6

Телефон пробудил меня в самый неподобающий час понедельника. Медоточивый американский голос осведомился, не может ли он связаться с секретарем мистера Маккабрея.

– Ооодин мооомент, будьте любезны, – проворковал я, – соооединяю.

Я сунул телефон под подушку и воскурил в раздумьи сигарету. В конце концов вызвал Джока, проинструктировал его и передал трубку. Взяв ее двумя волосатыми пальцами, деликатно отставив в сторону мизинчик, мой камердинер пропищал:

– Сикритарь мистира Маккабрия слушыит, – и тут его пробило на хи-хи, что после вчерашнего фасольего пиршества оказалось сущей катастрофой; меня тоже пробило, и телефон в конечном итоге упал на пол; Медоточивый Американский Голос, должно быть, счел все это крайне странным. Выяснилось, что он – М.А.Г., то есть, – не кто иной, как секретарша полковника Блюхера из Американского посольства, и полковнику Блюхеру хотелось бы встретиться с мистером Маккабреем в десять часов утра. Джок, должным образом скандализованный, сообщил, что мистеру Маккабрею никак не возможно подняться в такой час, а принимать джентльменов в постели он обыкновения не имеет. (Еще хи-хи.) Голос, не утратив ни грана своей медоточивости, сказал, что, ну, в общем, полковник Блюхер на самом деле предполагал, что мистер Маккабрей заедет к нему, и не окажется ли десять тридцать удобнее. Джок мужественно прикрывал тылы – странное дело, но он, похоже, гордится тем, что работает на такого нерадивого человека, как я, – ив конце концов они сторговались на полудне.

Едва Джок отложил инструмент, я снова его поднял и набрал Посольство (499-9000, если угодно знать). Ответил один из красивейших голосов, что я только слышал в жизни, – пушистое млечное контральто; от него мой копчик свернулся колечками. Вполне отчетливо голос произнес:

– А не рискнуть ли и взасос вам?

– Э? – кулдыкнул я. – Что это что это?

– Американское посольство. – На сей раз прозвучало санитарнее.

– О. Да. Разумеется. Как глупо с моей стороны. Э-э, я бы хотел уточнить, не работает ли у вас некий полковник Блюхер.

Раздался щелчок-другой, приглушенное электрическое «гррр», и, не успев ничего с этим поделать, я оказался в непосредственной коммуникации с первоначальным Медоточивым (заточенным?) Голосом. Теперь она не стала утверждать, что она секретарь какого ни на есть полковника, а сообщила, что она – ВоеннАтташат, КонЧайВмиг, или СекСвоБед, или еще какая-то тарабарщина. Какие же эти воины все-таки дети.

Я же не мог без зазрения совести сказать ей, что просто звоню проверить, реальная персона этот полковник Блюхер или всего лишь Бессердечный Розыгрыш, правда? Под конец, немного полопотав, я признался, что у меня с ее стариком как бы встреча, ясно-да, типа вообще-то вроде как в полдень, и под каким номером на Гроувнер-сквер располагается, пожалста, Посольство. Такая работа ног – довольно миленькая, признайте, – должна была создать мне крупный перевес в счете, но голос ответные удары наносил быстро и сокрушительно.

– Номер 24, – неколебимо прочирикал он. – Два, четыре, запишите.

После одной-двух прошамканных любезностей я отбился. Отошел на заранее подготовленные позиции, вместе с конными, пешими и артиллерией. То есть, вы только прикиньте – у такого чертовски громадного здания действительно имеется, бога ради, номер дома.

Джок отвел взор: ему известно, когда его юному хозяину достается палкой по бокам.

Я угрюмо повозил свой завтрак по тарелке, затем велел Джоку отдать его незаслуженно обделенным и вместо этого принести мне большой стакан джина, в котором плескались бы оба сорта вермута и немного шипучего лимонада. Подобный эликсир – деятель проворный, доставит вас по месту жительства во мгновение ока.

