Вопль одиннадцатый: Сияние и сверкание
С моим, так сказать, выходным пособием, я сумел снять квартирку. То есть, реально, однушку. То же Выхино, конечно, но условия не сравнить. Натурально свой угол, никогда у меня такого не было, а тут вот. Дом свой на улице Молдагуловой я полюбил, а потом так никогда и не разлюбил, где бы ни оказывался дальше. Это было мое первое жилье, которое доставляло радость: чистенькое, теплое место. Еще и хозяйка попалась лапочка, очень терпеливая женщина за шаг до старости, которая лишний раз ко мне не заглядывала и приходила только за деньгами. А если бы заглядывала чаще, то знала бы, что я храню героин за ее сервантом. Но, и это правильно говорят, многие знания — многие печали.
Комната у меня была большая, и по утрам ее заливал свет не яркий, а какой-то нежный, словно для детей, как детский шампунь без слез, там. Мебели было минимальное количество, оттого чувствовался простор, но без неприкаянности, как на той моей квартире. И даже югославский сервант был, напоминавший мне о маме. Про мебель-то саму я уже мало помню, она хорошо пахла деревом, на ней остались от предыдущих жильцов разные прикольные царапинки, которые я рассматривал на тяге, но общая ее форма, общий вид как-то сейчас от меня ускользает. Все было тогда растворено в этом свете, может, я долбал много, а, может, просто заканчивалось лето, и солнце становилось по-осеннему особенным, пронзительным, и все было в его остывающей красоте. Ну, не знаю, короче, как-то так.
А как хороши там были рассветы — кроваво-красные восходы, синие дымки за кружевными занавесками. И, ух ты, настоящая кровать, просторная, с деревянным изголовьем, которое можно было гладить в часы бессонницы.
Хорошо стало. Даже Антоша Герыч, известный своими познаниями в мире таинственного, сказал, что у квартиры какая-то замечательная энергетика.
— Может, тут не умирал никто, — я пожал плечами.
— Не знаю, — сказал Антоша, покрутившись на месте под хрустальнейшей в мире (как мне тогда казалось) люстрой.
— Мне кажется, — сказал он. — Что здесь много, как бы это сказать, праны.
Я понятия не имел, что такое прана, поэтому пожал плечами.
— Если ты про героин, то это да.
— Пошли-ка дозаправимся праной, мой друг, — сказал мне Антоша.
Раз недели этак в две он забегал ко мне вместе со своей девчонкой Инной. Это была глазастая, мелкая, тощая героинщица с повадками форменной шизофренички. Любила затереть про масонов и вселенский клипот, а однажды предложила секс втроем.
Инна была из тех людей, знаете, которые прям повылезали. Ну, которых, знаете, нельзя было представить в Союзе. Она была насквозь западная, шизотерическая, как я не знаю что, все время пахла благовониями и носила на себе море серебра, переплавленного, как она говорила, из прабабушкиных ложек. Это от злых духов. Я угорал с нее, конечно, но в целом Инна мне нравилась. Иногда она вперивалась взглядом куда-то поверх моей головы, как кошка. И она красиво танцевала, даже без музыки. Еще носила хиппарский хайратник, но как-то совсем по-новому, не как наши старые хиппари. И браслеты у нее были с бубенчиками, как у козы ошейник. Короче, я был в нее немного влюблен. Ну так, не шибко, но все же чем-то она меня цепляла, наверное, этой своей воздушностью, полуреальностью.
Когда Инна предложила втроем, я заржал и отказался.
— Да ну, — сказал я. — По-пидорски как-то.
Но как-то, когда Антоша Герыч вырубился, а мы с ней курили на кухне, я затушил сигарету и полез целоваться. Сразу сунул руку ей под индийскую блузочку, пощипал соски — лифак она не носила, я это давно приметил. Инна меня не оттолкнула, но и целоваться не стала, просто вперилась в меня своим почти бесцветным взглядом. У нее были блеклые-блеклые брови, намного светлее тона ее волос, что придавало ей совсем инопланетный вид. Она сказала:
— Вот ты козел.
И я тут же устыдился. Повезло Антоше с девкой.
— Ну, да, — сказал я. — Извини.
— Да ничего, — ответила она. — Бывает. У тебя такие глаза черные, но лицо русское.
— А. Ага.
Мне стало ужасно неловко, я снова подкурил забычкованную сигарету.
— Это плохой знак. Если бы ты был армянином или, там, татарином, это было бы естественно. А для твоих черт лица — странно. Словно не твои глаза.
Говорила она гнусаво, муторно, как будто молитву читала. Я протянул руку и дотронулся пальцем до кончика ее носа, Инна скосила глаза, покачала головой.
— Значит, у тебя есть колдовские способности. Просто так с черными глазами не рождаются. Я имею в виду, русские.
Инна еще и националистка была страшная. Прям до смешного (ну или до стремного, ходила в берцах на всякие там митинги по этому поводу).
— Это правда. Такие глаза у меня от матери, а мать — сущая ведьма.
Я засмеялся, а Инна нет.
— Серьезно, развивай свою энергию, ты можешь стать колдуном.
— Я и без того маг и волшебник. Хочешь бутер наколдую?
Я пошел к тостеру, который забрал у нарколыг. Справедливо же, я купил — я забрал. А они б его загнали. Телик не тронул, а то новый барыжка был какой-то мутный, с неприятной улыбкой, захотелось какую-то радость, какой-то подарок от себя им оставить, хотя знал, что проколют.
Инна долго молчала, я уже успел зарядить тостер хлебом, обернулся, полюбовался на нее, она качалась на стуле с закрытыми глазами.
— Тебе с сыром или с колбасой?
Инна вдруг посмотрела на меня, расслабленно улыбнулась очень Антошиной улыбкой.
— Не хочу тостов, — сказала она.
— А я уже сделал.
— Не расстраивайся. Я не хочу тостов, я хочу, чтобы ты порчу навел.
Короче, бардак был у нее в голове, но так как она мне нравилась, пришлось мне в следующий их с Антошей визит час пропялиться на фотку какого-то лысого мужичка в оранжевом.
