там с Вадькой на самом деле случилось. Не думаю, что он хоть раз об этом вообще подумал.
А мне показалось, он и рад был. Платить-то меньше. Ну, во всяком случае, я только свою долю получил, не Вадькину. Жадный человек, очень жадный человек наш Смелый.
— Может, чаю попьем? — спросил я. — Расскажу подробно, что было-то.
Но Смелый сунул фотоаппарат в сумку, отдал мне деньги и сказал:
— Некогда мне с тобой тут лясы точить, родной. Родина тебе этого не забудет. Ты молодец, я тобой горжусь. Вадьке — светлая память и земля пухом.
— Не без этого.
— Все, давай на выход, надо квартиру закрыть.
И мне стало как-то обидно. Я душу свою наизнанку вывернул, а это и неважно совсем. Но, в итоге, все хорошо вышло, потому что, думается мне, если посидели б мы со Смелым, а если б и прибухнули еще, то, может, я и спалился бы. Сдался б без боя.
А если бы я Смелому рассказал, он бы меня вальнул, наверное. А, может, и нет, все ж таки я ему сделал выгоду, хорошую разницу в деньгах.
Но с меня бы сталось все разболтать и расплакаться.
Так что, с Гриней тоже хорошо вышло. Приехал я домой, он меня обнял, как родного, а сам суматошный, суетный. Ну, я такой:
— Чего?
А Гриня такой:
— Жаль про Вадьку, мне Серега звонил, ух!
Сплетничать мы, конечно, любили побольше баб.
— Ну, да, — сказал я. — Царствие ему небесное. Грустно это все.
Мы постояли друг перед другом, Гриня никак не пропускал меня в комнату, хотя о чем я мечтал, так это лечь на диван и поспать нормально, как белый человек.
В коридоре пахло моющим средством, у стены припарковалась швабра.
— Генеральная уборка к Новому Году? — спросил я, вышло неловко. У меня сил не было на какой-то адекватный диалог. Гриня смешно наморщил лоб.
— Слушай, братуха, можешь здесь пожить.
— Чего?
Тут я впервые заметил Гринины сумки, было их много.
— Смелый меня в водилы взял, — сказал он. Вообще — большая радость: меньше риска погибнуть.
— Ну, и я съемку буду брать около него, чтоб не хуярить из Балашихи, — продолжил Гриня задумчиво.
— Понял, — сказал я. Не, мне было немножко обидно, ну, как ребенку. Но нормально же, продвигается человек по карьерной лестнице.
Гриня сказал:
— Не, мы отлично жили. Не скучно, опять же.
— Да? — спросил я. — По-моему, тоже супер.
Все это мне мозги парило изрядно. Чего я хотел, так это поспать, вот чего было бы очень в тему — вырубиться, перестать существовать часов на семь. А Гриня думал, что я обижаюсь.
Это угарно, конечно, зек с восьмилетним стажем, а относился ко мне, как к ребенку.
— Просто, ну, Смелый сказал, чтоб я один жил. Много знать теперь буду.
— Скоро состаришься, — сказал я. — Ну, ладно. Тебе, может, помочь чего?
— Да не. Поехал я. Хорошо хоть тебя дождался.
— А Смелый чего? Нормально тебе предложил хоть?
— Да у него прям на афише написано было, как надо ему личного водилу. Чтоб все смотрели, какой он человек серьезный, видать.
Я засмеялся.
— Ты его только не опозорь, веди себя хорошо, чтоб с тебя три шкуры не сняли.
Я взвесил одну из его сумок, сказал:
— Не надорви спину, а то работа сидячая.
— Слушай, ты можешь только за квартиру платить, — сказал Гриня. — По дружбе.
— Да не. Подумай, сколько надо. Столько и будет. Все, башка трещит, ты извини. Спать я.
Гриня еще раз крепко обнял меня, обдав запахом мыла и дешевого одеколона.
Я лег на незастеленный диван и увидел, что Гриня забрал иконы. А, может, и хорошо. Я бы сейчас этих взглядов не выдержал.
Некоторое время Гриня возился за дверью, выносил вещи на лестницу, потом я остался один. Сначала стал жалеть себя, какой, мол, одинокий я теперь человек, а потом до меня дошло, что сюда можно перевезти Лару, и мы с ней заживем.
Вот Ларе я собирался все рассказать, вообще все, без купюр, как Невзоров. Лара бы меня поняла и, может быть, простила. Хотя хуй ее знает, Вадик же Лару тоже трахал. Может, она бы обрадовалась его смерти, а может — наоборот. Тяжело думать, что человек, с которым секс был, как бы высшее проявление жизни, он умер. Что он был горячий, ха-ха, а теперь он холодный.
Вообще странно думать, что можно трахаться, а потом все равно умереть, хотя на протяжении человеческой истории все люди так и делают.
Ну, в общем, думал я о Ларе, о запахе ее, потому что прикосновения мне не вспоминались, и вообще о ней, о голосе, там, о том, что бы она сказала.
Нет, конечно, явно не:
— Все нормально, Вась, живем дальше.
Но все-таки и не:
— Да гори ты в аду, Васька!
Короче, я очень хотел ее послушать. Лара была женщина мудрая. Не умная, а именно мудрая, с каким-то чутьем волшебным на человеческую душу. И что бы она ни сказала, я знал, это меня утешит.
Вот, в общем, засыпая, думал о ней, даже вздрочнул, чтоб напряжение скинуть. И вот, все еще крепко обхватывая хуй после оргазма, я подумал, что как-то оно все не так идет в моей жизни.
Глянул в окно, на тяжкое небо, и стало мне стыдно. И подумалось, что, если Гриня иконы унес, это не значит, что на небе Бога нет, и что Бог не знает теперь, какой я мудак, что Вадика убил.
