Петровский пост и сам по себе самый легкий, а порой еще и самый короткий, короче даже двухнедельного Успенского.

Да и вообще летом, особенно в жару, поститься просто: аппетита нет, есть особенно не хочется, разве что пить…

И все же, как и обычно, после воскресной литургии подходят прихожане и просят благословения на пост. И, соответственно, на какие-то посильные труды и подвиги. Посильные — чаще всего значит весьма скромные.

У нас в храме, к примеру, к числу таковых можно отнести чтение постами Псалтири по «двадцаткам». Собирается двадцать человек, по числу кафизм, составляется список, закрепляющий очередность, и каждый день таким образом совместными усилиями прочитывается вся Псалтирь. Естественно, что тот, кто читал в первый день первую кафизму, на второй читает вторую и так далее. При этом каждый из чтецов заранее отдает имена своих близких, живых и усопших, и они поминаются всеми молящимися.

А накануне поста, в воскресный день, как правило, мы собираемся и служим молебен перед началом чтения Псалтири — обычный, тот, что полагается совершать, приступая к любому доброму делу. Вот и на этот раз служили, причем все три «двадцатки» почти в полном составе пришли. И когда повернулся я говорить отпуст и увидел лица людей, которых хорошо знаю уже многие годы, то вдруг подумал: поститься-то летом и правда легко. А вот молиться…

Я уже не говорю, что многими лето и в церковном отношении воспринимается как каникулярный период, потому-то после Троицы и редеют зачастую так ряды прихожан. Но и не разъехавшиеся, не спрятавшиеся от жары по домам несвободны от искушения вместо «подвигов» сбежать на речку, в лес или еще куда. И ничего бы страшного, конечно, если б не «вместо» на самом деле.

Жара вообще не лучшим образом действует на нас. Утомляет, рассеивает, делает неповоротливыми и ленивыми, трудно соображающими и притом раздражительными. И если обычно не всегда бывает просто поднять и поставить себя на молитву, то уж в жару-то тем паче. И если обычно собраться и помолиться внимательно не каждый раз удается, то уж летом-то…

А тут — Псалтирь читать вкупе с длинной чередой имен людей, из которых некоторые — знакомые, а некоторые — совсем неизвестные. И без упущений! Ведь если свою кафизму не прочел, то, получается, всех подвел, слабым, ненадежным звеном оказался.

И чего-то мне жалко стало предстоявших и молившихся — и тех, кто помоложе, и тех, кто постарше.

И вспомнился эпизод — один из многих подобных, которым не смог с ними не поделиться. Этот случай — иллюстрация того, как важна бывает даже та молитва, в которой внимания, чувства нет, а только лишь воля, произволение наше присутствует.

Позвонила мне как-то одна добрая знакомая — врач, не раз помогавшая мне в каких-то моих бедах, со слабым здоровьем связанных. А тут она сама занемогла, причем всерьез, и попросила послужить о ее здравии молебен. Я как мог успокоил ее и собрался уже идти служить, да задержался ненадолго… Чувствую — и мне что-то нехорошо: ночью почти не спал, мысли от усталости путаются. Ну какая, думаю, от молитвы моей сейчас польза! Я и молиться-то не могу!

Но стыдно стало, и решил: пойду и послужу просто потому, что обещал, чтобы не обмануть.

Пошел, отслужил, едва понимая сам, что читал и что пел. Вернулся к себе, и тут же телефон звонит — та самая знакомая, врач. Ей вдруг лучше стало — и физически, и, что еще важней, душевно. Страх, который ее измучил, отступил.

Конечно, это не единственный пример такого рода «совпадений», которые мы постоянно замечаем в своей жизни, пока молимся, и которых, как сказал когда-то покойный епископ Василий (Родзянко), не бывает, когда молиться перестаем. Но мне почему-то именно он особенно запомнился. Возможно, потому, что на этот раз молитву особенно трудно молитвой было назвать.

Точно это так: когда мы стоим в нерешительности перед иконами и раздумываем, взять ли молитвослов в руки, открыть ли его, начать ли читать хотя бы, то многое решается в этот момент — ив жизни близких наших, и в нашей собственной. Порой именно молитва наша, такая немощная, такая рассеянная, превращается для Господа, по слову святителя Феофана, в повод для милости — столь необходимой. А порой именно ее-то и недостает. И иногда это все становится совершенно ясно, свидетельствуется самой жизнью и чувством сердца. Иногда же (чаще, разумеется) — остается сокрытым от нас, чтобы открыться после, когда вообще все откроется.

.. Сказал я обо всем этом трем «двадцаткам» и увидел, как лица оживились и глаза загорелись. И порадовался: подумалось в тот момент, что живости и горения этих на коротенький Петровский пост им должно хватить. А по их молитвам, может, и мне самому хватит. Опыт — такая ведь вещь: и очевиден он, и забывается почему-то. А воззовешь его из памяти, поделишься с кем-то, глядишь, и тебе польза будет.