Шел я в первые дни поста мимо магазина.

Что-то мне нужно было там купить, что — и не помню уже, не важно даже. А перед витриной буквально крутилось несколько собачонок — это примета такая жизни нашей саратовской, собачьи стаи на улицах, разномастные и разноразмерные. То дорогу они в центре города перебегают — вместе, гурьбой. Последняя скачет на трех ногах, четвертой нету, а другая вернулась за ней, отстающей, и терпеливо ждет: своих, дескать, не бросаем. То у храма где-нибудь трутся, смотрят на прибившихся к пристанищу этому братьев своих старших, человеков безкровных и безхозных. То окружат караулом почетным памятник Чернышевскому, что напротив консерватории, и позируют перед щелкающими затворами фотокамер и просто туристами. А то улепетывают от тех, кто иногда по работе, иногда по личной инициативе собирается очищать от них наш город.

Я всегда смотрю на них с болью. Чувствую вину. Остро и до глубины души. За то, что стенают и мучатся доныне они не сами по себе, а из-за нас, людей (см. Рим. 8, 22). А мы, вовлекшие их, по апостолу, в этот круговорот убивающей суеты, заставив делить с нами поневоле все прискорбности жития в поврежденном падением мире, редко приглашаем к другому участию — радости. Редко делимся с ними тем, чем поделиться могли бы.

А они делятся… И иногда так щедро!

Вот еще чуть раньше описываемого было: снег, мороз, на тротуаре женщина лежит. Замерзает. А рядом собачка, от земли не видать, даром что уши торчком, хвост кренделем, да лай заливистый. И вот вертится на месте, тявкает, никого к женщине этой не подпускает — вдруг обидит кто!

А меня почему-то подпустила. Смотрю — спит несчастная. Крепко — так алкоголь лишь усыпляет на морозе, тот самый, без которого на самом деле большинство бездомных ни одной зимы бы не пережило. Разбудить, поднять не сумел. Вызвал скорую — приехали, увезли, хоть сегодня не замерзла, и то ладно.

Потом узнал — обычное дело: пила, квартиру кому-то за безценок подписала, за бутылку, что ли… И отправилась на улицу век доживать — то, что осталось от него. А собачка не ее, просто «точки» у них почему-то по соседству, поэтому маленькая защитница и прониклась каким-то странным, непонятным чувством ответственности за никому не нужную пьянчужку. Тем больше еще непонятным, что односторонним.

Я их встречал еще — и порознь, и вдвоем. Как-то раз — у магазина тоже, только у другого, и опять — на холоде. Женщине денег дал, а для собачки чего-то купил — сосиски, что ли… Зашел зачем-то внутрь, вышел, смотрю, а она их с земли поднимает и ест. Не собачка — женщина. А собачка стоит и так покорно и горестно на это смотрит. Я настолько растерялся, что схватился за связку из маленьких розовых колбасок и потащил их из ее рук. Отпустила. Отдал собачке… Женщину повлек в магазин.

— Как же так, я же вам деньги дал! Вы купите тут, что вам надо, а она пусть сосиски ест!

Говорю и сам понимаю глупость всего этого. У собачки в глазах больше человеческого, кажется, чем у нее.

Довел-таки ее с деньгами до прилавка, перепоручил распереживавшимся продавщицам, ушел.

Потом пропали они обе. Не вижу их уже давно, ни первой, ни второй. Да и кто тут из них первая, кто вторая?

Но вообще вначале я о другом сказать хотел… О других, то есть друзьях четвероногих. И о мыслях. Так что вернусь к ним — к тем и другим.

Жалко мне их тоже, этих собак перед витриной, стало. Надо, думаю, чем-то их подкормить. Но вот пост… Приду сейчас в магазин и куплю пару килограммов колбасы — хорош батюшка, будут потом друг другу говорить: «А еще поститься нас учат!»

В общем купил то ли овощи с фруктами, то ли сухари с сушками, иду, а они все сидят — замерзшие, худые. Как укор какой-то — молчаливый, голодный и трогательный. Не выдержал, отправился за сардельками — ничего более подходящего там для них не нашел. На вопрос продавца, какие мне нужны, доходчиво объяснил:

— Мне для собак!