Потом, правда, решил, что Бог про все в курсах, но Вадик или кто-то, кого я даже по имени не знал — это ему не важно.
Заснул счастливый, а проснулся и дальше пиздец начался. Первым делом, конечно, я позвонил Ларе. Там никто трубку не брал, ну, и поехал я к ней прямиком. Она комнату снимала с еще двумя шмарами попроще. Одна была полненькая Ксюша, другая тощая Лиза, обеих я как-то трахал, но понравилось ли мне, вообще не помню.
Я ужасно соскучился, был радостный, влюбленный, и мне даже немножко полегчало после всего этого путешествия. Вот купил ей кольцо. Нет, знал, что замуж Лара за меня не пойдет, но все же память от Васьки, плюс в тяжелые времена всегда копейка. Долго выбирал, говорил телочке, которая в перчатках доставала мне эти колечки:
— А покрасивше можно? А еще красивше есть?
Она едва заметно, профессионально маскируя это под улыбку, кривилась, но показывала мне все новые и новые штучки. В итоге, взял я кольцо с маленьким таким бриллиантиком. Все, на что у меня бабла хватило, не шикарно, но для Лары сойдет, она, небось, и бриллиантов-то не видела никогда.
И мне так хотелось ее порадовать. Ну, это вообще правильная стратегия перед тем, как говорить, что ты убил ее знакомого.
В общем, у меня руки как у подростка дрожали. Открыла мне Лиза, я тут же заглянул через ее плечо:
— Лара здесь?
Я полюбопытствовал, заглянув в их чистую, вылизанную, как больничная палата, однушку, потом снова посмотрел на Лизу, и до меня дошло, что не так. Лиза, всегда ярко накрашенная, на каблуках выходила даже выносить мусор, над ней по этому поводу все стебались, мол, настоящая русская женщина. Так вот, сейчас эта Лиза вышла ко мне в старых джинсах, без боевого раскраса. Казалось, что у нее нет бровей, лицо выглядело нездорово, под глазами — сочные синяки, и стало видно, какая она молоденькая. Теперь я бы ей двадцати не дал.
— Ну? — сказал я. — Где Лара?
Лиза смотрела на меня, и я зачем-то стал считать карие точки в ее зеленой радужке. Грязные окна у грязной души. То есть, я так не считал, но мне это в голову пришло.
Лиза выпятила губу, глаза ее вдруг наполнились слезами.
— Эй, эй! Все нормально? Какие-то проблемы? Избили кого?
Она помотала головой. Это Лара когда-то вытащила Лизу из полного пиздеца, почти украла у какого-то поехавшего сутенера, который заставлял ее на мослах ползать перед ним и умолять ее отпиздить. Короче, там была какая-то стремная история, и я подумал, может, объявился этот мужик.
— Да чего ты, — сказал я. — Лизка, ты не переживай. Я его вальну, хочешь?
Почему-то это ее еще больше расстроило. Идейно против насилия она, что ли?
— Да объясни ты мне толком, что случилось?
Я вошел в квартиру, закрыл за собой дверь, и мы остались в полутемном коридоре. Лиза вдруг повисла у меня на шее.
— Лара умерла.
До меня сначала не доперло, что она серьезно, что нет у нее такого таланта шутки шутить и плакать при этом. У меня вот есть.
— Ты дура, что ли? — спросил я. — Где Лара?!
Лиза снова выдавила из себя эти невозможные слова:
— Лара умерла, я же сказала.
— Как умерла?
Я стал медленно врубаться в ситуацию. Дверь, ведущая в комнату, была нараспашку, я видел несвойственной этой всегда аккуратной квартирке бардак. В беспорядке валялась одежда, на столе лежал ворох каких-то документов.
— Я ни в чем не могу разобраться! — запричитала Лиза.
Я знал, что лет ей как-то мало, не то девятнадцать, не то восемнадцать, короче, вроде девочка созрела уже, а мозги еще не в полную силу пашут.
— Так, — сказал я. — Давай сначала.
Лизу мне было невероятно жалко, но в то же время хотелось ее ударить, чтобы пришла в себя. С собой надо было проделать все то же самое.
Я отвел ее на кухню.
— Где Ксюха? — спросил я.
— Да ей похуй на Лару! — заорала вдруг Лиза. Что было правдой, Ксюха не то чтоб была их особой подругой, просто за хатку платила. Я уж не знаю, чего Лиза от нее ожидала.
— Ладно, — сказал я как можно более спокойно. — А с Ларой-то что?
В голове шумело, но мне даже удавалось как-то адекватно на происходящее реагировать.
— Она фена наглоталась, — выпалила Лиза. Я встал, налил ей воды из чайника, когда она не захотела пить и сильнее залилась слезами, плеснул ей в лицо.
— Успокаивайся давай.
Плечи у нее тряслись, и она прижимала тощие коленки так тесно друг к другу, что должно было быть больно.
Лиза глянула на меня, удивленная, как мелкий ребенок, которого впервые треснули по жопе. Бывает и такое.
— Я не знаю, почему, Вася! — сказала она так, словно я собирался ее пытать, чтоб все выяснить.
Но я-то знал и без нее. Это было очевидно. Лара такое сделала, потому что была несчастной.
— Я просто пришла утром, и она уже лежала. Холодная. То есть, я сразу вызвала скорую и не сказала им, что она мертвая. На всякий случай, знаешь.
На всякий, это на какой такой случай? Если вдруг она оживет, а ее откажутся лечить, дескать, ты уже дохлая, чего на тебя бюджет тратить?
— Они приехали, и вот потом вызвали других, и другие ее забрали в морг.
Я погладил Лизу по голове, и она уткнулась в меня, и в этом не было ничего про секс, ничего про то, как может баба прикасаться к мужику. Вцепилась она в меня, как кошка, пальцы ее казались острыми, будто когти.
