Вопль четырнадцатый: Не в то время, не в том месте
Чего, уже представляете двоих тощих, как щепки, торчков, тихонько ненавидящих друг друга за все, что было? Не, пиздеть не буду, больше у нас никогда не было хорошо. Не завезли "хорошо", а завезли "так себе".
Но мы с Зоей никогда, честное слово, не ненавидели друг друга, не дрались даже по кумарам, не кидались проклятиями. Она меня не винила, а я не винил ее, просто, ну, вот уж так сложилась жизнь у нас. Мы всегда заботились друг о друге, насколько это было возможно.
Жизнь превратилась в бесконечную череду мучительных кумаров и героиновых марафонов. Зоя боялась, и страх этот возвращался к ней, как только очередная доза переставала действовать. Тогда она говорила:
— Я больше не могу.
И вот мы пытались больше этого не делать. Потом обязательно срывались. В одиночестве перенести ломку гораздо, гораздо легче, хотя казалось бы. Собственно, до ломки мы чаще всего и не добирались.
Каждый раз был последним, но, на самом деле, мы никогда не заканчивали.
Иногда Зоя отправлялась к родителям, чтобы доказать — она не в употреблении. Зоя показывала им чистые, необколотые руки, и они, по-своему очень тупые люди, ей верили. Зоя вообще никогда не кололась, ни единого разу.
— Я зачем-то сказала им, — как-то протянула она. — Что я кололась, но все уже зажило. Что я пытаюсь бросить сама, но не могу, и что меня тя-я-янет. Что я не хочу больше колоться. Не знаю, зачем. Такая была бессмысленная ложь, а теперь я поняла. Это чтобы их потом обманывать. Очень мудро с моей стороны.
Про рехаб Зоя рассказывала мало, не потому, что там было плохо, а потому, что в рехабе Зоя поняла, что не существует волшебной больнички для решения всех проблем. Ломку ей сняли, она, в основном, ее проспала, откололи витаминчиками и еще Бог знает, чем, провели ей все возможные процедуры, включая массаж, но за неделю до выписки Зоя уже знала, что первым делом она поедет ко мне за героином.
Так что санаторий, где мозги ебут, никак ей не помог.
— И дело вообще не в ломке, — плакала она. — Дело в другом, во мне, во мне, во мне!
Она вообще часто плакала, когда не ходила унюханная. Почти всегда. И я сидел с ней, прислушиваясь к начинающимся кумарам, и гладил ее по голове. Я знал, что не выгорит, но она говорила:
— Больше никогда!
Только если бы правда больше никогда, и все дела, то Зоя ушла бы от меня и не возвратилась бы больше. Ну вот так и жили. Мне было так ее жалко, она не хотела умирать и изо всех сил старалась повернуть назад. Пару раз я даже выгонял ее из дома, но она все равно возвращалась, плакала у меня под дверью, подпрыгивая и потирая друг о друга ноги, словно хотела ссать:
— Васенька, мне плохо!
И я знал, насколько именно ей плохо, и я открывал ей дверь и пускал ее в свой дом и сам готовил для нее дорожку. Потом — вспышка прекрасного счастья, мы вдвоем и героин, и больше ничего не надо. Потом снова слезы и расцарапанные руки. Эту привычку Зоя приобрела в рехабе, когда думала о героине, она всякий раз расчесывала запястье до крови.
Теперь я целовал эти царапины, а потом втирал в них героин, а Зоя запрокидывала голову и улыбалась.
В каком-то смысле все это было дико кайфово, потому и продолжалось так долго. Ставиться на пределе своих возможностей, сниматься с невыносимого, близкого к ломке кумара, это типа как медленно ебаться с любимой женщиной после долгого перерыва, или зайти в рестик после двухдневного голодания. Такая роскошь была зажать пальцем прокол и ощутить, как ломота в ногах и спине сменяется неземным теплом, идущим по позвоночнику вверх. Сладенькая такая ловушка — ставиться на сильных кумарах, во всяком случае, для нас с Зоей так было еще прелестнее и круче, чем пресыщаться героином и никогда не знать его недостатка.
Мы получали то, что хотели больше всего на свете, и это утоляло наши страдания. Приходы казались острее и ярче, жизнь вдруг обретала свой страшный смысл. На этих качелях мы и качались, когда все в очередной раз полетело в пизду. Я такой думал иногда, куда уж пизже, а оказалось — возможно все. Но после ничего исправить нельзя, есть же такая песня? У нее смешной припев, потому что, в конце концов, она не отвечает на самый главный вопрос. Этот мир придуман не нами, поют. А кем? Кем он все-таки придуман? Религиозный человек, в этом плане, живет проще.
Ну, ладно, короче, началось-то всего с того, что я язык за зубами не удержал. Почти как всегда.
Мы тогда сидели у Олега Боксера с еще одним его дилером, Костей. Костя был почти беззубый, но улыбчивый, подвижный, как насекомое, тощий уродец. Я его просто обожал, мы с ним редко пересекались, но как-то всегда искренне друг другу радовались.