Посасывая надушенную кашу, я дошел до Гроувнер-сквер – в трезвом облачении и безумном бурлении мысли. Мысли бурлили без всякой пользы: разум мой был чист, как мягкая и свежевыпавшая маска снега на девственных горах и вересковых пустошах. Кашу хватило лишь до посольских врат, в коих маячил умелого вида военный человек – стоял он по стойке, что в шутку называется «вольно». Крутой утес его нижней челюсти ясно давал понять тренированному глазу, что расположен он здесь для неподпущения коммунистической сволочи и любого прочего элемента, вероятно, замышляющего свергнуть Конституцию Соединенных Штатов. Взор его я встретил бесстрашно и осведомился, это ли номер двадцать четыре; сие было ему неведомо, отчего мне сразу же сделалось гораздо лучше.

Мною занялась череда хорошо сработанных юных дам – они, как на крыльях, вносили меня все глубже в здание. Каждая была высока, стройна, гигиенична, грациозна и наделена поразительно крупными сиськами; боюсь, я, вероятно, даже несколько таращился. Внезапная остановка на всех парах (навигационный термин) произошла в приемной полковника Блюхера, где и восседал сам Голос. Та, как и подобает, наделена была прекраснее всех прочих. Я бы решил, что печатать ей приходится на расстоянии вытянутой руки. Не успев моргнуть глазом – я имею это в виду совершенно искренне, – я был препровожден в сам кабинет, где худощавый, пышущий здоровьем юнец в военной форме предложил мне садиться.

Стул я узнал, как только приложил к нему свое седалище. Обитый блестящей кожей, передние ножки на полдюйма короче задних. Седоку такая мебель внушает смутную тревогу, ощущение преходящести, собственной неполноценности. У меня тоже такой есть – для усаживания парней, пытающихся сбагрить мне картины. Ни под каким соусом не собирался я мириться с такой дрянью, а потому незамедлительно поднялся и направился к дивану.

– Простите меня, – заискивающе проговорил я. – У меня, видите ли, свищ. Геморрой, понимаете?

Он понял. Судя по улыбке, которую он натянул на физиономию, я бы сказал, что у него самого только что случилось прободение. Он уселся за стол. Я воздел бровь.

– Мне назначено у полковника Блюхера, – сказал я.

– Полковник Блюхер – это я, сэр, – ответил юнец.

Хоть этот размен ударами все равно проигран, я опережал в рокировке стул-диван: говоря со мной, юнцу приходилось изгибать шею и повышать голос. Для полковника он выглядел необычайно молодо, а форма странным образом сидела на нем плохо. Вы когда-нибудь видели американского офицера – куда там, американского рядового – в плохо сидящей форме?

Засунув сие соображение в ментальный кармашек для билетов, я обратился к этому человеку.

– О, а. – Вот какова была избранная мною фраза.

Вероятно, мне бы удалось высказаться лучше, будь у меня чуточку больше времени.

Он взял ручку и потерзал ею папку, лежавшую перед ним на сияющем девственном столе. К папке лепились всевозможные разноцветные флажочки, включая большой и оранжевый, с черным восклицательным знаком. У меня возникло мерзопакостное ощущение, что досье это, вероятно, озаглавлено «Достопочтенный Ч. Маккабрей», но по вторичном размышлении я решил, что папка тут просто для того, чтобы меня напугать.

– Мистер Маккабрей, – наконец произнес полковник, – ваше Министерство иностранных дел обратилось к нам с просьбой почтить вас дипломатическим laissez-passer на ваше имя на временной основе. Похоже, у них не имеется намерений аккредитовать вас в вашингтонском посольстве, или же любой иной легации либо консульстве, и нашему vis-â-vis в вашем Министерстве, судя по всему, о вас ничего не известно. Могу сказать, что у нас сложилось впечатление, будто ему это глубоко безразлично. Не окажетесь ли вы, быть может, любезны прокомментировать сложившуюся ситуацию?

– Не-а, – ответил я.

Похоже, это ему понравилось. Он поменял ручку и еще немного поболтал ею в папке.