Я стоял, не понимая до конца ничего из сказанного. То есть, Лара сейчас в морге?
Это значило, что мы с ней уже разговаривали в последний раз. А я не сказал ничего важного, и кольцо ей никогда уже не подарю.
Я достал из кармана бархатную коробочку.
— На, Лизка. Это тебе.
Она не глянула даже, что там, сунула в карман джинсов и сказала:
— Спасибо, — которое на самом деле было скорее "неважно".
— И там документы, там надо ее свидетельство о смерти выписать. Что же мне делать?
Я сказал:
— Это все потому, что я Вадика убил. Вот мне и прилетело.
— Что? — спросила Лиза. Вадика она особо не знала, может, видела пару раз в "Отеле "Калифорния", и только-то.
— Ничего, — сказал я.
Меня Бог наказал. И очень даже ловко. Если Лара сама это сделала, значит, она хотела умереть. Вроде и ей приятно, и мне плохо. Один-ноль, Господи, один-ноль.
— Давай, — сказал я. — Пойду документы посмотрю. Поедем в морг с тобой.
— А хоронить ее где будем? — спросила Лиза. Она вцепилась в меня, словно чуть не утопла, а я был случайной корягой, за которую можно ухватиться и жить, и дышать.
В общем, так, по итогам, получилось, что хоронить ее мы решили в Мурманске. Мороки много, конечно, но Москва Ларе ничего хорошего не сделала, и нечего ей было тут лежать.
Смелый меня отпустил. Он Ларку уважал, мы даже выпили за нее, как за покойницу, не чокаясь. Смелый как услышал, тут же водочки заказал и, что примечательно, за свой счет. Страшно сочувствовал мне Днестр.
— Душа ее, — сказал он. — Еще сорок дней здесь. Надо попрощаться. Не забудь поставить рюмку водки и черного хлеба кусочек. Я поставил. Потом хлеб птицам отдай, а водку вылей, не пей ни в коем случае. Потом, это когда сорок дней пройдет.
Спасибо тебе, Гриня, за напутствия твои.
Серега Ромео, известный любитель женщин, тоже страшно расстроился. Он сказал:
— Какая была бабень!
Но в Мурманск со мной не полетел никто, кроме Лизки. Смелый меня отпустил без вопросов, Лара ему нравилась, может, даже влюбился немного, не знаю. Да и я был в Чернобыле молодцом, заслужил отпуск, так сказать.
А Ларино тело я видел, такая красивая, хоть и желтенькая. Я не удержался и под простыню глянул, какая она там голенькая. Любил я ее тело. Как на меня тогда дядя доктор глянул — убиться можно.
— Извините, — сказал я.
Дотронулся до ее лба, потом до щеки. Теперь я мог к Ларе прикасаться, и она ничего против не имела. Теперь была нормальная любовь. Она такая стала холодная, и, хотя я много мертвых видел, именно ее видок у меня из головы не шел.
Лицо зато разгладилось ото всякого выражения. Оказалось, что расслабленное, оно сильно отличается, настолько, что я, как оказалось, совсем не знал ее настоящего облика.
Невыносимо было за ней в морг идти, но я знал, что сам во всем виноват. Был бы Вадя жив, и с Ларой бы повидались еще раз. Поговорили бы, но тогда б я ей ничего особенного не сказал, если бы Вадя был жив.
Ну, в общем, в самолете мы с Лизой летели в том же, в котором Лара.
Я спросил у Лизы, когда стюардессы разнесли ужин в затянутых фольгой пластиковых мисочках:
— Ты что думаешь? Ну, про это все?
Лиза отколупала фольгу, обнажила пюрешку с томатным соусом и глянула на меня почти лишенными выражения, как у старушки, глазами. Она еще ни разу, с момента смерти Лары, не накрасилась и выглядела так, что сам дьявол не допер бы, что Лиза — блядь.
— Не знаю, — сказала она. — Я думаю, мы все правильно делаем с тобой. Лара бы сюда хотела. К папе.
— К папе и положим, — сказал я. — Надо будет только его поискать. Я про другое. Убила-то она себя зачем, тебе как кажется?
Лиза стала ковырять пюрешку вилкой.
— Ешь, ешь, — сказал я. — Ты ничего не жрешь. Надо есть.
Она оставила вилку стоять в пюре и потерла глаза. За окном висело черное небо, но звезд видно не было, только серую дымку облаков. Я в первый раз летел на самолете. Это оказалось классно только на взлете, потом сидишь себе и сидишь, а эта штука несется над землей так быстро, что кажется медленной.
— Не смогла в этом всем дальше, — сказала мне Лиза. — Устала просто. Знаешь, когда устанешь, иногда на все готов, лишь бы поспать.
— Ну, все, все, — сказал я. — Кушай.
В Мурманске оказалось, что предсказуемо, страшно холодно, и он был хорошо освещен, даже лучше Москвы. Уж, конечно, в условиях жуткой темноты полярной ночи, на свет не поскупятся.
— Ух ты! — сказал я, когда мы вылезли из такси, усталые после аэропорта, разогретые печкой в машине. — Мы за полярным кругом!
От моих слов отошел пар, хотя снега нигде еще не было, и в первый момент мне показалось, что в городе не так уж холодно.
— Пойдем? — спросил я. — На ледоколы смотреть? Когда все закончится.
Лиза кивнула и взяла меня за руку, совершенно по-дружески. В красной перчатке ее ручка казалась мне детской.
Мы первым делом поехали не в гостиницу, а к мамке Лары. Когда она открыла дверь, я чуть не расплакался. Лара была похожа на маму чертами, сложением. Я вообще-то сначала подумал, что это она, только постаревшая.
— Здравствуйте, — сказала Ларина мама. В руках у нее была папка с документами, за ее спиной носились дети, а, может, и внучки, две девочки лет шести-семи.