Мы с Костей привезли бабло, но Олег велел нам подождать, он с кем-то разговаривал по телефону. Стоял август, очень жаркий, и Костя все время вытирал пот со лба, шмыгал носом. Ему хорошо было бы проставиться, а я пришел свеженький, довольный жизнью. Мы сидели на ладно, но беспокойно обставленной кухне Олега Боксера. Во всем чувствовалось присутствие бабла, но отсутствие счастья. Между плиткой залегли черные, нечищенные полосы, от дорогой плиты отходила дверца духовки, всюду валялись сигаретные бычки и пустые бутылки. Имелся тут потенциал к уюту, но все портила дурацкая тоска и ненависть, которые исходили от всего, к чему Олег Боксер когда-либо прикасался.
Солнце весело вызолачивало весь этот романтический пейзаж душевной разрухи, за окном ветвь в пышном зеленом боа листьев беспокойно шелестела от редкого, нежного ветерка. Этот ветерок разгонял жару и приносил долгожданный покой.
Всем, но не Олегу Боксеру, он на какого-то орал, угрожающе так.
— Где, сука деньги?! Ты чего, не понимаешь? Реально не догоняешь, что будет?!
Костя почесывался.
— Вот бы чаю, — сказал он. — Но Олег Боксер голову снимет.
— А, — я махнул рукой. — Давай сделаем. Вот не зря же он нас на кухню посадил. Между прочим, бедуины так охлаждаются.
— Да меня познабливает.
— С пониманием.
Костик звезд с неба не хватал, но человек был очаровательный. Для продвижения героина он не очень подходил, потому что олицетворял должным образом любой финал героиновой истории, и у меня было подозрение, что Олег Боксер держит его из жалости. Если он вообще был подвластен этому чувству, конечно. Может, Олег Боксер держал Костю, чтобы дьявольски над ним смеяться.
— Не очень я его понимаю, — сказал Костя. — Как личность.
— Пусть его психиатр как личность поймет, а мы с тобой что? Наше дело маленькое.
Я поставил чайник, моднявый, с подсветкой, но заляпанный желтыми пятнами.
— Интересно, он здесь живет или работает? — спросил Костик, а я глянул в окно и увидел уродского голубя, бьющегося в стекло.
— А ну пошел отсюда, гондон!
Я подскочил к окну, стукнул по нему, голубь дернулся, но не улетел.
— Сука, — сказал я. Я видел ублюдка так хорошо, что заметил крошечных, подвижных насекомых, прокладывающих свои дорожки по его перьям.
— Больной, небось, — сказал Костя со вздохом. — Да оставь ты его в покое.
Одна блестящая букашка проползла по желтому птичьему глазу, и голубь моргнул.
— Да гнать его в шею надо, больной он, не больной. Примета плохая, это к несчастью.
Я еще постучал по окну, за стенкой Олег Боксер рявкнул:
— Не о том думаешь, идиот бля!
Голубю было все похуям, и я открыл окно, чтобы его скинуть, но птица с неожиданной силой и прытью вдруг принялась рваться в квартиру. Я схватил ее, сжал горячий, верткий комочек, рвущийся от меня вверх. Я почувствовал испуганное биение маленького сердечка и ток мерзких насекомых по оперению.
— Сука, все, вали!
Я выбросил птицу в окно, голубь для начала полетел камнем вниз, но потом вдруг расправил крылья и мягонько приземлился на асфальт. Я быстро закрыл окно и глянул на свои руки — по ним ползали маленькие, блестящие насекомые, отвращение к ним проняло меня до глубины души, чуть не сблевал.
— Мерзость какая!
Хотя мерзости в моей жизни бывали и похлеще, тут меня накрыло. Я сунул руку под воду, смыл букашек в раковину, меня почему-то трясло и колотило.
— Дрянь!
— Да ладно тебе, — сказал Костя. — Нормальная птица.
— Я не про это.
Долго-долго еще я рассматривал свою ладонь, мне казалось, что какая-то из этих мелких тварей заползла мне в рукав, и я ждал, что она появится на свет Божий.
— У них всегда насекомые? — спросил я. — Или только когда они больные?
Костя пожал плечами.
— Может, он гниет. Рана у него какая-нибудь, а под перьями не видно.
Наконец, тварь вылезла на свет, она поползла по моей линии жизни, и я тут же снова сунул руку под воду. Букашку унесло в сток, и я вздохнул с облегчением.
Я заварил нам с Костей чайку, он сказал:
— Спасибо.
А я все думал о насекомых, руку себе хотелось откарнать хоть кухонным ножом, во избежании повторения таких ситуаций. Я все представлял крошечную черную точку, двигающуюся по моей линии жизни, щекотную, со смешными тонкими ножками.
Потихоньку стало отпускать, мы с Костей разговорились. Он опять жаловался на жизнь. Ну, бывают такие люди, сами знаете.
