Глава двадцать пятая

О чем друзья могут говорить в полете над океаном? Да о чем угодно!

— Сам-то как? Случайно, не женился? — спросил Славка после паузы.

— Да нет, что-то не вышло, — хмыкнул я. — И возраст уже не жениховский.

— А та, с Ямала, учительница, про которую ты рассказывал? Так больше и не сходились?

— Нет, разбежались бесповоротно… — Я осторожно освободил левую руку, чтобы почесать переносицу. Круглые очки из Славкиного альпинистского комплекта были неудобными, но без них глаза слезились даже при попутном ветре. — Мое проклятье чуть ее однажды не пришибло. Сам знаешь, мне нужен ангел — с таким прошлым, чтобы ни одна вселенская сила не прикопалась. А у Вики с ее первым, морпехом, были те еще терки. Я-то знаю, он виноватее в разы, она защищалась, но моим весам хрен что объяснишь, когда гантелью по черепу. Спасибо, гад оклемался… А ты? У тебя вроде с той актрисой было серьезно…

— Тоже как-то по нулям, — вздохнул Славка. — У них строго: на съемках любой экстрим — ол райт, но после ни-ни, соседи кругом, Беверли же Хиллз, не баран чихнул. А я иногда во сне летаю — взаправду, не как все. Кэти просыпается — а я на потолке сплю, как вампир. Как-то во сне на чужую крышу сел, в другой раз — на водонапорную башню. Тут сразу полиция — не террорист ли я? Ясен пень, отмазался: я, Ром, мастер отмазок. Тренируюсь, говорю, на местности. Фотку копам показал — где я с Майклом, мать его, Китоном…

— Зря ты все-таки ушел из Голливуда, — сказал я. — Сколько возможностей! Выбился бы в актеры, мог бы сейчас уже в каких-нибудь «Людях Икс» сниматься без дублера.

— Не, Ром, быстро бы надоело. — Славка заложил вираж, чтобы не столкнуться с двумя чайками. — Слай — он дядька отличный — тоже меня уговаривал, но кино все-таки не мое. Зеленый экран и никакого драйва, как в горах… К тому же голливудский проект — каторга. Полгода сидишь на месте, как привязанный, в любой момент тебя могут дернуть. А в горах ты отработал двухнедельную смену и неделю свободен, летай по миру, сколько хочешь. Вот недавно я был в Витебске, заходил в музей Шагала. И знаешь, ножницы там!

— Те, легендарные, которые он купил у твоего прадеда?

— Те самые! — подтвердил мой друг. — Лежат себе в витрине, как новенькие. Борух Менделевич Шерензон дрянью не торговал. Между прочим, не так уж далеко от того музея в войну было Витебское гетто. Дед мой, хоть тогда и маленький еще был, успел многое запомнить и мне кое-что рассказал. Сам я потом об этом тоже читал. Там была такая суперсволочь, оберштурмбаннфюрер СС Альфред Филберт. Из двадцати тысяч евреев, сгинувших в Витебске, примерно половина — на его счету. Он ведь еще, сука, по деревням ездил со своей айнзатцгруппой, детишек из подвалов конфетками выманивал. Некоторых сразу штыками забивали — фиг ли патроны тратить?.. И думаешь, потом его повесили? Ускребся! В пятьдесят девятом его поймали, через три года дали пожизненное, а в семьдесят пятом отпустили — типа по состоянию здоровья, он вроде уже при смерти…

— А на самом деле нет? — Я поежился. То ли ветер, наш спутник, стал попрохладнее, то ли меня от самого путешествия по воздуху стало немного знобить. Прошлый раз, когда мы так летали с другом над Волгой, я все-таки был на два десятка лет моложе.

— В том-то и дело! — сердито воскликнул Славка и махнул рукой, отчего мы провалились в маленькую воздушную яму. — Ой, извини!.. Этот, говорю, больной хренов еще пятнадцать лет проскрипел и сдох только в девяностом… Эх, Ром, опоздали мы с тобой немного. Нам бы родиться хоть лет на десять пораньше и познакомиться еще до Лубянки. В семьдесят пятом были бы уже взрослые парни, и сколько всего могли бы сделать! Вот, допустим, этого Филберта выпускают из тюрьмы — и тут мы с тобой летим. Я навожу тебя на цель, и ты его — вж-жик! У твоего же судьи в башке нет срока давности, я правильно понимаю?

— Абсолютно, — подтвердил я. — Тогда бы он до девяностого года точно не дожил.

— Уж наверняка! — Славка оглянулся на меня и подмигнул. — И он ведь не один был такой, а некоторые вообще прятались, в Аргентине там, в Бразилии… Мы бы могли законтачить с Визенталем и устроили бы классный шухер. Он бы нам, допустим, давал их адреса, а мы бы с тобой, как эти… летающие братья Карамазовы из фильма про Бонда… только без ножиков и карате, а силой мысли, чтобы по справедливости… Жаль, нашему поколению крупных нацистских гнид уже не досталось — одно трухлявое старичье в деменции…

— Ничего, сегодня наверстаем, — утешил я друга. — Тот, который на острове, конечно, не из СС, врать не буду, но тоже падла капитальная. Мертвецов в его списке хватает…

— Опасный тип?