Ларина мама сказала:
— Извините, войти не предлагаю. У меня там девочки. Они не знают и незачем им знать.
Папку она протиснула нам, чуть ли не закрывая дверь.
— Подождите, — сказал я. — Лара убила себя.
— Я знаю, знаю, — сказала Ларина мама. — Еще раз спасибо вам.
Мы с Лизой остались стоять в полутемном подъезде. Сквозь маленькое окошко пробивался ледяной северный свет, пахло мусором и морем.
— Я понимаю, — сказал я. — Почему Лара себя убила.
А Лиза пнула дверь.
— Сука, — сказала она.
Похоронили мы Лару рядом с отцом. Отпевать ее было нельзя, друзей у нее тут не осталось, а мать не пришла, поэтому все быстро кончилось. Зарыли ее и все. И так споро работали мужики. Они ж не знали, на какой странице в моей жизни ставят точку.
Я решил сразу заказать эпитафию на надгробие, чтоб не жалеть потом, как с Антошей Герычем. Но что-нибудь настоящее я не мог из себя выдавить, было стыдно. Мне предложили список стандартных эпитафий, и я выбрал "голубка улетела", потому что это было хоть как-то связано с небом, которое Лара любила.
А надо было про северное сияние что-то, про ее любовь, про то, что жила она не зря, и если после нее ничего не осталось, то это только кажется.
Лара многому меня научила.
Мужики зарыли ее и ушли, а мы остались вдвоем перед новеньким надгробием. Бросили свои цветочки на новую горку.
Я сказал:
— Вот ты там теперь.
Под ее именем и годами жизни выгравировали волну. Я просил. Все ж таки, она муромчанка. Так ведь? Муромчанки они? Красивая волна получилась, хотя улетевшая голубка здесь была ни при чем. Нет, ну, можно море и голубя связать, Ной, опять же, но все равно как-то странно.
И я все об этом думал, о том, что это как-то странно. И не мог заставить себя думать ни о чем другом. Лиза плакала.
Внизу мы с ней подписались даже: "от любимой сестры и любящего мужа". Соврали, попросту говоря. Назвались перед Богом теми, кем для Лары никогда не были.
А снег покрывал черную, мягкую землю. Снежинки кружились в воздухе, и я смотрел на них, на этот их медленный полет. Почему-то от этого было легче.
Вечером в гостинице я пришел к Лизе в номер, сел на кровать и расстегнул штаны. Она все поняла, встала на колени, достала мой хер и начала сосать, профессионально, без эмоций. Мне очень хотелось отвлечься, но Лиза вдруг, с моим хуем во рту, расплакалась. И я расплакался. И ничего, короче, хорошего не вышло. Лучше б на северное сияние посмотрели. Говорят, оно в это время уже есть.
Утром, до отлета, мы успели съездить к Кольскому заливу. А это же почти море. До этого дня я море вообще ни разу не видел, но оно меня не впечатлило. Вода и вода. Ну, даже если соленая, как слезы, что это меняет?
Стояли большие корабли, черно-белые, серьезные, как гигантские пингвины. Вода шла мелкой рябью, блестела под бледным солнцем. На другой стороне покоились укрытые снежком холмы. Красиво, если вдуматься, и небо такое светлое, как глаза у Люси (и чего я вспомнил?). Но меня не вперло все равно, потому что мне было больно. Я все думал, а как далеко сейчас находится кладбище?
— Никогда раньше моря не видел, — сказал я, перекрикивая чаек.
— А я родилась у моря. В Сочи.
— Широка страна моя родная!
— Это точно.
Она терла руки друг о друга. Красные перчатки ее на этом бледном северном фоне смотрелись просто невероятно, я не мог в них до конца поверить.
И я вдруг сказал Лизе:
— У меня сейчас денег при себе еще осталось, от поездки моей одной. Много. Я тебе отдам, и ты езжай в Сочи, сними там квартиру и устройся куда-нибудь официанткой. Нечего тебе, на самом деле, здесь делать. И сосешь ты плохо.
Она засмеялась, а потом спросила:
— Думаешь, я не возьму?
И мы еще раз поглядели на обласканное солнцем, холодное, просто нереально холодное море.
А если б я предложил это Ларе, могло бы все по-другому выйти, или все-таки нет? Когда человек ушел, далеко и надолго, так сказать, мы уже про него точно ничего не поймем. И пытаться нечего.
Мурманск — красивый город, в золотых огоньках темными ночами, с морем и лесистыми сопками, и с красивейшей короной сияния над ним, но я бы туда ни за что не вернулся.
Дома меня ждала только стопка водки и краюшка хлеба — за Ларочку, вместо нее. Я вернулся в пустую квартиру, сел на кухне, прямо рядом со стопкой, покурил и подумал, куда же на самом деле течет вода из известной поговорки про то, сколько ее утекло.
Ну вот куда? Она течет в будущее? Или в смерть? Куда течет эта ебучая вода? Так меня эта неясность выбесила, что я едва окно со злости не разбил. Почему все время нужно все усложнять, а? Неужели нельзя попроще?
Если б только люди были простые, как палки, как гвозди, как кирпичи, мы зажили бы уже давно безо всяких там.
Но люди, бляди такие, они сложные, все время думают, все время страдают. Я бы хотел не думать и не страдать, но даже человеческое существо вроде меня, ну, низшего уровня развития, там, не могло жить совсем бездумно. Ну никак не получалось.
Я курил, пока на кухне от дыма не стало тяжело дышать, а потом пошел спать, только лег на диван, и сразу стало темно.
Ну, в общем, я стал очень одиноким человеком, как-то так все один к одному вышло. Гриня теперь пропадал со Смелым, возил его по личным бригадирским делам, в основном, у нас появились два новых пацана, Виталя и Валера, братья, очень похожие, почти как близнецы, хотя были, вроде бы, погодками.