— Да ты просто не умеешь их готовить, — сказал я. — У тебя ключи от рая в руках, буквально. Понял?
И что-то я ему начал заливать про своих охуительных клиентов, как я их развожу на всякие бонусы, как с ними прикольно бывает потусоваться, как они могут влиять на своих богатеньких родителей, ну, короче, сел на любимого конька.
— Ты, главное, на крючок их посади, а потом все, верти ими, как хочешь, — говорил я, размешивая сахар в чае. Сахарницы не было никакой, ложки валялись прям в пакете.
— Ну, в смысле верти? — спросил меня Костя.
— Да в том, — сказал я. — Что мне надо, я от них получаю. Они же тебе радуются, ты им друг. Плюс ко всему, они знают, у кого сахарок-то.
Я стукнул по пакету, Костя задумчиво кивнул.
— Ну, найдут другого.
— А ты осторожнее, без давления. Главное знать нужных людей.
Что-то я ему там заливал про то, про се, а потом вдруг ляпнул:
— Да, если надо будет, я и от убийства отмажусь. Вот у меня Наташка, дочка такого прокурора крутого, и сыновей адвокатов, как собак нерезаных, и детишки ментовни всякой, а у Жорика, это наш с Зоей прикольный общий знакомый, у него батя шишка вроде в МВД. Мне ничего не страшно, я себе могу позволить делать, что угодно вообще.
А что, вас не несло никогда? Особенно бывает, если собеседник немного лох, и ему можно на уши лапшичку повесить. Хотя, надо признать, я и сам в такое немножко верил, пусть и только пока говорил. Приятно было ощущать себя человеком серьезным и влиятельным.
В какой-то момент Костин взгляд изменился, но я чесал дальше, не обращая на это внимания. Костя уставился куда-то поверх моей головы, как коты, когда зырят призраков. Наконец, я обернулся и увидел Олега Боксера. Он криво улыбался.
— Чего, чаек мой пьем, объебосы? — спросил он нарочито спокойно. — Хвастаться плохо, Васек.
Олег взял мою кружку и вылил чай мне на голову. Хорошо, что чаек уже подостыл.
Я, сука, думал, что на него брошусь, но, как всегда, стерпел. У него был ключ от моего рая, и Олег Боксер держал меня на том же крючке, на котором я держал своих клиентов. Все в мире возвращается, разве ж нет?
Хорошо оно устроено.
Я обтекал, а Олег Боксер рявкнул:
— Бабки на стол!
Потом я еще долго чувствовал себя херовато, шел по улице с горящими от злости и стыда ушами, все прокручивал в голове этот момент с чаем идиотский, думал, как прикольно можно было бы ответить Олегу Боксеру, или хотя бы как кайфово я мог бы ткнуть суку ложкой в глаз.
Ткнуть и провернуть.
Ха-ха.
В общем, я был адский, и весь день злился на ебучего Олега Боксера с его ебучей психопатией. А кому такое понравится?
Я, короче, думал, что на него обижен, но, по ходу дела, Олега Боксера я разозлил больше, чем он меня. Во всяком случае, те мои разглагольствования о том, что я могу позволить себе, что угодно, даже убийство, он запомнил.
Я уже и думать забыл о том случае с чайком и хвастовством, к концу подходил август, солнце, горячее, как блин на сковороде, шпарило с самого утра
— В аду, — сказала Зоя. — Точно солнечно.
Я поцеловал ее в щеку.
— Тренировочка.
У нас случился очередной срыв, и мы были счастливы. Ну, насколько это возможно. Зоя потянулась, похрустела косточками, приоткрыла один глаз.
— В раю плюс двадцать три градуса, — сказала она. — И это максимум. А минимум — плюс пятнадцать.
Я коснулся губами ее золотистого бока, ребра прощупывались легко, ложбинки между ними я оглаживал языком, а Зоя лениво гладила меня по голове. Тут затрезвонил звонок.
— Это Жорик что ли? — спросила она.
— Да не, мы с ним в центре встречаемся и в два.
— Тогда кто? — спросила Зоя, я махнул рукой.
— Может, соседи вообще. Я не ебу.
С трудом я заставил себя от нее оторваться, в такие моменты, только моменты, блин, мне казалось, что я люблю ее и буду любить всегда. Я поцеловал Зою в губы.
— Пойду гляну, что ли.
За дверью стоял Олег Боксер.
— Я знаю, что ты дома, — сказал он очень спокойно. — Есть дело.
Злить Олега Боксера — идея не выдающаяся, я решил этого не делать. Открыл дверь, и он вытащил меня на лестницу.
— Поедешь со мной.
— Зачем? — спросил я.
— Сказал же, дело есть.
— Какое?
— Сюрприз, бля, — ответил Олег Боксер уставившись на меня своими всегда краснющими, как у быка, глазами.
— Понял, не дурак, — ответил я. — А надолго?
