Глава двадцать девятая
Небо — голубое, трава — зеленая, кузнечики стрекочут, у дороги под ногами — запах нагретого асфальта. Так обычно выглядит, звучит и пахнет ностальгия. В начале прошлого века поселок Климентово назывался Белоглинка, а переименовали его в конце 30-х — в честь наркома обороны Ворошилова. Сам Климент Ефремович тут, разумеется, никогда не жил, и отлично. Как говорила бабушка, чем ты дальше от начальства, тем крепче спишь.
Теперь я шел по улице Лесной — единственной в поселке — и вертел головой направо-налево, рассматривая пейзаж. Одноэтажные типовые серо-коричневые дома-скворечники я помнил с детства, но куда чаще мне попадались двухэтажные новоделы — уродливые утюги с колоннами и портиками, в стиле эпохи первоначального накопления. Сколько же я здесь не был? Наверное, лет сорок — с тех самых пор, когда по бабушкиному завещанию ее дом достался нашему отцу, а тот, посоветовавшись с мамой, отдал дом Левке.
Все эти годы я даже не сомневался, что братец, небольшой любитель дачного досуга, давно избавился от наследства. Оказалось — ничего подобного! На сайте Росреестра, куда я немедленно полез сразу же по возвращении в нашу штаб-квартиру, собственником дома в Климентово был по-прежнему указан Левка. И это подтверждало, что своей открыткой с нехитрым шифром братец зазывал меня именно сюда. Вопрос только один: зачем?
Пройдя мимо двухэтажного терема, обнесенного кирпичным забором, я, наконец, увидел круглый номер 18 на фасаде и знакомое крыльцо. Даже не верится, что когда-то эти четыре деревянных ступеньки казались мне высокими, а железная дверная ручка — огромной. Я дернул ее на себя. Заперто. Заперто? Раньше такое бывало редко. Пока Ромик был маленьким, входная дверь днем обычно не закрывалась — бабушка ведь была дома! Но даже если она ненадолго отлучалась, на базар или к соседке, и запирала дверь на ключ, мы с братцем заранее знали, что делать.
Рядом с крыльцом лежал серый валун — большой, но совсем не тяжелый: его можно было приподнять даже одной рукой. Под камнем пряталась бабушкина жестянка с тремя нарисованными птицами и надписью «Эйнемъ». Ключ был внутри. В пятилетнем возрасте я сказал Левке, что эйнем с твердым знаком — это, наверное, порода птиц на крышке, а умный Левка снисходительно объяснил мне, что это сорт дореволюционных конфет…
Я спустился с крыльца, приподнял камень, и под ним, как раньше, обнаружилась плоская жестяная коробка — правда, уже не старинная, а современная, с Санта-Клаусом и оленем Рудольфом на крышке. Ключ в коробке тоже был новым: как видно, братец сменил замок.
Внутри дома пахло так же, как и сорок лет назад, — это был слабый, но цепкий запах аптеки. Хотя бабушка особо не жаловалась на здоровье, она постоянно принимала валерьянку, лавровишневые капли и какую-то микстуру — от боли в суставах. Лекарства хранились на нижней полке серванта. Он был единственным местом, куда нам с Левкой залезать воспрещалось. Прочих же ограничений для нас в доме не было, и юный Ромик наслаждался свободой: в подвале среди банок с вареньем играл в пещеру Али-Бабы, а чердак, откуда из окна открывался вид на поселок, был отличным пиратским кораблем.
Мой взрослый братец, конечно, над моими играми посмеивался. Если он и приезжал сюда, то занимался практическим делом — производил раскопки в бабушкином книжном шкафу, где тома стояли в два и даже в три ряда. Время от времени, перебегая из подвала на чердак, я слышал таинственные возгласы Левки: «Охренеть! Саша Черный, издательство «Шиповник», семнадцатого года!» Или: «Берроуз! Дочь тысячи джеддаков, издательство А Эф Маркса, двадцать четвертого года!» Студенческая стипендия была мизерной, так что братец, как я теперь понимаю, тихо утаскивал здешние раритеты в букинистические магазины. Книги остались от прадеда, бабушка ими не интересовалась, но стекла шкафа регулярно протирала, и потому внешний вид полок должен был оставаться неизменным.