— Думай о его смерти, — говорила Инна.
— Думай-думай, — говорил Антоша Герыч. — Сучара нас на деньги кинул. Кришнаиты — хуишнаиты.
Ну я и пялился, а представлял себе не смерть мужичка, а как отпялю Инну. Может, поэтому ничего и не получилось. Хотя мужик вроде ногу подвернул или типа того. Колдун из меня, короче, не вышел, хотя Антоша с Инной вокруг меня и со свечами ходили, и все на такое.
Что касается работы, это была бомба, причем во всех смыслах — и классно было, и рвануло потом так, что мало не показалось.
Минус был вот какой: начальство. Звали суку, как и моего батяню, Олегом, что мне уже не понравилось. А погоняло у него было Боксер, ну вы понимаете.
Это был здоровый, плечистый хер, для которого наркота была просто бизнесом. Не, он ебашил все равно (тут уж все ебашат, так выходит), но любви у него к этому делу не было. Думаю, втайне он наркоту даже ненавидел, потому что она лишила его большого спорта. Вроде ханыч как раз.
У него было неприятное, в отбивную отхераченное на ринге лицо, хриплый, всегда раздраженный голос, словно Олега постоянно кумарило. Спрашивал он жестко и за все, наркоманов ненавидел лютой ненавистью, и мне так и сказал:
— Будешь рыпаться и свое мутить, я тебя обломаю, больно будет.
— Да не проблема, — сказал я. — Я не мутный, все нормально.
И тут он мне врезал. Да так, что зуб выбил, сучара этакая. Отличный, хорошо поставленный, по-настоящему боксерский был удар. Российский спорт многое потерял.
— Разговаривать будешь, — сказал он. — Когда я тебе разрешу, понял меня?
После этого Олег Боксер сплюнул густую слюну мне под ноги, прямо в капли моей крови. Выплевывая зуб, я заметил у него под моднявым малиновым пиджаком кобуру с волыной, ну и тут же старательно закивал. Не вопрос, конечно, коль такое дело, ни звука от меня не услышишь.
Ну, мы по-быстрому сговорились (говорил, в основном, он), и Олег Боксер меня отпустил с товаром.
— Все запомнил? — спросил он.
Ну-ну, это у тебя, боксера, с памятью проблемы, подумал я, а Вася нормальный. Но, по итогам, я только кивнул, вспомнив о волыне у него в кобуре. Пошел было в коридор (принимал он меня на квартире, не на своей, конечно), и тут услышал выстрел, отшатнулся в сторону и увидел аккуратненькую дырочку в дверном косяке.
Я обернулся. Олег Боксер стоял с пистолетом и криво, ебануто улыбался. Псих, бля, подумал я, кто просто так стреляет-то в человека?! Человека не жалко, так соседей пожалей!
— Это чтоб лучше тебе запомнилось, — рявкнул он. — Вон пошел!
А я смотрел в бесконечно черное и унылое, как смерть, дуло пистолета, вообще не соображая ничего. Ну, вернее, сообразил я только одно — пора валить, пока Олега Боксера очередная шиза не хватила.
Уже на улице я осознал, что это на меня впервые направили пистолет. И вряд ли в последний раз. Вот так вот.
Короче, Боксер был сука, и я его сразу возненавидел, и сразу понял всех тех людей, которые желают мучительной смерти своему начальству. Даже подумал: вот бы раздобыть его фотографию и попялиться на нее колдовскими глазами. Может, на этот раз сработает, если не буду представлять, как в Иннку пихаю.
Что касается работы, то это был атас, такого я никогда не видел: ни таких денег, ни таких мест. Я в своем Заречном и представить не мог, что есть такое на нашей планете.
Пасся я то в одном клубасе, то в другом, на все мне давал отмашку Олег ебаный. Там были какие-то их разборки, от которых зависело, где я могу торговать. И, судя по всему, дела шли хорошо, потому что клубы становились все более крутецкими и располагались все ближе к центру. От убогих танцулек окраин, где отжигали четкие пацаны, я за пару недель продвинулся, как и обещал Сеня, в самый сладкий кусок Москвы.
И охренел от всего, надо сказать, изрядно. То есть, со временем тогдашний, ну, например, "Арлекино" стал казаться мне убогим, но тогда это было что-то с чем-то. Все правда про волшебство — оно было, в сине-фиолетовом свете, заливавшем зал, извивались жаркие тени, отовсюду крики, визги, и духота превращает все в сон. Пахло потом, сигаретным дымом, бухлом и чем-то еще, присущим только клубу, сложно даже объяснить.
Первым делом я шалел от того, как шарашило меня по всем пяти органам чувств: громкая, до сердца пробирающая музыка, ритмичная и невероятно тупая, тогда все гасились под развеселую электронщину, яркий, мигающий, рассеянный свет, словно на другой планете, запахи невероятной интенсивности, чужие разгоряченные тела, соприкасающиеся с моим таким же.
Отчасти тусоваться в клубе — мучение, в том смысле, что это абсолютно точно перегрузка всего тебя, и поэтому, когда выберешься, допустим, в сортир или на улочку, все становится таким плывущим, нереальным, как, например, если внезапно отпускает боль.
Люди-суки часам к двум так накуривали клуб, что никто вообще ничего не соображал.
Не, ну роскоши тогда еще не хватало, зато рейверского отрыва, абсолютного, какого-то дикого, похожего на затянувшийся оргазм — вот его было море. Люди не стеснялись быть животными, казалось, отвернешься на секунду, а эти все уже на четвереньках будут ползать, лаять и ебаться. Никто ничего не стеснялся, в туалетах раковины все были в белых крупинках разнообразных порошков, таблеток жрали, как в больничке. Я и сам пробовал закидываться разными быстрыми, но мне уже не пошло.
Люди были добрые, потому что удолбанные, и безумно смешные: эти сведенные челюсти, потные лбы и выпученные глаза я не забуду никогда.
А те бабы, дававшие за достаточно пристальный взгляд? Были ж времена.