— Это как пойдет, — сказал Олег тоном загадочным и невообразимым. Он мне вдруг даже улыбнулся.
— Сейчас, я оденусь по-бырику. Норм?
— Иди давай, — кивнул мне Олег Боксер, затем он нащупал в кармане пачку сигарет и закурил, выпустил дым мне в лицо. — Только чтоб я тебя не ждал, понял?
Я понял, не вопрос. Быстро влез в джинсы, принялся искать майку.
— Кто там? — спросила Зоя.
— Да ты сиди, не пищи. Это начальник мой, я тебе рассказывал.
Она тут же нырнула под одеяло, руку запустила под кровать, ища трусы.
— Не, говорю, сиди. Здороваться не надо. Я поехал.
— Куда?
— Ну, вот не знаю.
Я крикнул Олегу Боксеру:
— Сейчас, подожди, я отолью!
Олег не выявил к последним новостям из моего мочевого пузыря никакого интереса. Я спокойно справил нужду и даже успел проставиться, легонько, ровно настолько, чтоб не нервничать, если дела затянутся, и немножко подлечить дрожь.
Олег в дом так и не вошел, брезгливо рассматривал нарисованный на двери лифта хуец.
— Ты нарисовал? — спросил он, почему-то заржав. Я сказал:
— Художник Репин.
Олег снова стал хмурый, глянул на меня, вздернув верхнюю губу, как конь, обнажая зубы. Я испытал вдруг смутную надежду, что все произойдет, как с Сеней Жбаном. Сейчас, подумал я, Олег меня кому-нибудь передаст. Может, Сене Жбану обратно? Я так соскучился по Жбану, сил никаких не осталось терпеть Олежку Боксера.
Мы спустились вниз, сели в тачку, и Олег снова закурил.
— Ты мне поможешь, Васек.
— Да не вопрос, — ответил я. — Хоть чем. Последнюю рубашку на себе ради тебя рвану, честное слово.
— А то, — сказал Олег, искоса глянув на меня. Машинка тронулась так же резко, как Олег Боксер трогался умом. Вел он в своем стиле, неаккуратно, нервно и наплевательски по отношению к другим.
Некоторое время мы ехали молча, наша тачка встроилась в поток и вела себя более или менее прилично, но Олег все время кому-то сигналил. Я прикрыл глаза, довольный собой и жизнью. Я был почти уверен, что мы с Олегом прощаемся, хотя и не знал толком, почему.
Хотелось попросить Олега врубить музыку, но существовали и по-прежнему существуют намного более приятные способы умереть.
Наконец, Олег сказал:
— Леху Кабульского знаешь?
— А?
— Леху, говорю, Кабульского. На Рижском был голова.
— Ну, да.
— Убили его.
— Жалко как.
— Ага. Башку отрезали.
— Чечены, что ли?
— Да хуй их знает.
— А башку-то пришили?
— Ну, вроде да. А как хоронить иначе?
— В закрытом гробу.
— Да ну, зачем, если можно пришить?
— И то правда.
За этой нехитрой светской беседой мы и провели всю поездку. Я старательно выяснял подробности нелегкой смерти Лехи Кабульского, чтобы не молчать, но все равно не до конца в нее верил. Леха Кабульский, мой шапочный знакомый, в моей голове никак не хотел умирать. Так бывает, когда человека знаешь не слишком хорошо, потом как-то забываешь о его смерти, и в тебе он живет еще много-много лет после своей кончины.
Приехали мы к Олегу, и он сказал:
— Выходи.
Что-то в нем было угрожающее, и я подумал: уж не убивать ли меня везет Олег Боксер? В принципе, решил я, однохуйственно. Убивать, так убивать. Олег Боксер чувак несдержанный, будет, во всяком случае, быстренько.
Это мое героиновое спокойствие вызвало у Боксера уважение, ну, мне так кажется.
Когда мы вошли в квартиру, я сразу понял — что-то не так. Причем понимание это было, ха-ха, за гранью моего понимания. Я не почувствовал никакого специфического запаха, ничего странного не увидел, зато сам воздух показался мне каким-то особенным, твердым и желейным, невыносимым для дыхания.
Олег сказал:
— За мной иди.
Мы пошли в большую комнату. Здесь Олег обычно и принимал посетителей. Комната эта всегда казалась мне недоделанной и ужасно неуютной. Там стоял дорогущий кожаный диван, но стены были херово и не до конца отштукатуренными, а под моднявым окном в белой пластиковой раме темнела бежевая от времени и грязи советская батарея. Все, как всегда у Олега, через жопу и кое-как, косо-криво, лишь бы живо.
Зато люстра хрустальная, а то как же без хрустальной-то люстры жить.
В общем, зашел я в комнату вслед за Олегом Боксером и увидел трупешник. Мужик лежал прямо на полу, в голове у него была аккуратная дыра, и крови с нее натекла небольшая лужица. Он был свежий, на жаре только кровь его пахла.