Да вы сто пудов помните это чувство, когда в компании, на работе, не знаю, появляется кто-то младше вас. Атас вообще, я сразу почувствовал себя таким старым, как-то меня проняло, что ребятки поменьше меня уже тоже вовсю работают. А я думал, что самый младший в мире — это я. Привык, так сказать, к такому положению вещей.
Не, не вопрос, пацаны они были ровные, хорошие, душевные даже. Я бы мог с ними подружиться, но как-то меня поднакрыло, все стало печальным и серым без Лары, опять вспоминалась Зоя, и я должен был как-то преодолевать желание написать ей, дать о себе знать.
Ну, и друг мой верный, Гриня, опять же зажил своей жизнью. И Вадика я убил, тоже паскудно вышло, и сближаться после этого с людьми было страшно. Я же уже знал про себя, что я могу схватить нож и зарезать человека, как свинью. Знал, что мне не будет жалко его, что он сопротивляется. А с этим знанием, ну, тяжеловато строить новые отношения.
Плюс к тому, я потерял смысл жизни. Ну, как-то все не так шло, не то что не по плану моему, а просто не нравилось, что получается. Вот если представить, что жизнь — это поделка, как те, которые пиздючье делает на уроке труда, то у меня какое-то уродство вышло, а назад уже не переиграешь. Не, работа хорошая, не вопрос, интересно, весело, перспективно, но как-то не выстроил я человеческих отношений с человеками. А с кем выстроил, те уже давно исчезли и след их простыл в моей жизни.
Короче, стал я думать, в чем тогда смысл моей жизни, что я тогда должен такое делать, чтобы быть счастливым, где мой Снарк, в конце концов, есть.
А вот мне всегда было интересно, кто как думает: Снарк у каждого имеется, или он на всех один? Счастье у людей вроде похоже, но ведь у каждого — свое. Сложно это.
В общем, я решил делать карьеру.
А Вселенная, как известно (лично мне — от Антоши Герыча), всегда дает нам то, чего мы больше всего хотим, надо только не проглядеть свой шанс. И вот она быстро откликнулась на мои пожелания. Я все думал, как карьеру делать: работаю, вроде, хорошо, Смелый хвалит, а дальше-то что? Всю жизнь, что ли, с автоматом бегать? Я как бы не против, но однообразно. Сам кайф-то да, но хочется же чего-то большего уже.
У братвы же все как у людей, потому что мы они и есть. Вот кризис случился, я подумал: буду смотреть в оба и ждать, может, чего выйдет, хвататься за возможности, там. Как только я это крепко решил, сразу Вселенная мне дала попробовать. Ну, и у меня тогда от этого так настроение поднялось, казалось, мы с миром играем на одной стороне, уж не знаю, против кого, но вместе.
А теперь я думаю, что всех нас эта Вселенная на хую вертела. Сплошное наебалово везде.
Ну да ладно, теперь что там за история-то вышла? Как-то, на следующий день после дела, сидел я в парчике нашем Балашихинском, сигареточку покуривал и думал о своем. Верещали детишки, проходили не по погоде легко одетые кришнаиты, и еще долго до меня доносилось их пение, бабы с колясками покачивали детишек. Я думал с девкой какой познакомиться, но что-то они все при ляльках были. Может, конечно, утро буднего дня виновато.
На небе было чахлое, жухлое солнце, готовилась холодная зима. Деревья все стояли голые, а на земле всюду этот ковер из подгнивающих листьев, пахнущий тяжело и терпко. Короче, даже как-то меня это отражало, я имею виду, внутренний мой пейзаж, и я впал в свою любимую меланхолию.
Тут рядом мужик сел, и я прихуел от этого, потому что вон лавки — сколько хочешь, а ты прешься покой мой нарушать.
Я глянул на него.
— Нерон, — сказал он, и протянул мне руку.
Для стороннего наблюдателя сцена стала бы еще более сновидной, но я мгновенно все понял. Оторопело пожал ему руку.
— Вася Автоматчик, — сказал я. — Но это-то понятно.
Про Марка Нерона я только слышал, зато много. Всякое про него говорили. Раньше, говорили, например, он был Марк Херовый, потому что жил у метро Перово. А потом стал Нерон, потому что сжег квартиру на Пречистенке с двумя шлюхами внутри. Ходили также слухи, что он, дескать, окончил три курса в МГУ, история древнего мира, как раз, а потом его за фарцу посадили.
Марк Нерон был начальник нашего начальника, а значит царь и Бог для нас всех. У него таких бригад, разного рода деятельности, был, наверное, десяток, а то и больше. Марк Нерон реально знал, чем мы все тут занимаемся. Ну, то есть, я вот был без понятия. Не, ну, в общих чертах — мы делали наркобизнес, расчищали дорогу для наших, убирали конкурентов, предателей, ну и всех на свете, кто мешал нашим торговать героином. Короче, солдаты мы были в нарковойне. Но Марк Нерон, он знал точно, для чего это все, потому что он-то как раз и был тем самым киношным наркобароном. Ух ты!
Ну, и, ясное было дело, что такого человека, как Марк Нерон, наше существование волнует исключительно в экономических терминах. От этого было немножко обидно, но, в целом, я все понимал.
И даже лестно как-то было, вот я — наркобаран, а он — наркобарон, и ему что-то там про меня интересно стало. Я даже не испугался — убивать меня, если вдруг что, пришли бы совсем другие люди.
— Ну, — Марк Нерон хлопнул в ладоши. — Ты как насчет поговорить?
— Да нормально, — сказал я. — Ясен красен, с тобой поговорю.