А какие коктейли подавали, разноцветные аж — это все тогда было экзотикой, хоть гуаши туда плесни — выпьют и еще попросят. Бухлище вообще чем ближе к центру, тем становилось роскошнее. На окраинах могли бы и стекломойку пить, главное, чтоб по шарам давало, но золотая молодежь, моя основная, в память о Сеньке Жбане, целевая аудитория, ценила прежде всего пафосячку всякую.
Бабла же у них было немерено просто, даже не представить. Могли и тысячу долларов спустить за ночь, кто-то мог и десять, а я стоял и охуевал. Сам не заметил, как у меня тоже стали водиться очень немалые денежки.
Работа была непыльная, разве что обдалбываться и нажираться до непотребного состояния мне не позволялось, но я это всего равно периодически делал. Воров был порядочно, сколько я рук порезал — не сосчитать. У меня тогда рефлекс от карманников возник: он к тебе руку тянет свою загребущую, а ты его ножиком жах по рабочему инструменту. Потому что, что? Да потому что у меня товар с собой был дороже, чем моя собственная жизнь. Раз не знаю во сколько.
А так, кроме этого страха, что грабанут или обворуют, все зашибенно. Знакомишься с людьми, предлагаешь им расслабон, невероятный, небесный кайф, иногда первая доза бесплатно, но так-то, в основном, все по-честному. Они чаще соглашаются, потому что если уж тут оказались, то ищут приключения. И приключения их находят.
Я тогда с девками и научился общаться по-нормальному, комплиментики, там, и вот это все. Чего там, девки меня любили, я на расслабоне был, плюс такой весь диковатый, а им, золотым девочкам, дочкам бывшей и нынешней элиты, прокалывавшим золото партии и черный нал, это все было интересно.
С пацанами еще проще, их и обаять не требовалось. Бухаете, говоришь вдруг:
— Э, ребята, не хотите проставиться, реальный кайф, все четко.
Ну, они такие:
— Да не вопрос, почем?
На самом деле, почем там что, им было глубоко похуям. Ребята готовы были отдать любые деньги за что угодно. Их папочки от денег ошалели, конечно, но с детками не сравнить.
Как я жил, и как они жили — это бездна была просто, они не думая швыряли мне купюры в сотню долларов, им было плевать, зато как в американских фильмах, "сдачи не надо".
Я этому не завидовал, то есть, у меня реально не было на них злости. В этом мире уж кому что досталось, не мы решали, и никто не виноват. Наоборот, я их любил, всех этих девок в брендовой платине и восемнадцатилетних пацанов на иномарках. Они были, хоть это и странно прозвучит, святыми людьми, очень наивными.
Могли бы стать нашими новыми декабристами, если б не были такими пустоголовыми. Страшно наивные, щедрые, с расшатанными постоянными вечеринками нервами, эти ребятки были готовы во что-то верить и что-то любить. Правда. Они не были бездушные, они просто были очень тупые. И их было за что уважать — за эту их нетронутую интеллектом чистоту помыслов и намерений. Они могли отдать пять тысяч долларов херу с горы, который красиво заливал про больную сестренку. Была даже такая профессия — разводила. Они профессионально, талантливо и печально рассказывали стремные истории за бухлишком и просили помочь деньгами. Такие попрошайки, версия для богатых. Обычно ребятки были такие бухие, что один разводила мог окучить их несколько раз за неделю. В принципе, опытный разводила знал, что не нужно даже актерское мастерство — главное перекричать музыку и можно было смело получать купюрой в рожу.
Вообще, конечно, кажется, что клубы к задушевным разговорам не располагают. Это не совсем так. Иногда на диванчиках у входа, в сортире или на лестнице вдруг такие открывались бездны и во мне, и в собеседниках моих, что мы неожиданно делились самым сокровенным.
Я как-то рассказал парню, с которым мы были знакомы ровно три минуты, что мой отец покончил с собой, а он мне рассказал, что хотел своего отца убить. Мы с ним поглядели друг на друга и разошлись к чертовой матери, и больше никогда в жизни не увиделись.
Мозги были слишком расторможены, понимаете? Все эти туц-туц, и всякие бацалки, они действовали, как шаманская всякая херота, вводили в транс. Это не был реальный мир в полном смысле этого слова, а скорее какое-то пространство посреди моего сознания.
Как иногда пробивало на откровенность, так иногда пробивало и на пиздеж. Я иногда заливал о своей жизни, притворялся кем-то другим, то Юречкой, то придуманным от начала до конца человеком, то хотя бы наполовину собой. Здесь можно было быть кем угодно, или вообще никем не быть. Не проблема.
Хотя не знаю, как бы я все это выдерживал без героина. Героин делал клубную жизнь выносимой, под ним от музыки не болели уши, а свет не резал глаза, он успокаивал мой взвихренный всей этой байдой мозг.
Любил ли я такую жизнь? Да, блин, просто обожал. Подбухивал необычные коктейли, общался с интересными людьми, потихоньку у меня складывалась своя клиентура, сынки и дочки богатейших людей страны. Ну, как богатейших — это сегодня. А завтра эти состояния порой терялись, просто исчезали волшебным образом, и вчерашний алюминиевый или меховой принц, сегодня уже побирался по друзьям, чтобы купить себе коктейльчик, потому что привык к определенному уровню жизни.
В каждой компании могло быть от двух до бесконечности таких присосок, но в какой-то момент они все равно отваливались — не осиливали ритм жизни, созданный для богатых.
Я знал, что ждет этих моих клиентов с отцами-банкротами. Ханка.
И иногда я даже подсказывал им, где ее взять. Добро это или зло? А хер разберет. Тогда не до добра мне было и не до зла. Такой был моя жалость.
Это ханка ассоциировалась у меня с ломками, с мучительными кумарами, героин же — с тощими, вкусно пахнущими "Живанши" и "Дольче Габбана", всегда влажными девочками, которых я драл в туалете. Разводить их было не сложно, принцессы давали всем, истинная демократия. У меня было прекрасное ощущение, когда я их драл: вот дочка человека, который рулит миллионами, а, может, и миллиардами, пищит подо мной белочкой, ну разве это не вдохновляет? Думаю, втайне я все равно остался коммунистом — мне нравится, когда кто-то бедный ебет кого-то богатого.