Сказать, что я подхуел, это ничего не сказать.
— О, — сказал я. — С этим помочь?
Кроме как "это" я никак не мог выразиться, очень точное слово. Не "он" же, в конце-то концов. Я почесал башку, шумно втянул носом воздух, напоенный сочным, кровяным запахом.
Олег Боксер заржал надо мной, неприятненько так, по-школьному.
— Ну что, баклан, делай с этим что-нибудь, давай! Давай, кому ты там позвонишь, дочери мента, сыну прокурора?
Тут до меня медленно, с оттягом дошло, что Олег Боксер припоминает мне мое пустопорожнее хвастовство. Я едва вспомнил тот эпизод, а когда вспомнил, чуть не оборжался, хотя ситуация не располагала, мягко говоря. Мощняво Олег Боксер пошутил. Лучшая шутка в его жизни, небось.
— Так чего, сойдет тебе с рук убийство, не? Давай, подключай прикольных своих знакомых. Натурально очень надо!
Он угорал надо мной, а я пялился на труп. Тут до меня дошло, что мы с этим парнем опосредованно знакомы. Как-то я врубился, что это ему Олег орал "сука, где деньги?!" в тот памятный день. И вот, вальнув этого мужика, он про меня вспомнил и про мой язык без костей. По ассоциации как бы.
Вдруг Олег Боксер глянул на меня красным бычьим глазом и спросил уже совсем другим тоном:
— Ну, чего, чего делать с этим будем?
— А? — спросил я.
— Говорю, решай проблему.
Я сказал:
— Ладно. Сейчас решим.
Я хорошо понял, что у меня есть три варика. Номер раз: Олег Боксер, пизданутый на всю голову, и меня вальнет. Номер два: он на меня эту хуету как-нибудь повесит. Номер три: я как-нибудь это действительно решу. Третий вариант, относительно первых двух, даже казался прикольным.
Я глядел на мужика и думал. Если б Олег Боксер прислушался, то несомненно заценил бы музыку моего мозга, как там шестеренки крутятся.
Думай, думай, Васина голова, а то и у тебя будет дырка смешная.
Я глядел на труп, но ответ не шел. Пялился, как в пустоту. Знаете, бывает такая муть в голове, туман белесый, когда задача непосильная на контрольной попадется или билет неудачный на экзамене.
Как же ж это решить? Жаль, что Пифагор таких формул не вывел.
Мужик был обычный. Ну, брюнет, бледный, теперь-то, крепкий. Рот его был приоткрыт, губы казались припухшими. Стандартное человеческое ебало, без изысков. Я не хотел представлять себе его имя или семью, раз уж его исчезновение было условием выхода из этой комнаты.
Исчезновение!
Разумеется, я не верил в то, что могу по-настоящему доверять кому-то из моих золотых девчат и мальчат, неа. Но разве мы сами не с усами?
Я глядел на труп. Глаза у него были закрыты. Зажмурился перед смертью. Всякому страшно.
Гляжу, гляжу, и тут в голову песня просится. Знаете, из мультика? Только я все лежу и на солнышко гляжу. Мужик, конечно, никуда уже не глядел, но солнце в окне было прямо над его головою. Даже красиво в чем-то.
Солнце, подумал я, солнце, лето, деревня. Вот бы где сейчас оказаться, мелким пиздюком, который еще ничего ни о чем не знает. Это ж здорово, когда все так просто в жизни.
Тут меня осенило, идея была гениальная, тянула на Нобелевку. Ну, если б существовала Нобелевка по оперативному избавлению от трупов. Не, сейчас, конечно, я понимаю, что это такая банальность все, но тогда я сам от себя зафанател.
Я вспомнил дедушку. Он помер, когда мне было семь. Дед жил в деревне, у него было свое хозяйство, которое при материном правлении пришло в упадок. В детстве мы, я и еще двурукий Юречка, ничего не знавшие о своей судьбе пацанчики, были в деревне счастливые-счастливые. Купались, рыбачили, грибы собирали, рассказывали страшные истории, лазили по заброшенным домам.
Вскрывали свиней.
Не, это, конечно, та еще ебола, мне никогда не нравилось, а Юречка этого вообще не терпел, но дед говорил, что мужчина должен уметь разделывать свинью. Что это первое дело для мужчины, пригодится в хозяйстве и на войне.
Юречка про войну ничего такого не рассказывал, конечно. А вот мне пригодилось.
Ну, я такой говорю:
— Так, ну, сначала мы с него кровь спустим.
Олег Боксер глянул на меня с интересом. Я сказал:
— Потом выпотрошим, вытащим все внутри, по пакетам это все, чтоб не пахло. Потом рубить будем. Топор-то есть хоть?
Олег Боксер сказал мне:
— Найдется.
Ну почему, подумал я, ты все время говоришь так агрессивно, все время ты как будто с предъявами ко мне. Поспокойнее, что ли, нельзя?