– Мистер Маккабрей, вы отдаете себе отчет, что в свой доклад мне придется внести цель вашего визита в Соединенные Штаты.

– Мне следует доставить ценное антикварное автотранспортное средство под дипломатическими пломбами, – сказал я, – а кроме того я надеюсь немного посмотреть достопримечательности Юга и Запада страны. Старый Запад меня очень интересует, – добавил я с вызовом, нагло сознавая, что в рукаве у меня припрятана карта.

– Да, в самом деле, – вежливо отозвался полковник. – Я читал вашу статью о «Британских путешественниках XIX столетия по американскому фронтиру». Очень, очень занимательно.

У меня в рукаве, где должна была находиться карта, отчетливо подуло сквозняком: гадкое это чувство – знать, что кто-то занимался исследованиями по теме «Ч. Маккабрей».

– Нас не оставляет недоумение, – продолжал он, – зачем кому-то может понадобиться дипломатически пломбировать пустой автомобиль. Я понимаю, он и в самом деле будет пустым, мистер Маккабрей?

– Он будет содержать мои личные вещи; а именно: один чемодан изящной мужской одежды, столько же дорогостоящей галантереи, холщовую сумку книг для любого настроения – не слишком неприличного свойства, впрочем, – а также запас сигарет и старого шотландского виски. Я буду счастлив уплатить за последнее пошлину, если вы предпочитаете.

– Мистер Маккабрей, если мы принимаем ваш дипломатический статус… – Не помедлил ли он чуточку на этом пункте? – …мы, разумеется, будем готовы уважать его до мельчайших деталей. Но мы, как вам известно, обладаем теоретическим правом объявить вас persona поп grata; хотя правом этим мы пользуемся исключительно редко по отношению к гражданам вашей страны.

– Да, – ляпнул я. – Старина Гай сам просочился, не так ли?

Он навострил уши; я прикусил язык.

– Вы хорошо знали мистера Бёрджесса? – поинтересовался он, пристально разглядывая ручку на предмет обнаружения заводских дефектов.

– Нет нет нет, – вскричал я, – нет нет нет нет. Едва ли мы с парнишкой вообще встречались. Может, только баночку шербета раз-другой с ним раздавили. То есть, нельзя ведь жить в одном городе с Гаем Бёрджессом и время от времени не оказываться с ним в одном баре, правда? Вопрос статистики, я хочу сказать.

Полковник раскрыл папку и прочел несколько строк, тревожным манером подняв бровь.

– Вы когда-нибудь состояли в коммунистической или анархистской партиях, мистер Маккабрей?

– Боже праведный, нет! – весело воскликнул я. – Да я – грязный капиталист. Рабочим – по харе, вот мой лозунг.

– А когда учились в школе? – нежно подсказал он.

– О. Ну да, полагаю, в школьном дискуссионном кружке я пару раз принимал сторону красных. Но в шестом классе мы все переболели если не религией, то коммунизмом – это как юношеские угри, знаете ли. Проходит, как только у вас случается надлежащее половое соитие.

– Да, – тихо подтвердил он. Я вдруг заметил, что у него тоже воспалены сальные железы. Второй страйк – полагаю, именно так у них там выражаются. И как им только удалось наскрести обо мне столько грязи всего за два дня? Но гораздо больше нервировало вот что: действительно ли ее скребли только последние два дня? Папка на вид пухлая и замусоленная, как валлийская официантка. Мне захотелось в уборную.

Молчание все тянулось. Я закурил, чтобы показать, насколько мало меня все это смущает, но он и к такому был готов. Нажал кнопку и велел секретарше попросить уборщицу принести пепельницу. Когда просьбу выполнили, уборщица в придачу включила еще и кондиционер. Третий страйк. Моя подача.

– Полковник, – твердо сказал я. – Полагаю, я могу вам дать слово чести аристократа, – эвона как закрутил мяч, – что меня совершенно не интересует политика, а миссия моя не имеет ничего общего с наркотиками, контрабандой, валютой, торговлей женщинами, извращениями либо мафией? А касается она интересов некоторых из Наивысших Лиц Страны.