Ну и вообще, в клубасах, в общем и целом, тусовались благополучные, далеко не конченные люди. Невозможно было представить их с запортаченными венами, тупыми, лишенными эмоций лицами и гниющими зубами. Это все с ними случилось, но потом, попозже. А тогда феи и маленькие принцы под герычем отжигали не по-детски, расслабленные, почти степенные, обаятельные, не то что объебошенные экстази и польскими спидами торчилы.
Конечно, я понимал, что убиваю их. Я же не идиот. Когда была ханка, я убеждал себя, что не подсаживаю на нее людей, я продаю им то, в чем они нуждаются, без чего им будет плохо — вот и все, не я их толкнул на эту дорожку. Но этот горизонт "я бы никогда", он постоянно откладывается, как и настоящий горизонт, и его никак не достичь.
Тут я уже убеждал себя, что ребятки они богатые, если им будет надо, они слезут. У них будет все: любящие родители, дорогие рехабы, швейцарские витаминчики. Ну, кроме тех, чьи папаши прогорят, этих любезно примет в свои объятия гражданка ханка. Но это жизнь, играй или проиграешь. Это же из какого-то фильма, да? Или из рекламы? А, неважно. Как "голосуй или проиграешь", но тогда до этого было еще далеко.
В общем-то, ну, я думал, что они сами виноваты, что всегда можно отказаться. Очень легко так думать, особенно, если сам когда-то не отказался. Мол, я дурак, и вы все дураки, смотрите, какая у нас демократия, понимаешь. Корабль дураков, и куда он плывет?
Я убеждал себя в том, что это мне не ханковые сироты, от которых все уже отказались, но мне всегда навязчиво вспоминались три моих студентика, из которых один уже умер, а двое совсем изменились, стали тощие, грязные, незнакомые, проколотые.
Но героин, думал я, это ведь другое. Это чистая магия. Волшебство. В чем-то оно так и было, просто волшебство это не всегда добрая штука.
Чем больше у меня появлялось бабла, тем сильнее мне хотелось возместить матери понесенные убытки. Не то чтоб я воспылал к ней особенной любовью, но мне было мать жалко. Все ж таки семейная ценность, украшения ее радовали, она ими гордилась.
Эта мысль меня никак не оставляла, и однажды, когда я, снулый и ошалевший, вылез из клуба на Божий свет, сожрал три шаурмы и похерачил домой, мне пришла в голову отличная идея. Я нашел первый попавшийся ювелирный, благо, в центре они появлялись как грибы после дождя, но он предсказуемо был закрыт. Я сел возле него, стал ждать и не заметил, как уснул. Проснулся от весьма болезненного пинка каблучком.
— Эй, вали отсюда! Я сейчас ментов позову!
На меня смотрела расфуфыренная, с вечерним начесом девица в строгом брючном костюме. На ее бейджике значилось: "Наташа".
Я сказал:
— Мне кольцо купить надо, маме.
Она вскинула бровь, потом засмеялась.
— Серьезно?
— А то, — сказал я и достал пачку купюр. Она тут же изменилась в лице. Не сказала какого-нибудь фильмового "прошу прощения, сэр", а просто молча открыла передо мной дверь магазина.
А я подумал, что это самое лучшее место на земле, ну серьезно. Там было такое сияние и сверкание, как в раю. Я так влюбился в золото, почти как в героин, до слез просто. Никогда в жизни я еще не видел ничего красивее, все так переливалось, и свет играл во всем, и я удивлялся, как ребенок, всему-всему. Золото меня зачаровывало, я мог смотреть на него часами, на то, как свет скользит по нему, на свое смутное отражение, и вообще есть в золоте какая-то сила. Радость от обладания им, словно радость всех твоих предков разом, всех древних людей, одержимых блескучками, одевавших в них своих царей и всяких языческих богов.
И сразу ты сам хоть немножко, но царь, даже если совсем не царь.
Я сказал Наташе-хамке:
— Матери нужно что-то с рубином, ты поищи, я в бабских украшениях не разбираюсь.
И пошел я шариться, и все было так красиво, и все мне хотелось потрогать, и я с детства такого не испытывал. В последний раз, может, лет в пять, в "Детском мире", но мать меня там отпиздила.
Это было, кроме того, очень возвышенное чувство, магическое притяжение.
Я люблю золото, я люблю бриллианты, и, если Снарк существует, то у него должен быть хвост из золота и глаза из бриллиантов. Ну, сами понимаете, почему — это мечта.
А Наташе повезло, потому что мужик, которого она пнула, решив, что это просто упорыш, оказался упорышем продвинутым и купил у нее не только кольцо с рубинами мамочке страждущей своей, а еще цепку и две печатки. Вот сколько у меня было денег. Цепка была, надо сказать, не тонкая. Красивая, с алмазной гранью, она переливалась под лампами, и я полюбил ее с первого взгляда. Я тут же надел цепуру и оба кольца, а мамкино сказал упаковать в коробочку как из фильмов.
Наташа все делала молча, совсем бабца растерялась. Не переходят они так легко от раздражения к вежливому подобострастию, как во всяких комедиях про притворяющихся бедными богачей.
В золоте я чувствовал себя уверенным, классным, даже больше внутри, чем снаружи. Это были мои талисманы или типа того. В своих мыслях я настойчиво разговаривал с ебучими украшениями и просил их принести мне удачу. Думал, шизу словил. Но сейчас, мне кажется, просто я хотел что-то по-настоящему свое, что-то, что будет меня радовать и удивлять каждый день. Как Горби, если бы Горби можно было носить на себе.
Он, кстати говоря, переезд воспринял еще радостнее меня. Ласковые торчки его доебывали, а в его коробку из-под шприцов кто-то наблевал, и с тех пор он не мог в ней спать. В притоне Горби был нервный, а дома расслабился, сразу ошерстился весь еще сильнее. Он стал красивенным котом-подростком, и у него, кроме того, начался бунтарский возраст — он иногда нападал на мои ноги. Да уж, помотался он со мной, как некоторые жены военных с мужьями по гарнизонам. Горби — кот верный, настоящий друг.