Левке везло. Книги, которые стоили денег, скрывались на задних рядах, а на видное место наш предусмотрительный прадед выставлял нечитаемую писательскую номенклатуру сороковых и пятидесятых: по надписям на корешках я выучил фамилии Бабаевского, Павленко, Ажаева, Шпанова, Вирты, Бубеннова, Сартакова, Кочетова, Коптелова и Коптяевой (двух последних я потом долго, вплоть до филфака, считал родственниками).
Однажды братец поделился со мной своим секретом. Он раскрыл стеклянные створки шкафа, который, казалось, был набит до отказа, щелкнул пальцами, как фокусник в цирке, и вытащил из первого ряда три тома — «Белую березу», «Журбиных» и «Счастье». За ними вместо второго и третьего рядов зияла пещера, которой бы позавидовал сам Али-Баба.
Хитроумный Левка не просто извлек всю мало-мальски полезную сердцевину, прикрыв ее кожурой, но и устроил в освободившейся нише тайник. Здесь он хранил то, что не должно было попасться на глаза родителям: стопку видеокассет в самодельных коробках, несколько глянцевых иностранных журналов и десяток серебристых пакетиков — их он называл «изделие номер один». Показав свой фокус, братец вернул тома на место, закрыл шкаф и строго сказал: «Видел? А теперь забудь, что видел!» Я гордо пожал плечами, что означало: «Тоже мне, сокровища!». Но место, конечно, запомнил и как-то раз забрался в тайник, чтобы полистать журналы. В них, однако, не нашлось ничего примечательного — только голые тетки, которые меня, в силу юного возраста, тогда не интересовали…
Шкаф стоял там же, где всегда. Левка вообще сохранил почти всю бабушкину обстановку: диван, венские стулья, сервант, комод и кресло-качалку. Братец выбросил только старый кухонный стол и древний телевизор «Рекорд», а на их место поставил велотренажер и плазменную панель. Я сел в кресло-качалку и задумался. Ну вот я здесь. И что дальше?
Если бы Левка хотел, к примеру, назначить мне встречу, он бы хоть намекнул на точные день и час, когда будет меня ждать. И то я вряд ли стал бы отпрашиваться из больницы и мчаться сломя голову на невнятный зов давно пропавшего братца. Я кто ему, ручной бобик? При иных обстоятельствах я бы, скорее всего, просто выкинул эту открытку — и дело с концом. Уж Левка-то прекрасно знал, что между нами нет особой любви, и догадывался, что я отреагирую на его намек и примчусь в Климентово в единственном случае: если с братцем произойдет нечто непоправимое. Именно то, что в итоге и вышло.
Так-так, подумал я. Возможно, это было не приглашение для меня, а страховка для самого Левки. Он влез во что-то скверное и не исключал, что встреча, на которую собрался, может стать для него последней. Тогда, по его замыслу, я должен был бы вмешаться и… И что? Довести его дело до конца? Отомстить за него? Но какое дело? И кому мстить?
Ла-а-адно, сейчас и выясним, есть тут ответы на вопросы или нет. Раз уж ключ был на прежнем месте, то и тайнику полагалось быть там, где его когда-то сделал мой братец. Я решительно встал с кресла, подошел к книжному шкафу и, открыв стеклянные створки, несколько секунд любовался ровными рядами книг. А затем снял с полки три бумажно-картонных кирпича: синий — Павленко, сизый — Кочетова и бело-зеленый с березовым силуэтом — Бубеннова. Как и много лет назад, мне открылась ниша. Правда, теперь в ней не было ни видеокассет, ни «Плейбоев», ни презервативов — лежала только большая пластиковая папка. В учреждениях такие используются для годовой отчетности.
Я вытащил папку, заделал нишу томами-кирпичами и, взяв находку, уселся на диван. Если Левка опасался за свою жизнь, он мог оставить письмо для меня — обстоятельное и чуть пафосное, как в детективах. С извинениями передо мной, признаниями ошибок, а также фамилией, именем, отчеством и номером ИНН убийцы. Его хватают, тут и сказке конец.
Мечты, мечты… В папке было два кармана, побольше и поменьше, и нигде не нашлось ничего похожего на письмо мне. Оно и понятно: братец скорее удавится, чем извинится.