— Надо бы его подвесить. Мы его на люстру подвесим. То есть, не на саму люстру, а на крюк. Люстру спустим.
Олег Боксер вскинул бровь, но не сказал ничего. Как строгий экзаменатор, он ждал, что я до всего дойду сам и никак иначе.
Это я сейчас уже рублю, что кровь надо было спускать в ванной. А тогда у меня была полная реплика со свиной казни, так мы это действо с Юречкой называли. Свинья у деда висела на крюку в сарае, стало быть, и этому парню на крюк пора.
Я сказал:
— Только коврище скатаем. И надо бы под низ пищевую пленку. Есть?
— Глянешь, — сказал Олег.
— Ну и тазики, чтоб кровь натекала. На всякий случай два-три бы. Не знаю, сколько с человека крови течет.
Я был деловой такой, думал, как бы все организовать.
— Ну, в пакетах нет, наверное, недостатка. Для геры-то, а? Есть же пакеты?
— Есть, — сказал Олег. — Ну, делай, чего встал. Иди ищи инструмент.
Он, сука, палец о палец не ударил. Включил кондиционер, чтоб не жарило и не воняло, и на том закончил. Стоял и покуривал сигаретку, две пачки уговорил или даже больше, пока я работал.
Шторы я задернул, ковер скатал и вынес в коридор, пищевой пленкой застелил пол, нашел тазики, топор, взял кухонный нож, притащил пакеты, снял люстру. Короче, подготовился хорошо. Вышла некоторая заминка с крюком. На что мужика было вешать, что могло выдержать? В итоге, пришлось идти в строительный магазин за веревками. Веревки, рассудил я, покупать не подозрительно. Не топор же беру.
Раздел я мужика, и это было странно. Вот когда есть понимание, что человек совсем точно мертвый. Ты его раздеваешь, а он вообще ни гугу.
Меньше всего мне понравилось его раздевать. Во-первых, потому что противно оно, раздевать труп, и ладно бы бабский, а тут мужик. А во-вторых, я все родинки его запомнил, карту их составил, хотя совсем, как вы понимаете, не старался. Просто так вышло.
Еще ссыкотно было, что крюк сорвется, а там, как в черной комедии, с ним и кусок потолка, и соседи заглянут вниз, увидят труп голого мужика, меня и Олега Боксера, портящего легкие с невиданным для спортсмена усердием.
Соседи еще должны быть такие приличные, знаете, с двумя детьми. Они чаек гоняли, а тут наш прекрасный и яростный мир к ним ворвался.
От этой фантазии я никак не мог отделаться, пока подвешивал мужика за ноги. Получилось, ничего не сорвалось.
— Подожди, Олег, я Зое позвоню. Она товар вместо меня привезет мужику одному.
— Давай, — сказал Олег, кивнув на телефон. Я набрал домой, Зоя взяла трубку быстро:
— Ну, ты как? — спросила она.
Как же я в этот момент ей завидовал, тому, что она дома и не знает ничего. Я сглотнул.
— Да нормально. Дела у меня тут, и это надолго. Не знаю, когда вернусь. Ты к Жорику съездить можешь? Он тебя узнает, если что.
Зоя согласилась с неохотой, я аж вспылил.
— Слушай, ну, дело горит, я точно никак не могу!
Глянул на труп и убедился — не, никак не могу, да.
Наконец, она сказала:
— Ладно, так и быть.
— Моя ты девочка! — обрадовался я.
— Угу, — сказала она, и я очень хорошо представлял, как Зоя в этот момент надула губы. — Куда там подъехать, и товар где?
Я ей все объяснил. Олег смотрел на меня очень выразительно, я сказал:
— Ну, все, целую, пока.
Была у меня какая-то поразительная фантазия, что с трупом за это время чего-нибудь произойдет этакое, и он сам исчезнет, растворится в темноте. Он, сука, остался на месте. Стоило ожидать. Я сказал:
— Ты люстру тоже в коридор вынеси, а то попадет на нее.
— Сам вынеси, — откликнулся Олег Боксер.
Ну, сука, подумал я. Ничего ему не сказал, так как моей программой максимум было вылезти из этого переплета живым.
Слез со стремянки, вынес люстру и оглядел свою работу. Мужик висел вниз головой, белый, голый, писька сморщилась, лицо спокойно и блаженно, с дыры в голове подтекает.
— Нормально висит, — сказал я.
— Тебе виднее, — отозвался Олег Боксер. Умел же он на нервы давить, этого не отнять.
Я взял нож и резанул мужика по горлу. Как кровь в тазик стекала, этого забыть нельзя. Сам звук. И как бы свиная, она стекает так же, с тем же упрямым, ровным стуком в начале и плеском в конце, но это если отвернуться. А когда смотришь, то человечья кровь кажется водопадом. Совсем не как со свиньей. Я стоял, чтоб тазик вовремя сменить, если понадобится, а писька его у меня перед носом болталась, и это почему-то было отвратительнее всего, зато хоть смешно.
