Глава 19

“Этот безнравственный дарвинизм”

Одно из самых популярных возражений против теории Дарвина, неизменно выдвигающееся на протяжении всех 160 лет ее существования, звучит примерно так: не может быть верной теория, которая видит основной источник развития жизни во внутривидовой борьбе, оправдывает неравенство, вытеснение слабого сильным, массовую преждевременную гибель живых существ, проповедует “войну всех против всех”, в которой хороши все средства, ведущие к победе, утверждает, будто развитие жизни направлено только на приспособление к внешним обстоятельствам – приспособление любой ценой и любыми путями. Неважно, насколько она соответствует известным сегодня фактам, насколько велика ее объяснительная сила – эта теория неприемлема уже потому, что подрывает основы морали.

Разумеется, сегодня такие доводы уже не встретишь в научных статьях и монографиях. Зато они по-прежнему широко распространены в разного рода публицистических сочинениях – в основном, конечно, религиозного (причем обычно фундаменталистского) направления. Впрочем, те же претензии высказывают и авторы, выступающие с совсем иных позиций. Одним из самых известных “моральных” критиков дарвинизма на рубеже XIX–XX веков был князь Петр Кропоткин (см. главу “Забытый кит”) – один из виднейших идеологов анархизма, революционер, позитивист, видевший в религии и церкви лишь исторически преходящие формы духовного развития человечества. Даже у Александра Любищева (см. главу 5), гордившегося отсутствием религиозного чувства и резко возражавшего против оценки научных теорий с точки зрения их соответствия какой бы то ни было философии, в одном из писем промелькнуло признание, что он-де отверг дарвинизм по сугубо научным соображениям, но рад этому, поскольку “выводы дарвинизма ужасны”.

Подобные рассуждения с неотвратимостью смены сезонов высказываются десятилетие за десятилетием, поколение за поколением, век за веком. “Каждый раз, когда вступаешь в эту область полемики, возбужденной дарвинизмом, невольно задаешь себе вопрос: как вообще могла она возникнуть, где повод к этим недоразумениям?” – патетически вопрошал в XIX веке Климент Тимирязев. И сам же возражал себе: “Но факты красноречиво отвечают: видно, есть почва для недоразумений, если даже такие умы <…> каждый с своей точки зрения, видят связь между дарвинизмом и основными этическими законами”. За прошедшие с тех пор почти полтора века список “таких умов” (и не таких уж умов), предъявляющих этические претензии к дарвинизму, значительно расширился, а вот сам набор претензий остался практически неизменным.

Не удивительно, что почти столь же неизменным остался и набор возражений дарвинистов на эти претензии. Касаясь их, сторонники теории естественного отбора обычно отвечают, что, во-первых, эта теория, как и всякая другая естественнонаучная теория, ничего не “проповедует” – она лишь описывает процессы, происходящие в природе независимо от нашего к ним отношения. И с этой точки зрения совершенно непонятно, почему “моральные антидарвинисты” не обвиняют, допустим, Ньютона в том, что его закон всемирного тяготения – причина бесчисленных бытовых травм и авиакатастроф, а вся его механика призывает нас дружно утопиться в Марианской впадине (той точке земной поверхности, где потенциальная энергия наших тел будет минимальной). Ну или хотя бы выйти на бережок Мертвого моря, распластаться у уреза воды и лежать не подымая головы.

Далее, научные теории вообще не подлежат оценке с точки зрения общественной морали. Если теория неверна и мы можем в этом убедиться, то она должна быть отвергнута независимо от того, моральны или аморальны ее выводы. Если же она верна и при этом действительно (а не только в воображении ее противников) противоречит общепринятой морали, то что-то делать надо не с теорией, а с моралью – иначе мы должны будем в дальнейшем руководствоваться нормами, основанными на заведомой лжи.

Наконец, если уж на то пошло, дарвинизм говорит вовсе не о вытеснении слабого сильным. Даже расхожая формула Герберта Спенсера (см. главу “Провал теории успеха”), как мы помним, утверждает “выживание пригоднейшего”, то есть наиболее подходящего для данных обстоятельств. Если не понимать “выживание” в буквальном смысле, то так ли уж аморальна ситуация, когда на должности назначают самых умных и компетентных специалистов, издательства выпускают наиболее талантливых писателей, а потребители отдают предпочтение продукции наиболее умелых и добросовестных производителей? Пожалуй, скорее безнравственным можно назвать отказ от такой “несправедливости”.