В кармане поменьше лежала книга о Павле Первом, заложенная рекламным буклетом. Сама книга меня не заинтересовала — обычный томик типа ЖЗЛ, — да и Левка, я смотрю, не торопился ее дочитывать. А вот закладка оказалась прелюбопытной: цветной буклет фирмы, строящей яхты на заказ. Цены были умопомрачительными, от количества нулей рябило в глазах. В конце рекламировали прошлогоднюю новинку, самую дорогую — трехпалубную яхту класса «Мизантроп»: верх приватности, не нужны ни команда, ни капитан; всем управляет автоматика. Прототип был готов еще пару лет назад, в разгар эпидемии китайского вируса, но до практики дело дошло позже. И даже после того, как проект удешевили на треть, цена осталась внушительной. Из трех готовых экземпляров пока продали два. Первый ушел в коллекцию шейха из Эмиратов, второй — господину Z, пожелавшему сохранить анонимность. Слово «анонимность» в буклете было обведено карандашом, а рядом красовалось два восклицательных знака. Может, Левка расшифровал этого Z? Я еще раз просмотрел буклет, даже изучил на просвет — иных пометок не было.
Во втором кармане папки я обнаружил толстую пачку ксерокопированных документов и распечаток статей — их, очевидно, и приносил Левка из музея истории. Около трети бумаг были посвящены первым дням Славной Революции, а две трети — обстоятельствам кончины Дорогина. Я выхватил глазами несколько абзацев: повсюду обсуждалось, была ли смерть президента естественной? К сожалению, среди авторов не оказалось медиков или токсикологов, и не было похоже, что кто-то владеет всей информацией. Результатов государственной экспертизы я не нашел — преобладали догадки и версии. Кое-где на полях бумаг мне опять попались карандашные пометки Левки — уже не восклицательные знаки, а только вопросительные: огромные, как крючки на крупную рыбу.
Я решил, что изучу все это, включая Левкины пометки, потом в своем номере — и отложил бумажки в сторону. Неужели тут больше ничего нет? Ксерокопии, книга, буклет… Может, для братца это и была страховка, но какая-то торопливо-небрежная, словно он не особо верил в печальный исход для себя, а потому не потрудился толком организовать материал, чтобы было хоть что-то понятно постороннему. Дескать, мне некогда, сойдет и так, а если что, разберешься сам. В этом весь Левка — жлоб и сноб.
С досадой я встряхнул папку — и из нее откуда-то на диван выпал полиэтиленовый пакетик, в котором лежал обыкновенный пластмассовый колпачок от шариковой ручки.
Может, вот оно, главное — ради чего я здесь? Раз колпачок спрятан в пакете, то братец, вероятно, подозревал, что на нем могут быть отпечатки. А отпечатки — то же имя…
— …Ничего! — сказал мне Сережа Некрасов четыре часа спустя. Мой друг был главным специалистом МУРа по дактилоскопии и прочим средствам идентификации. — Это поразительно, но вообще ничего. Я прогнал этот большой палец по всем базам — и тем, где у меня есть допуски, и тем, где я пасусь нелегально. Всюду ноль. Такого в реальности не бывает. Это какой-то человек-призрак, Джейсон Борн, профессор Мориарти! Кто-то сильно постарался и убрал все следы. Представляю, какие у него должны быть деньги и связи! Боюсь, этот колпачок, несмотря на отличный отпечаток, в наших условиях не представляет ценности для сыска. Прости, Ром, что не смог тебе помочь…
— Наоборот, — сказал я, — ты мне, Сережа, очень помог. Отсутствие зацепок — это уже зацепка. А главное, я теперь понимаю, что мне остается делать…
Выйдя из здания МУРа, я присел на ближайшую лавочку, достал смартфон, вздохнул и нашел номер, который еще несколько дней назад набирать не собирался.
— Пэт Дэтэктив Эдженси, — услышал я после длинных гудков. А затем ту же фразу мне повторили на чешском: — Агентура про вихледавани звират.
Столько лет прошло, но этот монотонный голос забыть трудно. Я сбросил звонок и вернул смартфон обратно в карман. Некрасов ошибался: каждая вещь может представлять ценность — просто не всякий умеет ее извлечь. Тот, кто сейчас мне ответил, умел.