И рад был: теперь-то ясно, что не для себя. Лучше б не объяснял, она, по-моему, за нездорового меня приняла. Так что на кассе расплатился уже молча.

Бедолаги все топтались на улице. Позвал их, довел до ближайшего двора — не на ходу же трапезу учреждать! Разделил на всех и раздал.

И что? Понюхали, пожевали и бросили. И… убежали.

Я даже растерялся. А рядом какой-то работяга в спецовке стоял.

— Они что, не голодные? — спрашиваю его, словно он эксперт тут по всем собакам.

— Еще какие голодные! — говорит. — Видел, какие у них бока?

— А чего ж они?..

— Да они не поняли просто, что это ты им дал, не ели такого никогда.

Пока мы этот содержательный разговор вели, прибежали откуда-то две других собачонки, что смогли, подобрали и скрылись. А потом еще одна подоспела, кажется, из числа первых, и оставшееся благополучно уволокла.

И я отправился своим путем, ободряя себя наивным и даже немного смешным утешением: может, они друг с другом поделятся? Хотя кто их знает, может, и поделятся — не люди все ж…

Но думалось и о другом. О людях как раз.

О тех, что день за днем жалуются. Друг на друга, на жизнь, на то, что все не так, и в конечном итоге — на Бога. При этом они верующие и хотят спастись. И в их числе какой-то по счету я сам.

И не знаю, как другие, за всех не скажу, а у меня есть какие-то представления о том, что за условия и обстоятельства мне потребны для спасения. Такие. И такие. И еще вот такие. И мне их недостает.

Тем паче что в жизни в целом все и правда не так. И что с этим делать, непонятно. Потому что нужно одно, а получаю постоянно другое. Примерно как Ходжа Насреддин, который долго шел, утомился, упал на четвереньки да и говорит:

— Господи, мне бы ослика сейчас…

А ему кто-то на спину вскочил и кричит:

— Но-о-о! Поехали!

И вот никак не пойму, что с этим другим, получаемым делать…

Наверное, это потому, что я сарделек никогда не ел. И не только я — многие. Наверное, мы просто никак в толк главного не возьмем. Знаем, чего хотим, — спастись. От холода и голода вечного. И вроде бы путь и средства к этому представляем. Вроде бы… Но только Господь ведает, какой пищей когда нас кормить. Когда скорбь, когда болезнь, когда радость, когда участие человеческое. И кормит. Потому что жалеет, а еще прежде — любит.

А мы… Мы бросаем то, что Он — не бросил — бережно поднес нам: очередную чашу с напитком пусть терпким или даже горьким, но целебным, и бежим прочь. Безтолковые, глупые, словно и у нас на голове уши торчком да хвост бубликом.

Только им, с хвостами и ушами, простительно. Они и правда не люди, они другие…

И мы другие, и спрос с нас другой.

Но вот не спрашивают еще вроде пока… И есть еще время разобраться — в «пище», в жизни, в себе. И как-то уж уяснить наконец: ничего не посылает Господь просто так. Нет ошибок, случайностей, промахов. Нет неправильно выбранного рациона. Есть только Его рука, все точно взвешивающая и отмеряющая — каждому и всем вместе. И надо принимать от нее все, что только она ни подаст.

Странные такие вот «собачьи» мысли. Хотя не странные, конечно, и не собачьи, а человечьи вполне, христианские даже. И обычно они меня посещают, и поводы к тому разные бывают… Посещают, да, но вот именно благодаря страдальцам четвероногим как-то необычайно живо в сердце отозвались. И с памятью о них сплелись.

Хочется то и дело на что-то пороптать и в сторону, прочь от себя оттолкнуть, забыв о том, откуда все, особенно то, что внезапно. Но так и вижу этих безтолковых — лопоухих и блохастых, которых пожалел и накормить решил, — как бегут они куда-то, бросив эти злополучные сардельки, бегут к баку с помоями, к чему-то, что показалось было костью на промерзшей и грязной земле. Вижу, и все потихоньку встает на свои места… И возвращаюсь покорно к тому, что дал Господь, а я бросил. И радуюсь, что вернулся.