Поразительно – с такого захода, судя по всему, удалось. Полковник медленно кивнул, проставил в начале досье свои инициалы и откинулся на спинку. Все-таки в американцах сохранились любопытные реликты старомодности. Комнату заметно расслабило; даже кондиционер, похоже, сменил тональность. Я навострил ухо.

– Простите меня, – сказал я, – но мне кажется, что у вашего магнитофона закончилась проволока.

– О, благодарю вас. – Он нажал еще одну кнопку. Внутрь проскользнула вымяносная секретарша, заменила шпульку и выскользнула обратно, по пути одарив меня крохотной гигиенической улыбкой. Английская секретарша на ее месте бы фыркнула.

– Вы хорошо знаете Милтона Крампфа? – неожиданно спросил Блюхер. Матч был явно далек от завершения.

– Крампфа? – переспросил я. – Крампфа? Ну да, еще бы – очень хороший мой клиент. Надеюсь провести с нем несколько дней. Очень милый старый окорок. Малость не в себе, конечно, но он может это позволить, не так ли, ха ха?

– Не вполне, мистер Маккабрей, – вообще-то я имел в виду доктора Милтона Крампфа III, сына мистера Милтона Крампфа-младшего.

– А-а, тут-то вы меня и поймали, – честно признался я. – С его семейством я не знаком.

– Вот как, мистер Маккабрей? Однако доктор Крампф – известный историк искусств, верно?

– Это для меня новость. И какова может быть область его интересов?

Полковник перелистнул досье – возможно, это все-таки было досье Крампфа.

– Судя по всему, он опубликовал множество работ в американских и канадских журналах, – ответил он. – Включая «He-образ в средний период Дерэна», «Хромато-пространственные отношения у Дюфи», «Леже и контрсимволизм»…

– Хватит! – вскричал я, ежась. – Довольно. Остальные заголовки я мог бы сочинить сам. Подобное мне хорошо известно и к истории искусства не имеет ни малейшего отношения. Моя работа касается Старых Мастеров, и публикуюсь я в «Бёрлингтонском журнале» – я сноб иной породы, нежели этот ваш Крампф, наши ученые тропы не пересеклись бы ни за что.

– Понимаю.

Ничего он не понимал, но скорее бы умер, нежели признал это. Расстались мы в обычной суматохе неискренности. Он по-прежнему выглядел молодо – но все же не так молодо, как на первый взгляд. Я пешком отправился домой, опять в задумчивости.

Джок подготовил к моему возвращению «сотэ» из куриной печени, но желудок мой не был расположен к пиршеству. Вместо этого я сжевал банан и примерно треть бутылки джина. После чего немного вздремнул, забылся ненадолго сном, сложив руки и отплыв в страну грез. Дрема, знаете ли, – наинасущнейшая подмога в неприятностях. Для меня она подменила собой доброго, мудрого, пахнущего табаком и облаченного в твид английского папочку, кои имелись у прочих мальчишек, когда я учился в школе; с таким папочкой можно было разговаривать о всяком в долгих пеших походах по холмам; и он бы грубовато сообщал вам, что «парень право имеет только на одно – стараться изо всех сил» и «ты должен быть мужчиной», да учил бы ловить форель на муху.

Мой папа был не таков.

Сон порой заменял для меня этого мифического человека: я зачастую просыпался успокоенный, получив добрый совет, – тревоги улеглись, долг ясен.

Но в этот раз пробудился я совершенно неосвеженным, и никакие хорошие вести не изобиловали в моем мозгу. Не возникло, изволите ли видеть, уютного ощущения теплой твидовой руки на плече моем – лишь застарелая боль от джина в основании черепа и смутный привкус собачьих испражнений во рту.

Помню, я сказал:

– Хей-хо, – слушая, как суетится в стакане «алка-зельцер». Попробовал испытать на себе воздействие чистой рубашки и умытого лица; стало чуточку лучше, но различные прыщики мелких хлопот по-прежнему гноились. У меня выработалась нелюбовь к совпадениям, и я не выношу умненьких молоденьких американских полковников, особенно если военная форма им не по фигуре.