В отличие от Антоши Герыча, который мне сказал:
— Обвешался, как елка новогодняя.
— А ну да, уж извини, что тонкое твое чувство стиля оскорбил.
— Между прочим, — сказала Инна, выбивая щелчком пальца воздух из шприца. — Золото накапливает солнечную энергию. От него ты можешь стать гиперактивным. Этого тебе не надо.
— Ага, это не очень. В последний раз, когда я гиперактивничал, по итогам, чуть не взорвал квартиру.
Я все вертелся у зеркала, будто девка, смотрел, как цепка на шее переливается. Люди, они иногда, как животные, Горби вот, к примеру, тоже гонялся за солнечными зайчиками, которых я ему зеркальцем пускал.
— Ну, красиво же, — сказал я.
Но Антоша Герыч и Инна носили только нелепые индийские украшения из серебра с природными камнями, они ничего в годном русском золоте не понимали.
— Еще, — сказала Инна. — Я слышала, что в магазины часто берут золотишко из ломбарда. Знаешь такое?
— Бред какой-то.
Я уже, честно говоря, очень обиделся, но Инна продолжала.
— А золото впитывает не только энергию солнца, но и энергию того, кто его носит. И ты можешь повторить судьбу мужика, который сдал в ломбард все это богатство. Ты думаешь, он это от хорошей жизни сделал?
— Там проба есть! И пломба!
— Ну-ну, еще скажи этикетка, — протянул Антоша Герыч и философски добавил:
— Все можно подделать.
— Да пошли вы! Оно новое!
— Да, — сказала Инна. — Если тебе приятнее так думать.
— Все, идите на хуй.
— Но ты носи, носи. Дело хозяйское.
Дразнились они специально, но мою радость им было никак не перебить. Я знал, что вещи новые и мои, чувствовал это буквально. Весь день я залипал на свое золотишко, на печатки, на цепку, и Инна с Антошей, в конце концов, с этим смирились.
— Ладно, — сказал мне Антоша Герыч, хлопнув меня по плечу. — Не всем быть духовно продвинутыми.
— Золото, кстати, привязывает тебя к Мальхуту, — сказала Инна.
— Это что-то кавказское?
— Еврейское. Материальный мир.
Потом мы долго валялись на полу и смотрели, как по потолку двигается солнце, и я думал, как хороша эта моя жизнь, даже несмотря на Олега Боксера и несмотря на утренние кумары, несмотря, короче, ни на что. У меня в груди, вместе с героиновым теплом, было какое-то счастье, не химической природы, не искусственное, а настоящее счастье спокойной, нормальной жизни. Смешно, конечно, что я тогда считал спокойной, нормальной жизнью. Прошло время, и я с этого угорел, а тогда мне казалось, что жизнь у меня тихая-мирная, как облачко проплывает, и хороша эта жизнь.
А вечером мы познакомились с ней. Правда, уже после того, как я кончил на ее поясницу с двумя красивыми ямками, в которые так удобно ложились пальцы. Она врубила воду, намочила руку и смыла сперму, потом натянула кружевные трусы и развернулась, оправляя коротенькую юбку.
На каждом пальце у нее было по кольцу с бриллиантом, по тоненькому девичьему колечку с каратниками, каждый из которых стоил, как вся моя ебучая жизнь. А я обожаю бриллианты, и как я, спрашивается, мог не полюбить ее?
Она была золотая, рыженькая блондиночка со вздернутым, усыпанным веснушками носиком и хитрыми, синими глазами, какие представлялись мне у Пеппи Длинный Чулок.
— Ну чего, как зовут-то тебя? — спросил я. Она подалась ко мне и поцеловала в губы. Пахла одурительно, конечно, страшно дорогими и страшно сладкими духами, как заграничная конфета.
Она провела по моей щеке пальцами, увенчанными бриллиантами, и крикнула, постаравшись стать громче музыки:
— Знаешь, как я узнала, что у тебя нет задних зубов?!
— Каких кубов?!
— Зубов! Зу-бов!
— Понял!
— Как я узнала?!
— Языком?!
Она громко засмеялась.
— Нет! Так далеко я не лезла!
Она провела пальцем по моей щеке, чуть надавила. Ноготь у нее был ярко, почти флуоресцентно розовый. Она была похожа на тропическую рыбку или бабочку. Или цветок.
— В детстве я смотрела много старых картин!
Я сначала подумал, что услышал, как это часто бывало, совсем не то, что она говорила.
— Картин?!
— Да! У меня мама — кандидат наук!
— Непохоже!
— Все так говорят!
Она звонко засмеялась, потом продолжила:
— И вот! Там у многих была такая же красивая линия на щеке, как у тебя! Изможденная такая!
— Ее еще девки рисуют себе на еблетах?!
— Не совсем, но типа того! Короче, эта западающая линия значит, что задние зубы утрачены!
Формулировка была не ее, смотрелась на ней, как длинная юбка школьной учительницы.
— Хера ты умная! — я приобнял ее за талию. — Так звать-то тебя как?
— Лисицина! Зоя Лисицина!
Она вдруг сложилась пополам от хохота и выдавила из себя:
— Бонд! Джеймс Бонд!
Я тоже заржал, потом дернул ее к себе и поцеловал.
— Героину хочешь?! — спросил я.
— А?! Чего?!
— Героину! — крикнул я. — Ге-ро-ин!
Она посмотрела на меня светящимися, синими глазами и выдала:
— А, давай!
Я так и не врубился, пробовала она уже или нет. Постелил ей дорожку на бочку раковины, она весьма ловко, со знанием дела, ее снюхала, потом облокотилась на меня, зажмурилась.
— Эй! Это не кокаин!
— Да, я и не говорил кокаин! Я говорил ге-ро-ин!
— А, какая разница, — протянула она невнятно, так, что мне пришлось наклониться к самому ее уху, чтобы расслышать. — Главное, чтобы перло. Когда переть начнет?
— А сейчас как?
— В ушах шумит! И блевать охота!