Второй тазик мне не понадобился. Как только мужик перестал так неистово кровоточить, я понял, что первый этап закончен. Взял тазик, сходил опорожнить его в ванной. Думал поблевать, но не особенно-то и хотелось, да и времени терять было нельзя.
Я, главное дело, не угероинился до несознанки. Нет, конечно, я немного обезболил свою душу, но то, с каким спокойствием я все это провернул, до сих пор меня удивляет.
Я вернулся в комнату, поцокал языком.
— Самая говняная часть сейчас будет, — сказал я. — В прямом смысле.
Чтобы вскрыть его потребовалось некоторое усилие, а вместе с ним и некоторый контакт. Свинью, кстати, вскрывать тяжелее, чисто физически, а человек, он мягкий, нежный почти.
Это пиздеж, что внутренности, стоит человека вскрыть, так и валятся из него, как из мешка — картошка. То есть, они выпучиваются, особенно кишки, но их все равно приходится вынимать, залезать туда руками и вытаскивать. Они красиво переливаются, но в остальном — мерзкая мерзкость. Запах мочи и дерьма даже мощный кондей не брал, никак не рассеивал. Глаза у меня заслезились, не от излишней жалости к этому мужику, а скорее от интенсивности ароматов крови, плоти и испражнений. Красотища, нечего сказать. Висело все это словно плотным слоем кровавого тумана, я с трудом заставлял себя дышать.
А про мужика я думал одно: каким он был ребенком?
В общем, потрошить его была самая унылая, мерзкая и ебнутая часть всего дела. Внутренности я тут же расфасовал по пакетам, крепенько их завязал, чтоб вонь немного унять.
Рубить его после этого было сплошным удовольствием. Во-первых, потому что обескровленный и пустой, он почти не был противным, не сильно отличался от туши на рынке, во-вторых, потому что это позволяло ему навсегда потерять человеческий облик. Для моей психики это было очень, очень, очень важно, чтобы он его потерял.
Так что, первым делом я отсек ему голову.
— Лицо изуродуй, — сказал мне Олег Боксер. — Чтобы не узнали.
Первая его подсказка за все время, надо же. Я подумал, что не хочу возиться с мозгом, поэтому исполосовал ему лицо ножом.
Потом дело совсем легко пошло. Рубить вообще нормально, фасовать еще неприятно, а рубить это, как америкосы говорят, оукей.
В общем, я его по пакетам.
— В чем вывозить? — спросил я. — Сумки есть?
Сумок спортивных у Олега было достаточно. Для товара, там. А, может, для себя, или. Скорее даже или.
Мне понадобилось четыре сумки. Я выстелил их днища одеждой того бедного парня, разложил по ним пакеты.
— Как его звали? — спросил вдруг я, неожиданно даже для себя самого.
— А, Ярослав, по-моему, — сказал Олег Боксер, закуривая новую сигарету. Благодаря чаду его табачка в комнате вообще можно было дышать.
Я сказал:
— Мне б переодеться.
Одежда Олега Боксера была мне, предсказуемо, велика. Пришлось даже подпоясаться веревкой. Зато эта одежда была чистой.
За окном уже была густая, чернильная темень. Я прижал руку ко лбу.
— Куда его?
— Думай, — сказал мне Олег Боксер. Взгляд его изменился. Он смотрел на меня с каким-то глупым, животным интересом, как собака на человека, который знает какую-то хитрость, к примеру, откуда берется еда.
Минут пятнадцать я просто стоял и думал, затем сказал:
— Скину в реку.
— Ну, скинь, — ответил мне Олег Боксер.
— Понял тебя.
Он мне, сучара ебаная, даже тачку не дал. Я ходил четыре раза. И то ли я под кондеем простудился, то ли меня кумарить начало, но чувствовал я себя все хуевее и хуевее, сопли мотал до пола, дрожал, меня знобило.
Нет, в первый раз было нечего. Я шел себе пешочком, еще не особо болел, на улице пусто, почти хорошо. Я для веса сумку еще нахуярил гантелями Боксера, пиздец она была тяжелая, но зато пригвождала меня к земле. Мне казалось, без нее я улечу. Тело было невероятно, сказочно легким.
Подошел, озираясь мультяшно, сумку выбросил в реку и проследил, как она ко дну идет. Какой у меня тогда кайф был, невероятно. Освободился.
Потом вспомнил — еще три дожидаются. Пошел обратно.
Во второй раз меня знобило, то и дело, как назло, попадались прохожие. Я хотел всех поубивать, я был почти в истерике. Пиздюхал я дольше и дальше, и мне пришлось долго курить и ждать, пока станет совсем безлюдно.
В третий раз я уже еле стоял на ногах, меня трясло, как сучку перед случкой, колотило просто, горло драло, от соплей нос тек и одновременно его заложило. Прелесть, конечно. В этом состоянии я и встретил подвыпившую компанию гопников. Ничего серьезного, такие меня периодически задирали, когда я еще на рынке торговал. Ребятки в спортивных костюмах, которые еще только учатся быть серьезными, так, шпана, по итогам.