Марк Нерон был крепкий, атлетического телосложения, какой-то очень гармоничный мужик. Не молодой и не старый, ровно посерединке во всем. Он был рыжий, как дьявол, и кудрявый, с правильными, аккуратными чертами, крупными, но красивыми. Такой себе идеальный человек, человек по умолчанию, красавец-комсомолец. Было в нем что-то такое античное, наверное, даже, как в статуе. Он всегда легонько улыбался, спокойно так, приятно, и производил впечатление очень надежного человека. Явно был не дурак сходить в качалку, и вообще мужик лощеный. Его выдавали одни только руки — все в наколках, в синих перстнях, значение которых мне Гриня объяснял, да только я не запомнил. Над перстнями красовалась надпись "СЛОН". Я его потом как-то спросил, мол, смерть легавым от ножа? Он сказал: с малых лет одни несчастья. Совсем эта расшифровка с ним не вязалась, я имею в виду, в самом деле Марк Нерон был сын двух конченных интеллигентов, благополучный донельзя, обласканный студент Московского Государственного Университета, любимейший ребенок, подающий надежды ученик знаменитых преподавателей. Но получилось, как получилось, сел в тюрячку, потому что советский закон, строгий, но справедливый, одинаков для всех. При всей трагичности этой тюремной канители, никак нельзя было сказать, что у Марка Нерона прямо-таки с малых лет одни несчастья. Ну, так каким я его встретил? На нем было прикольное, явно дорогое черное пальто, строгий костюм, как у буржуйского богача, который странно сочетался с берцами на ногах. На его груди блестело массивное золотое распятие. Тяжело, должно быть, подумал я, целый день его носить.
Вот такой вот был Марк Нерон: пятьдесят процентов крутости, пятьдесят процентов кудряшек.
Я охуел от такой чести, что Марк Нерон со мной рядом на скамейку сел. Кто я вообще такой? Да я бы, будь я на его месте, срать бы с таким, как я на своем месте, на одном поле не стал бы.
А вот он сел и даже заговорил.
— Я покурю?
Нерон засмеялся, но как бы нельзя было сказать, что он прям заржал.
— От курения знаешь что бывает?
— Умирают от курения, — сказал я невнятно, сжимая в зубах сигарету. Я подкурил, затянулся.
— Я знаю одну такую историю, — я сказал. — У матери ебарь был, он от курения умер. Стоял, курил, а на него сосулька упала. А мог бы быть моим отцом.
Марка Нерона я явно забавлял, он рассматривал меня со спокойным любопытством. Типа не как зверушку, прикиньте? Смотрел на меня нормально так, с этой своей джокондовской полуулыбой. Но в то же время мне все равно было страшно неловко. То есть, это же все как-то стремно: вот он сел рядом со мной, заговорил. А откуда он вообще здесь взялся?
Но я мужик несложный, так что решил прямо спросить:
— Ты здесь откуда взялся?
Я как-то понял, что ему нравится, когда говорят прямо. Так Марк Нерон мог чувствовать себя умнее прочих. Он-то тут один не пальцем деланный. Нерон пожал плечами, сказал:
— А ты тут всегда бываешь в понедельник, если дел нет.
— Хера ты.
— Ну, вот так. Пошли погуляем? Движение — это жизнь. Очень полезно для организма.
Я затянулся в последний раз, щелчком отправил сигарету в мусорку, но — недолет.
— Сука! Во сука! Ну ты прикинь, я ж хотел чтоб красиво было.
— Очкуешь, что ли, что я тебя угандошу? — спросил вдруг Марк Нерон, очень доверительно, так, что я сразу просек: если надо угандошить, он может, за ним не заржавеет.
— Не, — ответил я спокойно. — Просто, ну, не видел никогда тебя.
Я вдруг подумал: а может к крутым бандюганам обращаются на "вы". Но вроде мы из народа все, не?
Марк Нерон внимательно на меня посмотрел, зрачки его были узнаваемо узкие. Я улыбнулся уголком губ, и мы с Нероном друг друга поняли.
— Ну, вот и познакомились. Я не очень по этой теме, что пехота это так, мясо просто. Чем больше правитель знает о своем народе, тем прочнее, благочестивее и плодотворнее будет его правление.
Я с удивлением и, скорее, инстинктивно догадался, что это цитата. Я до сих пор без понятия, откуда, но тогда впечатлился. У нас-то в таких терминах об этом не рассуждали.
— То есть, это политический шаг? — спросил я, изрядно так напрягся, чтобы вспомнить это словосочетание. Мы с Нероном шли по узкой, размоченной дождями дорожке, берцы его, с налипшими на них комками грязи, вдруг обрели свой глубокий смысл. Мои ботинки почти мгновенно промокли. Время от времени я шевелил пальцами ног, чтобы разогнать кровь.
Некоторое время Марк молчал, так что я даже подумал, может, ему просто гулять не с кем. Это ж тяжело, целый день сбывать героин в особенно крупных, наверное, с друзьями напряг.
Но в то же время не, я, без вопросов, знал, что от меня Марку Нерону чего-то важное было нужно. Такое важное, что, может, вся моя жизнь пошла бы по пизде.
Я никогда еще не видел вот именно таких людей. Такого пошиба, я имею в виду. Марк Нерон в жизни, ну, по-моему мнению, добился всего-всего. У него было бабло, была власть, были все возможные ништяки. И, в общем-то, как невролог будет в восторге от встречи с известным нейрохирургом, как писатель обрадуется свиданию с живым классиком, так и меня проняло увидеть Марка Нерона во всем его масштабе, во всем величии.
— Слышал про твои подвиги в зоне.
— Хорошо, что не на зоне, — заржал я, а самого меня прошиб холодный пот. А, может, ему надо с меня за Вадика спросить? Почему лично тогда? Потом, правда, отпустило быстро. Что случилось — это наша с Вадиком тайна, а Вадик сильно не распиздится, он уже там, где все все знают.