В те дни я был живым и беззаботным пареньком, всегда готовым приветствовать контроверзу ради наслаждения умелым преодолением ее. Оттого я и тревожился тем, что тревожусь, если вы меня понимаете. Ощущение неминуемой кончины должно преследовать тех, у кого запор, а у меня оного вообще-то не наблюдалось.

Когда я возник на пороге комнаты уединения, Джок протянул мне жесткий конверт: его доставили, пока я спал. Рассыльного Джок обрисовал лишь, как «длинный потёк мочи в котелке». Джок недрогнувшей рукой предложил ему на кухне пинту пива, и та была отвергнута с некоторой бестактностью.

Автор письма – судя по всему, помощник личного секретаря чьего-то еще постоянного под-секретаря или кого-то вроде – утверждал, что им получены инструкции предъявить мне требование (или наоборот, я уже забыл) явиться в Кабинет 504 одного из новых правительственных кварталов поуродливее в 10:30 следующего утра и там встретиться с неким мистером Л. Дж. Присядом.

А у меня, надо заметить, лишь два основных правила ведения собственной жизни, как то:

Правило А: Мои время и услуги – в полном распоряжении клиента в любое время дня или ночи, и никакие хлопоты не велики, если можно послужить интересам других людей.

Правило Б: С другой стороны, трахни меня в мозг, если на этот счет мне попробуют трахать мозги.

Я протянул записку Джоку.

– Это недвусмысленно подпадает под действие Правила Б, не правда ли, Джок?

– Напрочь подпадает, мистер Чарли.

– Там указано десять тридцать?

– Ну.

– Стало быть, разбуди меня в одиннадцать.

– Ладно, мистер Чарли.

Воспрянув духом от такого проявления индифференции, я прошелся до «Вирасвами» и глубокомысленно набил себе утробу барашком с карри и «чапати» с маслом. Изумительно одетый швейцар, как обычно, отдал мне изумительно военную честь в обмен на самую сверкающую полукрону, что я только обнаружил у себя в кармане. Почти даром. Когда у вас депрессия, ступайте и найдите себе того, кто отдаст вам честь.

Карри, по моему ограниченному опыту, – такое вещество, от которого женщинам немедля хочется лечь в постель и предаться любви; мне же после него хочется лечь в постель и сбросить с желудка тяжесть. Удивительно тяжеловесное вещество это карри.

Я многострадально довлачил свою ношу до постели, и Джок принес мне виски с содовой для остужения кроветока. Некоторое время я почитал «Нищету историцизма» Карла Поппера, после чего уснул и видел уклончивые виноватые сны о пенджабских полковниках в охотничьих войлочных шляпах.

Охранная сигнализация сработала в три часа ночи. Если мы дома, работа ее принимает форму тихого хныканья, настроенного на угрожающую частоту, которое звучит в обеих спальнях, обеих ванных, гостиной и сортире Джока. Она замолкает, едва мы оба нажимаем кнопку, – чтобы мы оба знали, что бодрствуем. Я нажал свою, и сигнализация немедленно заткнулась. Я выдвинулся на предназначенный мне пост – к креслу в самом темном углу спальни, – предварительно сунув диванный валик под одеяло, чтобы сымитировать спящего Маккабрея. Над креслом развешана памятная коллекция античного огнестрельного оружия, и один из экспонатов – двустволка 8 калибра, изготовленная Джо Мэнтоном: правый ее ствол заряжен мельчайшей дробью, левый – шариками от подшипников. Старомодный шнурок звонка под ней освобождает захваты, которыми ружье крепится к стене. Моя задача – таиться там в неподвижности, наблюдая за дверью и окнами. Джок тем временем проверяет коммутатор сигнализации и выясняет, где ее привело в действие, после чего размещается у черного входа, где отрезает пути к отступлению и при необходимости следует за незваным гостем наверх к моей комнате. Итак, я таился в мертвой тишине, нарушаемой лишь бременем карри, ворочавшегося у меня внутри, подобно носкам в стиральной машине. Очень трудно бояться, стискивая дробовик 8 калибра, но мне удавалось. Такого, видите ли, вообще не должно было происходить.