Один из них взял меня за плечо, когда я проходил мимо, сжал до боли.
— А чего это в сумке у нас? — спросил он. — Чего несем?
— Пирожки бабушке, — ответил я.
— А ты не хами, — сказал мне другой. Честно-честно, я даже не помню их лиц — до определенного момента.
— Ладно, — сказал я. Мне было уже абсолютно все равно. — Расчлененный труп.
Они заржали. Свет фонаря выхватывал меня из темноты, как луч софита. Я положил сумку на землю, открыл ее и продемонстрировал им содержимое. Вот тогда их лица и проступили из темноты. Их было четверо. Молодчики такие с печатью вырождения на лицах, у одного был хорошенько поломан нос, другой прикрывал бритый череп кепкой, у третьего была россыпь мелких, похожих на оспяные следы, шрамиков на одной щеке, четвертый красиво, правда красиво, улыбался. Но он быстро перестал.
Охуели они изрядно, глаза их стали огромными, один сделал два шага назад, надул щеки, сдерживая рвотный позыв. Я застегнул свою сумку и пошел дальше, по своим делам.
Боялся ли я, что они стуканут ментам? Неа, не из таких были эти ребята, кому у ментов больно надо появляться. Да и в целом я уже в тот момент думал: сесть бы. Подальше от всего.
В четвертый раз я шел до упора, заперся в какие-то дебри, аж в Коломенское, запутался в деревьях, едва не свалился сам. Сумку я все-таки сбросил, сел на берегу реки, в подсохшую от жары грязь, и закурил. Надо мной было мутное, как от дыхания запотевшее небо. Хотелось к нему отправить какое-то воззвание, но я не знал, какое.
Я устал физически — просто невероятно. Может, подумал я, утопиться?
Утопиться — нормальное решение, его обычно недооценивают.
Как мне было страшно, это пиздец. Только там, на берегу реки, в пустом парке, я начал это понимать. Я подумал бросить все, включая даже героин, и мотнуть обратно в Заречный, к Юречке и мамочке, туда, где меня никто и никогда не найдет.
Только подумал об этом, реальнее казалось даже утопиться.
Усталый и почти сумасшедший, я попер домой. Вернее, какой домой — к Олегу Боксеру, не к себе, конечно.
Там выяснилось, что сучара палец о палец не ударил, меня встретили пятна на полу между кусками пищевой пленки. Я обозлился на него, как на жену-домохозяйку, которая вовремя борща не налила. Хотел зарезать, но рука не поднялась — очень я устал.
Тогда я снял его майку, намочил ее и принялся вытирать ей кровь. Олег Боксер, видимо, списал это на помрачение моего сознания, потому что отреагировал вообще без злости.
Вдруг он спросил меня:
— Стрелять умеешь?
— А?
— Стрелять, говорю, умеешь? — спросил он четче.
Я махнул рукой.
— Ну, так-то из ружья.
Давно рассвело, я смотрел на бледное небо и понимал, что день будет пасмурным.
— Из охотничьего, — добавил я. — Брат учил. Он у меня афганец.
— Ничего, — сказал мне Олег Боксер, не особо меня слушая. Я вдруг понял, что он тоже устал. Даже умудрился ему посочувствовать.
— Ты научишься. Дело к тебе есть, в бригаду пойдешь. Там человеку одному хорошему нужен парень вроде тебя.
Я заржал, истерично так, по-безумному.
— Да какая мне бригада? Я ж дрыщавый.
Я как это понимал: в бригадах нужны быки здоровые, внушительные такие, чтоб все боялись.
— Не впечатляющий я.
Олег Боксер как заржет.
— С автоматом, — говорит. — Все впечатляющие. Не боись.
Я зажал в зубах сигарету, замахал рукой.
— Да не, я с автоматом не обращусь. Я его и не видел никогда вживую.
Олег такой мне:
— Научат.
Он криво усмехнулся:
— Там, в той бригаде, куда я тебя отправлю, мускулы не нужны. Нужны нервы. У тебя нервы хорошие. Там такие требуются.
— Спасибо, — сказал. — Приятно это.
А Олег Боксер мне снова:
— Ну, так пойдешь?
И я подумал: ну, что я все ломаюсь?
Мог я отказаться? Да мог, конечно, но я весь день хуярил, как проклятый, и голова у меня уже не работала.
А если бы я был свеженький, то что?
Да тоже бы не отказался, понятно, потому что ты в этом деле повязан, у тебя до определенного момента, как у давалки подзаборной во все места, у шалашовки трассовой, нет никакой возможности сказать "нет".
И ты поэтому говоришь "да".
А может все так себя оправдывают, но Бог не Тимошка, видит немножко.
Кстати, всегда было интересно, что такое с Тимошкой, что он вообще ничего не видит.
