Все, наверное, знают, какое непростое время — Страстная. Именно в эту пору горечь, еюже нас сопротивник напоевает, особенно горька, скорбь — особенно скорбна, боль — болезненна. Думаю, у каждого есть какой-то свой особый опыт подобных искушений — не исключительный, но личный. Что-то такое, что врезалось в память, прочно заняло в ней место и никогда не забудется…

В 1995 году, будучи еще мирским человеком, я отправился на Страстной седмице в Оптину пустынь. Не помню даже, как это получилось: в работе выдалось «окно», начальство отпустило, никакие препятствия не помешали. Для меня это вообще была первая Страстная, прожитая вполне сознательно от начала до конца, да еще и в монастыре.

Все было в целом как обычно: ранним холодным утром — короткий и радостный путь из Предтеченского скита в монастырь на полунощницу, служба, потом до вечера разные, не требующие особой квалификации и особых познаний послушания. Усталость, совсем не похожая на ту, что осталась дома, в Москве. Чувство, что вот-вот заснешь прямо на ходу. И — вечернее богослужение.

В первый раз я услышал там, как поется «Чертог». Наверняка и раньше слышал, но не так, а как-то иначе — так, что сердце не откликалось, не забывалось, не отступало все. Все, кроме одного ощущения, что ты и правда стоишь перед этим удивительным, прекрасно украшенным чертогом. Видишь его великолепие, его неизреченный свет… Но он не освещает тебя и ты не войдешь внутрь — у тебя нет сотканной из него одежды, и там, внутри, нечего тебе такому, обнаженному, делать. И такая боль… Все уже определено, взвешено, ясно: не войдешь! Хотя нет… Есть надежда. Надежда на то, что Сам Господь просветит одеяние души моей и так же Сам введет в этот чертог, спасет. Почему? Нипочему, просто, туне, по милости Своей, такой утешительной, такой непонятной, такой все преодолевающей.

И чувствовалось, как замираешь на этой грани, тонкой полоске, струнке между страхом и надеждой, отчаянием и упованием…

И не до сна уже было. И усталость больше не прижимала к земле. И дышалось так полно, так чисто, как никогда прежде — не грудью, не легкими, а чем-то еще.

Но вот наступила Великая Среда. А вместе с ней пришло какое-то странное, ни до ни после не переживавшееся в такой мере состояние. Словно какая-то плита меня, душу мою, раздавила. Ощущение погибели. Точно на веки вечные определилась уже моя участь — погиб! Такой мрак, такая тяжесть навалилась… Ни просвета, ни утешения. Все напрасно, все безполезно, все уже решено.

Я не думал так, я так чувствовал. И что-либо оценивать, анализировать был абсолютно не способен. Я все равно пошел на службу, потом побрел на послушания, с кем-то о чем-то говорил, но казалось, это все был не я. Мгла безнадежности окутала меня, а вместе со мной и всех близких и дорогих для меня людей, которых, конечно, не было рядом, но за которых я и там молился… Точно и они, как и я, заодно со мной все погибли.

Никакие мысли — о любви Божией, о том, что пока человек находится в этом мире, он не должен терять надежды, о том, что это враг так утесняет и омрачает душу, — не то чтобы не имели силы… Их просто не было.

Это было чрезвычайно сильное переживание оставленное™, обреченности. Не решусь сейчас сказать «ада», но тогда, пожалуй, именно так бы это и выразил.

И длилось это весь день.

А вечером, в скиту, все, кто готовился причащаться наутро, собрались читать правило — не вместе, каждый сам по себе, но в одно и то же время. Молился, если можно так это назвать, и я. Вопреки состоянию, вопреки ощущению, вопреки даже самому себе.

А потом пошел попить из колодца, что в скиту, воды. И тут со мной заговорил один из давно живших там трудников, Кирилл. О чем — даже не помню, ни о чем особенном. Просто. Но так тепло и сердечно, что казалось, будто он понимал, что со мной. И стало легче. Немного. Так что удалось заснуть.

Утром — все тот же мрак, тяжесть, совершенно невыносимые. Исповедь, какая-то невнятная, будто через вату. Литургия. Единственное, что удалось тогда услышать и на чем остановиться, — слова из проповеди по запричастном стихе, о том, какова любовь Божия, но какова и ревность…

Причастие. И вдруг — опять без мыслей, без рассуждения — такая радость! Мир изменился, ожил, весь осветился ярким, по-весеннему праздничным солнцем, и вместе с ним — я. Хотелось обнять, прижать к сердцу каждого человека в храме, с каждым поделиться этим захватившим душу весельем. Я не ждал этой перемены, не рассчитывал на нее. Вообще ни на что не рассчитывал. И тем более чудесной она была.

Я уезжал в тот день в Москву. Добирался от Козельска на перекладных. Физически должен был вымотаться. Но нет, усталости не было. И радость, и ощущение того, что светит ласковое солнце и я купаюсь в его лучах, не пропадали, хотя наступал уже вечер…

Многое потом изменилось, после этого Четверга. Пришло понимание того, какой лютой может быть эта брань — утраты надежды, отчаяния. И как важно ее просто пережить, перетерпеть, продолжая делать все то, что должно. И как в одно мгновение может Господь все изменить — и изменит. И как может утешить — и утешит, если не побежишь, конечно, искать утешений других — безполезных, пустых.

Оно, то искушение Страстной седмицы, и правда было очень тяжким — словами этого никак не передашь. Они вообще очень несовершенны, а когда нужно говорить о скорби или о радости — особенно. Но я за него очень благодарен и по сию пору Богу. Даже больше, чем за утешение…