Марк глянул на меня, вдруг прищурил один глаз, забавно, почти подростково усмехнулся. И я врубился: он что-то понял про меня в тот момент. По тому, как меня на секундочку только проняло.
— Ты отлично сработал. Мне это дело было лично нужно, мой приказ.
— Ага, — сказал я. — Обращайся, это я умею.
И тут я понял, что попался. Это ж шуточка была, ничего такого. То есть, на поржать сказал, а вышло, что она всю мою дальнейшую жизнь и определила.
— Я обращусь, — сказал мне Марк Нерон, и тема была на какое-то время закрыта, но я уже рубил, что мне придется для него делать.
— Но вообще, — сказал Нерон спокойно. — В первую очередь, расскажи мне как жизнь? Как тебе в бригаде работается? Ты же Олегов выкормыш? Олег Боксер, да?
— И Сеня Жбан.
— Царствие ему небесное.
— Чего?
Нерон развел руками, мол, не я это придумал. Придумал не он, не вопрос, и не я, но это предприятие обслуживали мы.
— Так как тебе?
— А бате не расскажешь? — спросил я. Смешно вышло, что бригадира, в принципе, батей принято называть, но в то же время я сказал это с какой-то детской интонацией. Знаете, бывает, когда ловко пошутишь, самому нравится, и гордость еще такая берет.
Нерон засмеялся.
— Не расскажу. Клянусь.
Он быстро, почти мимолетно коснулся креста.
— Отвечаю.
Я сказал:
— Ну, бабла много забирает. Нам вообще по официалу сколько платить должны?
Нерон вздернул золотые в рассеянном солнечном свете брови.
— А ты по официалу безработный, Вася.
— Понял, не дурак.
— А, все-таки, получаешь сколько?
— На жизнь хватает, — сказал я. Но, когда я назвал сумму, примерно, там же плавает все, Нерон нахмурился.
— Маловато, а вы там, пацаны, жизнью рискуете.
— Ну, да, — сказал я. — Мне-то похуй, а других парит, бывает.
— На зарплату похуй? — спросил меня Марк Нерон.
— На жизнь.
Я засмеялся, а Марк Нерон — нет, он достал пистолет, дуло тут же уткнулось мне в лоб. Нерон сказал:
— Серьезно, что ли?
— Да без бэ, — ответил я, даже в лице не изменившись. Очень это круто получилось.
Он смотрел на меня, словно проверяя, гоню ли я, выебываюсь ли, или вправду не против расстаться с жизнью, вправду не боюсь. Для него это было важно.
— Смелый про тебя говорит, как про человека, — Марк Нерон сунул пистолет в карман. — Импульсивного, несдержанного.
Это не совсем так, но мне вообще нравилось, что Смелый так считает. Когда мне надо, я могу быть просто охуительно сдержанным, Далай-лама позавидует.
— Нормально, — сказал я. — А что еще про меня говорит?
— Соображаешь ловко, любишь пострелять по живым мишеням.
— Все правда.
— А достаточно ли ты безжалостный?
Спросил это Марк Нерон как бы между делом, но ответ ему был важен. На ветке перед нами как раз тусовалась серая, юркая белочка, она что-то делала ловкими лапками и совсем не обращала на нас внимания. Я достал волыну и прицелился. Попасть в нее было бы совсем несложно. Белочка отвлеклась от своего дела, глянула на меня, и вот мы смотрели друг на друга. Кончик хвоста у нее был рыжий, а глаза — удивительно ясные, как у разумного существа.
Я опустил пистолет.
— Не, — сказал я. — Недостаточно.
— А что люди? — спросил Марк Нерон со смехом.
— Люди это хорошо, — сказал я. Я уже знал, к чему он клонит, но Нерон никак не переходил к делу, все плясал вокруг да около и получал от этого, видать, какое-то своеобразное удовольствие. Ему нравилось со мной общаться, хотя я уже и не знал, это плюс или минус.
— Так что с деньгами? — снова спросил Марк. — Пустовато?
— Ага. Может, поговоришь с ним? Ну, там, скажи: народ ропщет.
Марк Нерон остановился, взглянул на меня, я сделал пару шагов вперед, потом, встрепенувшись, развернулся к нему. Солнце, проникавшее между ветвей деревьев, придало его рыжине какую-то особую дьявольщину, так что мне стало казаться, что я заключаю сделку с чертом. От бледности всего здесь, волосы Нерона казались почти красными.
— А, может, не надо с ним говорить? — спросил меня Марк Нерон.
Я лихорадочно думал, кроется ли здесь какая-нибудь хитрая уловка. Может, это вообще не Марк Нерон собственной персоной, а, не знаю, актер, которого Смелый нанял, чтобы меня кольнуть. Невозможно, конечно, но возможно. Эта среда, она учит быть параноиком. Если не усваиваешь по-хорошему, после плохого, может статься, никому уже не придется учиться.
— В смысле?
Но поиграть в дурака Нерон мне не дал. Он снова коснулся креста, словно прощения прося, и спросил:
— Хочешь стать бригадиром?
Марк Нерон смотрел на меня пристально. Мы стояли одни, в глубине лесопарка, друг перед другом, и вокруг разливалась такая тишина, что она давила на череп. Волосы Марка Нерона были единственным ярким пятном на фоне всей этой черноты и белизны, этот клоунский рыжий цвет никак не позволял мне отвести взгляд.
Руки у Марка были расслабленные, абсолютно спокойные руки, словно у ювелира. Он знал, что я не выстрелю. Что мне никак нельзя будет это объяснить, что я никак не оправдаюсь. Знал, что я не стукану, даже думать об этом не стану. Вот я про Марка Нерона и про то, что он может, ничего не знал, только представлял. А у страха, как известно, глаза велики.
Был ли у меня выбор? На самом деле был, врать я не буду. Я всегда мог согласиться, а потом взять первый попавшийся билет на самолет до Ебурга, а оттуда мотнуть в Заречный.