К этому набору контраргументов, сложившемуся еще в XIX веке, современный дарвинист может добавить разве что указание, что, согласно исследованиям последних десятилетий, беспредельный эгоизм вовсе не всегда является наилучшей эволюционной стратегией; что в определенных условиях и при определенных особенностях видовой биологии естественный отбор может поддерживать и альтруистическое поведение – вплоть до самопожертвования, и что есть все основания полагать, что как раз в эволюции предков человека отбор сильно изменил баланс эгоизма и альтруизма в пользу последнего. (Возможно, правда, что этим он лишь вызовет дополнительное раздражение оппонента: сама подобная постановка вопроса подразумевает, что человеческая мораль – не воплощение божественного закона, всеобщего и неизменного, как мироздание, а всего лишь отражение одной из возможных эволюционных стратегий. Которая реализуется только потому, что в данных обстоятельствах и с учетом биологических особенностей нашего вида она оказалась эволюционно выгодной, – но вполне может быть замененной на противоположную, если обстоятельства изменятся.)

На этом спор обычно заканчивается: внятных ответов на эти возражения в сочинениях “антидарвинистов от морали” практически нет. Современные авторы этого направления вновь и вновь повторяют обвинения полуторавековой давности, словно бы на них никто никогда не отвечал. Правда, в наше время к этим вечнозеленым претензиям прибавился еще один “неотразимый аргумент”: по мысли “моралистов” именно дарвинизм стал идейной основой самых отвратительных и кровавых диктатур ХХ века. “Мировоззрение Гитлера, Маркса, Сталина и Мао не было сформировано ни немцем, ни русским, ни китайцем. <…> Основы этого мировоззрения заложила книга Дарвина «О происхождении видов путем естественного отбора, или Сохранение наиболее благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» (1859)”, – пишет современный британский креационист Реймонд Холл. Этот автор ставит в вину Дарвину и его теории не только убийство миллионов ни в чем не повинных людей, не только страдания узников нацистских концлагерей и ГУЛАГа, не только то, что сотни миллионов людей многие десятилетия жили под гнетом бессмысленных запретов и ограничений и были лишены права на собственное мнение, но даже эстетическое убожество и безобразие массовой городской застройки в СССР и восточноевропейских странах.

Хотя подобные инвективы появились почти век спустя после обнародования теории Дарвина, на них тоже давным-давно дан ответ. Если мистер Холл всерьез считает, что на автора той или иной доктрины ложится ответственность за деяния всех, кто называет себя ее последователями, то ему следовало бы назвать свой опус не “Что натворил Дарвин”, а “Что натворил Иисус” – ибо разве не именем Христа возжигались костры аутодафе, затевались бесчисленные религиозные войны, изгнание с родной земли одних народов и массовое истребление других, варварское целенаправленное разрушение “языческих” культур от Средиземноморья до Центральной Америки? Разве не им оправдывалось рабство, расовое, социальное и гендерное неравенство? И что интересно, этому нисколько не мешали авторитет Библии и наличие “абсолютных стандартов добра и зла” – дискредитация которых теорией Дарвина, по мнению мистера Холла и ему подобных, сделала возможными злодеяния нацизма и коммунизма. Напротив, именно общественный институт, обладавший монопольным правом толковать Писание и оценивать людские деяния с точки зрения “абсолютных стандартов”, неизменно одобрял все перечисленные мерзости, а часто выступал инициатором преступлений – включая истязания и убийства с особой жестокостью людей, которых впоследствии сам же этот институт назвал святыми.

Если же все-таки оставаться в пределах здравого смысла, то придется вспомнить, что многим негодяям свойственно подводить под свои злодеяния то или иное “теоретическое обоснование”, используя для этого слова и обороты из тех учений и концепций, которые пользуются уважением в современном им обществе. Но это не более чем словесный камуфляж, которым мерзавцы прикрывают неприглядную суть своих устремлений, как скрывающийся в лесу преступник прикрывает зелеными ветками свое логово от полицейских вертолетов. И точно так же, как преступник может понятия не иметь о свойствах дерева, с которого он нарвал веток, тираны и экстремисты обычно ни бельмеса не понимают в теориях, которым они якобы следуют. Достаточно сравнить “теоретические” труды идеологов нацизма или их придворных “антропологов” с любым учебником по теории эволюции (даже не современным, а той эпохи, когда зарождался нацизм), чтобы убедиться: всякий раз, когда коричневые теоретики прибегают к эволюционной лексике, они либо не понимают смысла употребляемых ими слов, либо намеренно подменяют его.