Только она это произнесла, как рванулась из моих рук в кабинку. Я за ней, конечно, держал ее волосы, мял их в руках, такие мягонькие, такие сверкающие. Зоя была во всех смыслах золотая девочка. Она выпрямилась, утерла рот рукой в бриллиантах. Ее изрядно шатало.
— Вот говно, — сказала она.
— А, — сказал я. — В первый раз часто не прет!
— А нафига тогда второй?!
Это она еще ничего не знала о героине.
— Пошли еще потанцуем! — она потянула меня за руку, погладила перстень на пальце, заглянула мне в глаза — все с этой очаровательной девчачьей непосредственностью, с легкостью, хотя взгляд ее, из-за узких зрачков, казался совсем расфокусированным.
Мы пошли колбаситься, но ее не перло, от геры Зое стало плохо, и она мне ныла:
— Не могу, тошнит, голова кружится и в ушах шумит!
— Что?!
— Говорю, голова кружится, тошнит и шумит в ушах!
— А! — сказал я. — Хочешь, поедем ко мне?!
Торговля в первую половину ночи шла бойко, денег хватало, и я решил, что вполне могу сопроводить даму. Кроме того, она мне реально очень понравилась. Ну и я тайно надеялся, что она скажет:
— Нет, поехали ко мне!
И я бы посмотрел, как живут по-настоящему, нешуточно богатые люди. Но Зоя ничего такого не сказала, и я повел ее к выходу. Ночи уже становились холодные, но в гардеробе Зоя взяла тоненькую, и все-таки явно не по сезону теплую, шубку. Она не стала ее застегивать.
— Ой, я совсем забыла, — сказала она. — Тебя-то как зовут?
— Юдин, — сказал я. — Василий Юдин.
Мы заржали, Зою все клонило вправо, а потом она упала в обморок. Я ее удержал, поднял ее сумочку, заглянул внутрь и вытащил стодолларовую купюру, валявшуюся прямо на поверхности, смятую, как фантик из-под конфеты.
Вынес, короче, Зою на воздух, и она пришла в себя, глянула на меня расфокусированно и незнакомо.
— Привет, — сказала она. И я сказал:
— Привет.
И испытал к ней такую нежность, как к ребенку, поцеловал в место над бровью, где в черепе еще такая небольшая впадинка у людей есть.
— Сейчас будет лучше.
— Ага, — сказала она, потирая глаза, как после сна. — Вызови таксо.
— Не проблема, сейчас сделаем!
В такси она растянулась на заднем сиденье, положив на меня ножки, и я считал ее родинки, потом стянул с нее туфли на высоком каблуке и смотрел на аккуратные пальчики, разминал их.
— Эй, смотри! Сорока-воровка кашу варила, деток кормила: этому дала, этому дала, этому дала, этому дала, а этому не дала!
Зоя засмеялась, потом протянула:
— А почему маленькому не дала?
— Потому что он карлик! Такой ей в семье не нужен!
Я пощекотал ее пятку, и Зоя стукнула меня.
— Ну прекрати! Я боюсь щекотки!
— Я тебя сейчас удивлю!
Я снова взялся за Зоины пальцы.
— Сорока-воровка кашу варила, деток кормила: этому дала, этому дала, этому не дала, этому дала, этому дала.
— Что-о-о-о?
У нее стало лицо удивленной маленькой девочки. Она засмеялась:
— А это почему?
— Потому что бывает так в жизни.
— Но он же не карлик!
— Не карлик, — сказал я. — Нормальный.
— Тогда почему мать не дала ему каши?! — Зоя уже хохотала истерически.
— А потому что! Не нравится он ей!
Мне показалось, будто я рассказал ей что-то личное. Я склонился к ее ноге и поцеловал красное пятнышко над ее коленкой — прыщик от бритья, или мелкую ранку, что-то такое.
— Ты смешной, ой я не могу!
Таксист глянул на нас в зеркало заднего вида со смесью осуждения и умиления. Я ему улыбнулся, а он улыбнулся мне.
Зоя схватила меня за руку и сказала:
— Ты такой хороший.
— Да ну тебя.
— Такой классный! Ты мне очень понравился! Клевский ты, как тебя там?
— Вася, — сказал я.
— Юдин, — повторила она. — Василий Юдин.
И снова начала хохотать. А я сказал Зое:
— Ты сама сорока.
— Это еще почему?
Я вывернулся из ее хватки, сам взял ее за руку, пересчитал кольца на пальцах.
— А, — сказала она и улыбнулась. — Красиво.
Голос у нее стал сонный, нежный, и я вдруг подумал, что не знаю, сколько ей лет. Могло быть от шестнадцати до двадцати пяти, плюс-минус. Я немножко помялся, а потом все-таки спросил:
— А годков-то тебе сколько?
— Девятнадцать.
— Ого, а мне двадцать четыре!
— Мы почти созданы друг для друга, — засмеялась она, непонятно почему. И это было правдой. Мы с Зоей были почти созданы друг для друга, в этом "почти" и заключились все наши с ней печали, но сколько же было хорошего.
Я протянул руку, погладил ее по щеке, стукнул пальцем по носу.
— Тебе лучше?
— Ну, не знаю, — протянула Зоя. — Сделай снова сороку!
Она была совсем непохожа на серьезную, ангельскую Люси. В ней была легкомысленность, а вместе с ней какая-то дьяволинка.
Когда мы остановились, Зоя полезла в сумку.
— Бля, — сказала она с досадой. — Сотку потеряла. Ну, как всегда.
И тут же плюнула на это, даже поискать не попыталась.
— Да ты чего, я плачу. Мы ж ко мне приехали.
Зоя достала помаду в металлическом футляре. "Герлен". Подделки под него я тоже как-то продавал, к "Руби Роуз" в придачу. Только эта маленькая штучка была настоящей. Помада казалась почти прозрачной, только чуть поблескивала в неуютном свете авто. Все равно, что мазать губы стодолларовой купюрой.
Я заплатил таксисту, мы вылезли из машины, Зоя запахнула шубку, поежилась.
— Да не надо было, — сказала она. — Это ты зря. Ты же бедный.
— Что?
— Ну, извини. Я имею в виду, не богатый.