Но в то же время, как я мог это выбрать?
Убить человека мне было легко, а вот отправиться в свой Суходрищенск к мамочке с Юречкой — сложно. Такая произошла подмена понятий в голове, и я даже сам не заметил, как.
Марк некоторое время смотрел на меня, а потом, ровно в тот момент, когда я понял, что соглашусь, он улыбнулся. Я еще ничего не сказал, я едва об этом подумал, а он уже врубился. Ума — палата.
— Я Смелому аккуратно намекнул, что неплохо бы отправить в Чернобыль тебя, раз ты без балды все равно.
— Чтоб я что? Чтоб я радиацией его заразил, и он от лейкоза тихо сдох?
Сказано было, произнесено. Марк Нерон улыбнулся. Это я в том смысле, что с дьяволом шутить нельзя. Может даже особенно нельзя — шутить.
— Нет, — сказал Марк Нерон очень спокойно, и в то же время я слышал, как он доволен. — Чтобы проверить, реально ты психанутый, или Смелый в людях не особо разбирается.
— А он не особо разбирается, — сказал я, почесав башку.
— Так это же неправильно.
— Ну, он ж не священник.
Марк Нерон мягко склонил голову набок.
— Но ты разбираешься, — продолжил он, не обратив внимания на мои слова. — Я уверен. И я бы хотел видеть на этой должности кого-то вроде тебя. Ну, знаешь, по-нормальному безжалостный, но и не без сердца. Людям нравишься. Можешь помочь, если надо, а если не надо помогать, то падающего — толкни.
Опять он вроде как цитату ввернул, что-то фашистское, ну, вроде на слуху было.
— В общем, мне нужен баланс.
— А реально?
Марк Нерон пожал плечами и сказал совершенно спокойно:
— А реально Смелый хочет меня вальнуть. Но тебя это волновать не должно.
— А что должно?
Марк Нерон развернулся, пошел обратно. Это значило, что я согласен. В лесу нам, по сути, больше делать было нечего.
— То, что это для тебя. Ты парень талантливый. Дорогу молодым, так сказать. Представь себе, какие это деньги. А сколько будешь знать?
— Столько, что скоро состарюсь?
— Не, — сказал Марк Нерон. — Насчет этого не беспокойся, не состаришься, это я тебе просто гарантирую.
Мы засмеялись, и я реально понял, что сделаю это, что убью Смелого. Жить моей нынешней жизнью стало невыносимо. То есть, я же хотел карьеры, вот мне карьера, сейчас с ветерком до самых облаков прокачусь, только успевай ништяки хватать.
Мое настоящее стало мне маловато, тесное оно было, я из него вырос. А Марк Нерон предлагал будущее.
— Каковы же твои перспективы? — вопрошал он в холодный, звенящий от близкой зимы воздух. Как по мне, такой надрыв здесь был ни к чему, вполне я все понимал, какие мои перспективы. Самая лучшая из них — удрать из того, в чем я жил, из моего, так это сказать, последнего времени.
— Деньги, власть, статус? Интересует?
— А кого не интересует? — спросил я.
— Тебя. Не особо.
Я нагнал Марка Нерона, он хлопнул меня по плечу, словно осалил, и сказал:
— Героин. Тоскуешь по тем временам, когда его было завались?
Я снова закурил, глянул на него.
— Удолбанные автоматчики, — засмеялся Марк Нерон. — Отчаянные ребята.
Он выглядел теперь совсем уж расслабленным, добродушным, но таким, как я, расслабляться с ним не стоило никогда.
Я спросил:
— Как исполнить?
— Как хочешь. Импровизируй. Одно пожелание: чтобы чисто.
— А если всплывет?
Марк Нерон вдруг снова остановился и с благожелательной улыбкой сказал:
— Тогда мы не товарищи с тобой. Это понятно?
— Понятно.
Не, ну, справедливо, что уж там.
— Зато, если все будет правильно, то заживешь ты не просто хорошо, а очень хорошо. Ребятам своим, опять же, поможешь. Братва тебе будет благодарна. У всех семьи, всем их надо кормить, а Смелый жадничает.
У всех семьи, подумал я, а у тебя что, тоже семья?
Наверняка. Принято у людей так, даже у всяких там, вроде нас.
И мне стало ужасно интересно, а как Марк Нерон общается со своими детьми, с женой, с родителями? Неужели жена ему такая:
— Маркуша, какой борщ бы мне приготовить?
— Какой хочешь. Импровизируй. Одно пожелание: чтобы вкусно.
Я чуть не заржал, но как-то пронесло.
Но все-таки не только для смеха оно, а вообще. Ну, как так, неужели он тем же взглядом смотрит, думал я, на жену с детишками? Неужели, когда пиздючье его взволновано и печально, он так же безошибочно и холодно это считывает, так же легко на этом играет, чтобы, скажем, мотивировать ребяток учиться?
Ну, не может же это быть на работе один человек, а дома — совсем другой.
Мы не торопясь дошли до конца тропки, дотуда, где она впивалась в асфальт. Марк Нерон стоптал грязь со своих тяжелых ботинок и поглядел на меня.
— А ты все-таки не кури. Не спортивно это и очень вредно.
Не то что колоться, конечно.
— Как мне тебя найти?
— А никак, — ответил он просто. — Я сам тебя найду, что бы там ни вышло.
В любом случае, то есть.
Марк Нерон ушел, а я так и остался стоять, и от мысли о том, чтобы вальнуть Смелого, которого я знал и, в общем-то, не ненавидел, у меня было только чувство легкого недоумения.
Двое мальчишек прямо передо мной палили друг в друга из оторванных от рябины веток, раздавленных рыжих ягод на асфальте было тьма тьмущая.
Раздербанили деревце.
Варвары.