Об истинных отношениях между нацизмом и дарвинизмом можно судить по тому, что в 1930-е – 1940-е годы – то есть как раз в период бурного развития эволюционной теории, увенчавшегося созданием СТЭ, – ученые Германии практически оказались вне этого “великого синтеза”. В “невидимом колледже” ученых, создававших обновленную версию дарвинизма, немецкую научную мысль представляли только беженцы, вроде Эрнста Майра или Макса Дельбрюка. Хотя начиная с 1860-х годов и до самого прихода нацистов к власти немецкая эволюционная школа была одной из ведущих в мире.

Что же касается Сталина, а также Мао Цзэдуна, Пол Пота и прочих людоедов от марксизма, то в их риторике дарвинизм не играл сколько-нибудь заметной роли. Нелишне, однако, напомнить, что в СССР параллельно с формированием единоличной диктатуры Сталина и усилением политического террора набирала силу псевдонаучная “мичуринская биология”, отрицавшая основные положения дарвинизма (см. примечание к главе “Август Вейсман против векового опыта человечества”). В 1948 году, в апогее развития сталинской системы, это бредовое “учение” по личному решению Сталина было окончательно включено в идеологический канон, обязательный для всех лояльных советских граждан, а распространение в СССР научного эволюционизма и дальнейшие исследования в этой области были запрещены. То, что при этом представители “мичуринской биологии” во главе с Трофимом Лысенко именовали свои фантазии “творческим дарвинизмом”, дает не больше оснований считать эти фантазии разновидностью дарвинизма, чем надпись “С нами Бог” на пряжках ремней солдат вермахта – считать нацизм версией христианства.

Все эти соображения уже приводились не раз – и точно так же оставались без ответа, как и возражения на обвинения, предъявленные дарвинизму в XIX веке. “Моральные антидарвинисты” даже и не пытаются с ними спорить: они просто снова и снова повторяют свои давно опровергнутые утверждения – в лучшем случае заменяя однозначные (и потому неизбежно уязвимые) формулировки типа “дарвинизм призывает нас” на уклончиво-двусмысленные “аморальность логически согласуется с теорией эволюции”. Складывается впечатление, что их мало интересует не только истина, но даже победа в споре – их информационная активность напоминает скорее пение птички, которая поет не потому, что надеется этим добиться чего-то конкретного, а потому, что просто не может не петь.

Вернемся к вопросу Тимирязева: “где повод к этим недоразумениям”? Почему люди, придерживающиеся весьма разных взглядов, вопреки всем разумным соображениям высказывают явную нелепость? И почему эта нелепость находит отклик у заметного числа людей – умных, образованных, гордящихся своим критическим мышлением?

Разумеется, полноценно ответить на этот вопрос могли бы только специальные исследования. Пока, однако, их нет – и неизвестно даже, какова бы могла быть их методика. Приходится довольствоваться гипотезами – одной из которых я позволю себе поделиться с читателями.

Начну с воспоминания школьных времен. Один парень из нашей школы, завзятый шутник, однажды разыграл такую сценку. На перемене он подошел к сидевшему товарищу, положил на его парту толстый журнал, раскрытый на статье “Естественное поведение павианов”, и, глядя в него, медленно, внятно произнес: “Та-ак, будем действовать по инструкции…”

Вряд ли юный клоун осознавал тогда, что своей шуткой обнажил очень интересное различие между знанием естественным и гуманитарным. Естествознание описывает то, что есть, иногда – то, что может быть, но никогда – то, что дóлжно, к чему следует стремиться. Среди фактов, с которыми оно имеет дело, нет “правильных” и “неправильных” – есть только достоверные и недостоверные. Наши представления о движении планет или о превращениях элементарных частиц никак не влияют на поведение самих планет и частиц; если завтра произойдет смена господствующей теории в какой-то области, описываемые ею объекты этого даже не заметят. Сегодняшние квантовые модели атомов и молекул совершенно не похожи на представления XIX века – но сами атомы и молекулы остаются такими же и ведут себя так же, как и полтора-два столетия назад.