Не знаю, как она это поняла. Я вроде старался прикинуться, в клуб ходил не в самой дешевой одежде, даже малиновый пиджак на себя нацеплял.
— Чем вообще занимаешься? — спросила Зоя между делом, пока мы поднимались по лестнице, и она снова и снова припадала ко мне, не то еще удолбанная, не то просто усталая.
— Да банчу, — сказал я.
— А, — она кивнула. — Я так и поняла.
За свой подъезд мне было очень стыдно, хотя с притонным подъездом по отвратительности ему и близко не стоять. Зоя, однако, вообще не подала признаков брезгливости.
— А ты? — спросил я, вставляя ключ в замок. — Чем занимаешься?
— Да я студентка. МГУ. Зарубежное ре-ги-о-но-ведение.
— Регионоведение?
— Ну, да.
— Вы проходите регионы?
— Ага. Вот наша подгруппа — Штаты, например. Северную Америку.
— И как тебе? Весело вообще?
— Ну, что-то интересно, что-то нет. По-разному. Про полезные ископаемые скучно, а про индейцев весело. Понимаешь?
Но я не понимал. В училище мне все скучно было.
Мы ввалились в прохладную, темную прихожую. Мне даже не хотелось сразу врубать свет. Вот бы, думал я, подольше побыть в этом ночном мареве, чтобы она ничего про меня лишнего не узнала, и чтобы казалось, что это может продолжаться вечно.
Но Зоя сама нащупала выключатель, и я тогда поцеловал ее, чтобы она хоть на секунду закрыла глаза.
Ну да, было немножко стыдно за место, где я живу. Чувствовал себя еще и предателем, самому же мне эта квартирка очень нравилась, но куда уж до Зоиного, может быть, загородного дома.
Зоя, однако, вообще никак не отреагировала. Она сказала:
— Ой, ванная там?
Скинула шубку прямо на пол и прошествовала до ванной, перед дверью стянув трусы. Она кинула их мне.
— Выброси. Ты порвал.
В тонком сине-фиолетовом кружеве была крошечная дырочка, которую я бы и не заметил, если б о ней не знал. Зоя скрылась за дверью ванной, а я еще долго стоял в коридоре с ее трусами. Горби, который нас встретил, смотрел на меня с недоумением.
— Зря мы тебе яйца отрезали, — сказал я. — А то привел бы тоже какую-нибудь мадам.
Я поменял Горби воду, досыпал корма, и все это время трусы Зои болтались у меня на руке. Вспомнил о них, подумал выбросить, а потом решил сохранить. Для истории, так сказать. Уж не знаю, почему, обычно мне такие извращения не свойственны. Может, из сентиментальных каких-то побуждений.
Зоя вышла из ванной только через полчаса, распаренная, довольная, раскрасневшаяся и, без макияжа, какая-то совсем не взрослая. Я к тому времени уже успел проставиться.
Она сказала:
— Я твоим шампунем голову помыла, если что.
А я сказал:
— Да пользуйся, мне не жалко.
Мы поглядели друг на друга, мне было ужасно неловко — я еще ни разу не привозил девчонок из клуба к себе домой. Зоя наоборот выглядела очень естественно, будто для нее это обычная, чуть ли не каждодневная практика.
Она сказала:
— Хорошо, что завтра суббота, и в универ не надо.
— Да, — сказал я. — Это хорошо.
Хотя, честно говоря, я бы с радостью сходил в универ даже в субботу. Интересно, что там у мозговитых происходит.
Мы с Зоей еще некоторое время молчали, а потом я ее поцеловал. После душа она была очень горячая, как будто температурная, а кроме полотенца и колец с бриллиантами на ней ничего не было.
Трахал я ее долго, то хером, то языком, чтобы отдохнула. Девчонок всегда поначалу впечатляет, как долго можно не кончать под героином. Зоя не стеснялась кричать, она вообще ничего не стеснялась.
За окном уже было высокое солнце, когда мы с ней закончили. Она быстро, как ребенок, заснула, а я еще долго лежал и смотрел, как свет искрится и переливается в бриллиантах на ее по-детски сжатой ручке.
На затылке у нее был клинышек совсем золотых волос, на них солнечный свет тоже ложился безумно красиво. Я вспомнил, как думал, что после Люси мне телки на постоянной основе не нужны, и стало так смешно. Вот ее, Зою, я захотел. Не из-за того, что она была при бабле или красивая, а просто так, потому что пахла правильно и улыбалась хитрюще.
А вот чем ей понравился я — этого понять было нельзя. Вроде я не игрок ее лиги, как америкосы говорят. То есть, перепихнуться в клубе, тут и кабачок ей сошел бы, но она же со мной поехала.
Иногда во сне Зоя морщила нос, и я прикасался пальцем к его вздернутому кончику, но она от этого почему-то не просыпалась. Зоя вообще всегда очень крепко спала.
Долго мне не спалось, она сопела рядом, а я ворочался, и вдруг Зоя, когда я в очередной раз постарался поудобнее устроиться, как-то так меня обняла и поцеловала в макушку, даже не проснувшись толком.
— Спи, — пробормотала она.
— Я тебя разбудил?
Но Зоя снова отрубилась. Рот у нее был приоткрыт, а на уголке губ поблескивала крошечная капелька слюны. Я слизал ее, старательно вытянув язык, но Зоя не проснулась. И обнимать меня не перестала. Я слышал биение ее сердца, а я же сентиментальный, как сука. Под это биение я и заснул.
Проснулся я от того, как Зоя хлопала меня по щекам.
— Эй!
— Что? Что тебе надо вообще?
Я даже не сразу вспомнил, как ее зовут. Она низко наклонилась ко мне, коснулась кончиком носа моего носа, и я почувствовал запах зубной пасты. Зубы Зоя, я уверен, почистила моей зубной щеткой. Очень в ее стиле.
— Хочу в зоопарк, — сказала она и засмеялась. — Своди меня. Только давай позавтракаем.
Я подохуел.
— Ух ты! Я думал, ты как протрезвеешь, так сразу и свалишь.
— Рассчитывал на это?
Я улыбнулся.
— Неа.