Спустя эон-другой сигнализация коротко бибикнула – сигнал спускаться. Пропитавшись жутью по самые жабры, я прокрался на кухню, где у двери обнаженной тенью маячил Джок, поигрывая в руке 9-миллиметровым «люгером». На коммутаторе по-прежнему неистово мигал фиолетовый огонек, отмеченный «ПАРАДНАЯ ДВЕРЬ». Парой резких кивков Джок наметил нашу тактику: я скользнул в гостиную, откуда просматриваются прихожая и парадная дверь, а Джок неслышно отодвинул засовы черного хода. Я услышал, как он выпрыгивает в коридор, – и тут он позвал меня, тихо и настойчиво. Я пробежал сквозь столовую, в кухню, в дверь. В коридоре стоял один Джок. Я проследил за его взглядом до индикатора лифта: тот говорил «5» – мой этаж. В тот же миг мотор лифта заурчал, и пятерка погасла, а Джок ринулся к верхней площадке лестницы и пропал внизу, едва ли издав хоть звук. Видели б вы Джока в действии – зрелище вводит в робость, особенно если он голый, как тогда. Я пробежал полпролета вниз, пока не удалось заглянуть в лестничный колодец: Джок занимал позицию в цоколе, двери лифта попадали в сектор его обстрела. Через секунду или две он подскочил и скрылся где-то в тылах; я не сразу понял, что лифт, должно быть, уехал в подвал. Я кубарем скатился, позабыв о страхе, но добрался лишь до третьего этажа, когда мимолетный взгляд на индикатор подсказал мне, что лифт поднимается снова. И вновь я припустил наверх, в конце концов прибыв на пятый этаж прискорбно запыхавшись. Индикатор замер на тройке. Я ворвался в квартиру, ввалился в гостиную и упал на колени перед консолью проигрывателя. Кнопка у него внутри связывалась с караулкой «Держи-Вора» – я просто истосковался по этим громилам. На кнопку я не нажал, ибо меня кто-то двинул в основание черепа – в аккурат туда, где засела боль от джина. Подбородок мой зацепился за край консоли и я некоторое время повисел на нем, чувствуя себя преглупо. После чего меня стукнули еще раз, и я без всяких усилий скользнул сквозь пол и принялся отсчитывать в падении милю за милей.

Примерно жизнь спустя я пришел в себя – с большой неохотой. Надо мной луною нависла обширная физиономия Джока; он обеспокоенно кудахтал. Стоило мне заговорить, и в моей бедной голове раскатисто загромыхали и задребезжали отзвуки. Меня переполняли ненависть и страдание.

– Ты убил его? – кровожадно поинтересовался я.

– Нет, мистер Чарли. Я подождал немного в самом низу а лифт остановился на третьем и я еще немного подождал, а потом попробовал кнопку и лифт приехал пустой поэтому я поднялся сюда и снаружи вас не было и поэтому я поднялся на верх лестницы чтобы посмотреть не видно ли вас, а потом услышал как лифт опять поехал вниз и я подумал что он так может всю на хрен ночь кататься поэтому я зашел сюда вас поискать, а вы тут такой лежите и я подумал…

Я вяло поднял руку.

– Стоп, – сказал я. – Я все равно сейчас неспособен за всем этим уследить. У меня голова болит. Обыщи квартиру, запри двери, доставь меня в постель и найди мне самую большую таблетку снотворного, какую только возможно изготовить. И надень на себя что-нибудь, идиот, а то простудишься и умрешь.

На этом я отключил Ч. Маккабрея как личность и позволил бедолаге вновь смыться сквозь пол в глубины бессолнечного моря.

И если кто-нибудь после этого перерезал мне глотку – на здоровье.