А вот со знанием гуманитарным дело обстоит несколько иначе. Если не все, то многие важнейшие гуманитарные теории описывают наше собственное поведение: социологические – как общества, психологические – как индивидуумов, лингвистические – как носителей языка, литературоведческие – как сочинителей и т. д. Столкнувшись с такой теорией, мы должны либо счесть ее ложной – либо вести себя в соответствии с ней. “Кто не живет согласно истине, которую он признаёт, – тот сам опаснейший враг истины”, – сформулировал эту мысль мятежный кёнигсбергский проповедник XIX века Юлиус Рупп (внучка Руппа, знаменитая художница Кэте Кольвиц начертала этот тезис на надгробье деда).

Первый из этих подходов принято называть дескриптивным, второй – нормативным. Различие между ними давно замечено и осмыслено. Тем не менее оно регулярно становится источником путаницы – иногда забавной, иногда обидной. Причем все недоразумения имеют одну и ту же природу: дескриптивному знанию предъявляются требования, применимые лишь к нормативному. Такое случается, когда рассматриваемое дескриптивное знание хотя бы отчасти относится к человеку.

В свое время гелиоцентрическая система Коперника стала для образованных людей никак не меньшим шоком, чем в другую эпоху – теория Дарвина. И ей тоже предъявляли обвинения в подрыве авторитета Писания и церкви. Но даже в те времена вроде бы никто из борцов с коперниканством не видел в ней никаких “призывов” и “инструкций” – да и трудно себе представить, чтобы кто-то, начитавшись Коперника, попытался подражать в своей жизни движению планет. Со временем страсти вокруг теории Коперника улеглись, и сегодня даже самые отмороженные фундаменталисты не пытаются уверить нас в том, что эта теория – ересь и порождение дьявола. Никакой особенной оценке с моральной точки зрения не подвергались механика Ньютона, космогоническая модель Канта – Лапласа (как известно, “не нуждавшаяся в гипотезе бога”), атомно-молекулярная теория строения вещества, открытие микробов, классическая термодинамика, теория дрейфа континентов и т. д. – хотя баталии вокруг них часто не ограничивались пределами научного сообщества. Однако даже зная, что мы и сами состоим из атомов и подчиняемся действию законов механики и термодинамики, мы не соотносим все эти концепции непосредственно с собой. Все это – про атомы, про планеты, про сосуды с газом и пушечные ядра. Но не про людей.

А вот теория Дарвина упорно не дает покоя моралистам – возможно, потому, что она (в отличие от всех вышеперечисленных и многих других теорий) напрямую относится к человеческому роду, объясняя, из какого “исходного материала” и под действием каких сил он сформировался. Для многих людей этого достаточно, чтобы сделать вывод: эта теория должна содержать предписания, как следует поступать людям, чтобы соответствовать своей природе и породившим их процессам.

Наиболее легко и естественно этот вывод рождается в умах людей религиозных, особенно тех, кто и воспитан был в религиозной традиции, – для них само собой разумеется, что нравственный закон составляет единое целое с мироустройством. (С учетом этого явное преобладание среди “моральных анти-дарвинистов” приверженцев той или иной религии не удивительно.) Это свое восприятие они приписывают критикуемой теории, даже не рассматривая вопроса, претендует ли она сама на такую роль. “Теория эволюции не столько биологическое, сколько философское учение”, – пишет в своем трактате Николай Данилевский (естественно, не приводя никаких доводов в пользу этого утверждения), и уже в наши дни это его высказывание сочувственно цитирует один из столпов российского креационизма протоиерей Константин Буфеев.

“Знаете, чем поразил меня дарвинизм? Я увидел, что это проблема, выходящая далеко за пределы науки. <…> Это – философское учение, и нужно ясно определить, какие же метафизические предпосылки лежат в его основании”, – говорит американский профессор-юрист Филип Джексон, написавший несколько книг, направленных на опровержение дарвинизма.