Она провела пальчиком по моей щеке, бриллиант заискрился от движения света.
— Это очень красиво, конечно, но давай-ка сделаем тебе зубы?
— В смысле?
— Зубы сделаем тебе, я имею в виду.
— Золотые? — заржал я.
— Ну, хочешь — золотые. Не проблема. Все равно не особо видно будет, а тебе приятно.
— Да они стоят, как крыло от боинга.
— И? Можно и крыло от боинга купить, если надо! — она звонко и совершенно невинно, как телка-нимфа с картины, засмеялась.
— Это я тебе должен говорить.
Она мне подмигнула.
— Эмансипация.
Это слово она словно достала из сумочки, оно ей тоже не принадлежало.
— Кроме того, у меня-то все зубы на месте.
— Но так не будет всегда. В старости я тебе зубы сделаю. Обещаю.
— Челюсть вставную, — прошепелявила она. — Но в старости уже не важно. Целоваться же не надо. А так я языком тебе в десну утыкаюсь, и мне сразу смешно.
Все у Зои получалось естественно, она в любой момент могла начать любой разговор, и проснуться со мной вместе в моей однушке на краю Москвы ей было нормально, а, может, даже и приятно.
— Все, — сказала она. — Пошли завтракать. Побыстрее меня покорми, а то вдруг зоопарк закроется! Ты был там вообще?
— Неа, — сказал я. — Ни разу в жизни не был в зоопарке, веришь вот? Дикое животное видел только в зеркале.
Она засмеялась, поцеловала меня в лоб.
— Кстати, ты так невнятно говоришь из-за зубов?
— Нет, потому что я с Урала.
— Экзотично, — сказала Зоя, и это было совершенно ее слово, будто она его придумала.
— Лады, — сказал я. — Пошли пожрем, что ли. Не знаю, правда, что у меня в холодильнике.
— Обычно это означает, что там ничего нет, — Зоя изрекла эту мудрость и унеслась на кухню.
— Ну, яйца есть! — крикнула она оттуда.
Я пошел за ней.
— Вот это ты попрыгушка! — сказал я с восхищением.
— Попрыгушка? Смешное слово! Лягушка-попрыгушка!
Я заглянул в холодильник вместе с ней. Безрадостное, конечно, зрелище.
— Ну, давай яичницу пожарю. Сосиски вон есть какие-то. Сейчас срок годности посмотрю.
Сам бы я и так сожрал, но при даме хотелось казаться ответственнее.
— Вроде нормальный, — сказал я, тщательно осмотрев упаковку сосисок. — Ты вообще хочешь такое?
— А ты думаешь я фуа-гра завтракаю обычно?
— Ну, примерно.
— Бывает такое, — сказала она. — Особенно в Ницце. Ты же не был в Ницце?
— Я даже в зоопарке не был.
— А, точно же!
Зоя оседлала табуретку, закурила. Она не сподобилась ничего на себя надеть, вообще. Да и я, глядя на нее, забыл об одежде. Мы с ней были как Адам с Евой. Как в раю.
Люси сразу же после секса одевалась, а большинство девчонок, с которыми у меня было после, я даже не особо раздевал. Так что Зоя после всего этого была просто подарком. В моей московской квартирке она выглядела как картинка, вырезанная из музейного каталога. Как какая-нибудь, не знаю, Афродита, вышедшая из пены прямо на Выхино.
— Может поебемся? — спросил я.
— Жрать!
Она поелозила локтями по столу.
— А мы с тобой оба романтики.
— Подходим друг другу.
Она съела яичницу из двух яиц, еще и у меня утащила здоровый кусок. Я обычно жадный до еды, но ей позволил.
— Только надо трусы купить, — сказала она.
— Тут хозмаг за углом есть.
— А там трусы "неделька"!
— Ну, без кружавчиков, да!
— Нет уж, мы с тобой фирму купим, — сказала она. — Я пошла такси вызову.
Мы заехали в какой-то хорошо подсвеченный, почти как ювелирный, магаз с женским бельем. Никогда столько лифаков с трусами не видел и по таким ценам.
— Слушай, — сказала она. — Деньги у меня проебались вчера. Заплати, а?
Учитывая, что это я ее бабло украл, было, как минимум, справедливо.
Продавщицы сделали рожи, когда Зоя сказала:
— Не упаковывайте, я в них пойду.
Я так и не понял, что она выбрала, пока Зоя не показала мне трусняк, задрав юбку. Она сделала это украдкой, незаметно для продавшиц. Под юбкой было черное, шелковое белье, нежное и блестящее.
— Только не порви больше, — прошептала она и вызывала у меня жгучее, почти болезненное желание выдрать ее прям здесь, в примерочной где-нибудь.
— Подождите, — сказал я. — Мы, может, еще что-нибудь возьмем.
— Что? — сказала Зоя.
— Да то.
Я взял с прилавка какой-то красный трусняк, кружево почти обожгло пальцы, таким отглаженно-жестким оно было. Я даже не глянул на размер, какая разница, что за трусы.
— Пошли, — сказал я. — Вот это померяешь.
Я потянул ее в примерочную, и она сказала:
— Ой, тогда подождите еще минут двадцать!
Когда мы с ней вышли, она задумчиво глянула на красные трусы с пятном.
— Теперь и это придется купить.
Была у нее такая привычка, сразу вытираться и неважно, чем.
Короче, в зоопарк мы так и не попали, но зрелища у нас, когда мы вышли из примерочной, было достаточно.
А зоопарк, сучара такая, закрылся, пока мы до него добрались.
Мы с ней орали в пустое окно кассы:
— Пустите! Пустите, суки! — орали громко и совсем как пьяные. Я вдруг сказал, повернувшись к ней.
— Зоя, я нарик.
Она пожала плечами.
— Я так и поняла.
— Я имею в виду, моя предыдущая девушка кинула меня, потому что я ей этого не сказал.
— А я думаю, она кинула тебя, потому что ты нарик, — легко сказала Зоя.
— Ну, не без этого.
Я снова глянул на пустое окошко кассы и, что самое главное, на Зоино отражение, плескавшееся на стекле.
— Может, по пиву и в кинцо?