“Дарвинизм – единственная философия, для которой ценен конфликт”, – говорится в уже упоминавшемся “Атласе сотворения мира”. Подобные утверждения во множестве встречаются в сочинениях антидарвинистов (и не только “моральных”) всех стран и времен – не ученых, придерживающихся недарвиновских эволюционных концепций, а всякого рода философов и публицистов, почти всегда более или менее связанных с религией. (Правда, при чтении их не всегда можно с уверенностью определить, имеем ли мы дело с искренней иллюзией, побуждающей принимать научную теорию за вероучительную доктрину – или с лукавой попыткой доказать “ненаучность” дарвинизма и хотя бы таким образом уравнять его статус с “научным креационизмом”, “теорией разумного замысла” и прочими “альтернативами”.) А отставной российский философ Олег Носков, не ограничиваясь лапидарными утверждениями, посвятил доказательству философско-метафизической природы дарвинизма целый опус на семь печатных листов (пестрящий сентенциями типа “видообразование возможно, однако оно не имеет никакого отношения к эволюционному процессу” и т. п.). Разумеется, ни по уровню анализа и аргументации, ни по влиянию на общество (не говоря уж о взглядах ученых) это сочинение не заслуживает упоминания – но характерно именно как отчаянная попытка навязать эволюционной теории статус всеобъемлющего вероучения.

Труднее объяснить позицию авторов, дистанцирующихся от религии, но при этом предъявляющих дарвинизму те же странные обвинения. Но таких авторов крайне мало – буквально единицы. И в тех случаях, когда их биографии известны, практически неизменно оказывается, что они выросли в религиозной традиции – даже если потом полностью порвали не только с конкретной конфессией, но и с религией вообще. Пересмотреть мировоззрение, воспринятое, что называется, “с молоком матери”, прийти к отрицанию его основных положений – нелегко. Но неизмеримо труднее изменить “интеллектуальную оптику”, сформированную этим мировоззрением, научиться видеть мир в иных, не связанных с ним категориях, членить окружающую реальность на другие элементы. Эта задача почти столь же невыполнима, как попытка представить восприятие окружающего мира собакой, летучей мышью, муравьем или рыбой мормирусом, снабженной развитым “электрическим чувством”.

Справедливости ради следует сказать, что попытки превратить дарвинизм в религию или хотя бы в некую всеобъемлющую философию, трактующую не только происхождение человеческого рода, но и все стороны человеческого бытия, включая этику, предпринимают не только убежденные противники теории Дарвина, но и некоторые ее чересчур горячие сторонники. “Если люди хотят сделать эволюцию «религией», это их дело. Но они, выйдя за границы чистого знания, заходят в область морали и социальной мысли, а в своих теориях видят «всеохватную схему мира», отходя тем самым от науки как таковой”, – пишет по этому поводу англо-американский философ, специалист по философским проблемам биологии Майкл Рьюз.

В самом деле, как мы уже говорили в главе “Навязчивая идея”, при таком употреблении любая концепция немедленно перестает быть научной, религия же из нее получается довольно скверная.

Но разве концепция давала какие-либо основания к такому злоупотреблению? В конце концов, из любого полена можно смастерить себе божка и поклоняться ему. Но значит ли это, что в полене и впрямь заключено нечто, требующее поклонения и способное на него ответить? Или что дерево, которым когда-то был этот обрубок, росло и формировалось для того, чтобы стать идолом?

Сказанное, разумеется, не означает, что дарвинизм вообще не имеет философского значения и не подлежит рассмотрению в философском аспекте. Любая “большая” научная теория – такая, как теория атомно-молекулярного строения вещества, классическая термодинамика, теория относительности, квантовая механика и т. п. – неизбежно приобретает философское измерение, и теория естественного отбора тут не исключение. Мы уже говорили (см. главу “Навязчивая идея”), что естественный отбор – это единственный известный нам сегодня механизм, способный порождать новые смыслы, новую значимую информацию. Эта его особенность безусловно имеет философское значение. Причем речь идет не только о философской интерпретации самого естественного отбора – процесса, в котором нет целеполагающего субъекта, но который при этом создает целесообразность, – но и о разработке самого понятия “смысл” как философской категории. (К сожалению, пока такая задача, насколько мне известно, не привлекла внимания философов.) Но это никак не отменяет того, что дарвинизм – как и другие “большие” научные теории, имеющие философский аспект – никого ни к чему не призывает и не обязывает. Он лишь отражает то, что происходит в природе независимо от наших желаний и действий.