— Не то слово! — подтвердил я. — Ты же видел схему. У него там — и пулеметы, и ракетные установки. Димитрий немного пошаманил с радарами, но если нас заметят — кранты.

— Ка-а-а-айф! — радостно протянул Славка. — Умеешь же ты, Ром, сделать другу подарок. Как раз о том я и мечтал долгими зимними вечерами, попивая грог на вершине Юнгфрау. Высокогорные спасатели, как тебе известно, делают хорошее хорошим людям, но если бы ты знал, как хочется иногда устроить что-нибудь очень плохое очень плохим людям. Тако-о-ой адреналин! Мы, евреи, исторически злопамятны — оттого и живы… На шею не дави.

— А? Чего? — не понял я.

— На шею, говорю, не дави, Малыш. Этот, что ли, твой остров? Тогда прилетели.

И я увидел далеко внизу круглую светящуюся розетку — как будто в океане какой-то сумасшедший великан установил гигантскую карусель для своих огромных деток: механизм вращения на ночь отключил, а разноцветные габаритные огни оставил.

— С какого расстояния ты захватишь цель наверняка? — деловито поинтересовался у меня Славка. — И сколько времени нам висеть над островом, чтобы точно сработало?

Опускаться слишком низко было страшновато. Но если держаться слишком далеко от цели можно выстрелить вхолостую. Ладно, рискнем! Надеюсь, Димитрий сумел исказить наши размеры, и мы сейчас на их радаре — как парочка безобидных альбатросов-переростков.

— Хотя бы метров двести… нет, лучше сто, — попросил я. — А времени — минут пять…

Мы начали снижаться, а розетка под нами — увеличиваться в размерах, и когда Славка молча похлопал меня по ноге, что значило «мы на дистанции», я услышал тихую музыку.

Это был не глюк: настоящая музыка шла из темной сердцевины гигантской карусели. Что-то зажигательное, праздничное, веселое, ритмичное доносилось снизу. Судя по всему, Ерофей Дмитриевич Ожогин и его люди на острове Нуси-Бо неплохо проводили время.

— Тем, которые были в айнзатцкоманде, тоже нравилась музыка, — злым шепотом сообщил мне Славка. — Герр Филберт даже маленький оркестрик в гетто завел. Особенно Моцарта любил слушать, «Волшебную флейту». Под нее обычно и расстреливали…

Фамилия «Моцарт» соединилась у меня с названием Ожогинской военной компании и стала ключом, открывшим шлюзы. Улыбчивая мордочка шакала Табаки возникла в моем воображении, и почти явственно раздалось хихиканье: «Не ходите, взрослые, в Африку гулять». И — трупы, трупы, трупы… Весы клацнули. Я почувствовал, как что-то тяжелое и опасное вылетает из головы, превращается в облако и устремляется куда-то вниз…

— Что, Малыш, двигаем обратно? — деликатно шепнул мне в ухо Славка. — Мы уже его победили? Не думай, я не тороплю, просто имей в виду: зависать на месте — в нашем деле самое трудное, можно навернуться. Этим я отличаюсь от вертолета любой конструк…

— Погоди, Слав, совсем чуть-чуть, — не дал я ему договорить, — просто молчи, слушай и смотри вниз. Мне кажется, сейчас там что-то обязательно должно случиться.

Я угадал: всего через пару мгновений веселая музыка внезапно поперхнулась, заткнулась и пропала, а вместо нее начала, набирая обороты, визжать сирена. Карусель не сдвинулась по оси, но как будто ожила. Сердцевина перестала быть темной: она вспыхнула и замигала тревожными огнями. Лучи прожекторов, как щупальца, слепо зашарили по океану.

Та-та-та-та-та-та-та! А вот и пулеметы, ну как же без них? Палили, впрочем, не по нам, а куда-то в пространство океана, словно стрелки толком не понимали, где опасность и в чем опасность, а потому вели плотный навесной огонь наугад — одновременно на северном, южном, восточном и западном направлении. Если бы мы сейчас подплывали к острову на лодке или катере — с любой стороны света, — то, скорее всего, не уцелели бы.

Черной матовой глади больше не было: в мелькании огней я увидел, что океан внизу заволновался, забурлил, запузырился, как будто в его глубине взорвалась супербомба, или проснулся древний вулкан, или зашевелился кракен невероятных размеров. Остров Нуси-Бо не был больше похож на карусель — теперь он смахивал на издыхающего уэллсовского марсианина, который уже догадался о своей погибели, но не знал, откуда она пришла…

— Вот сейчас можем улетать, — сказал я Славке. — Давай, Карлсончик, прибавь скорости. Мы возвращаемся к нашим плюшкам.

В кабинете господина Бетаи Рабендзы — два стола, прямоугольный письменный и круглый обеденный. Письменный стоит у стены, рядом со стеллажом, где на полках расставлены в ряд сувениры и главные трофеи. Среди них: четки Че Гевары, ятаган Эрдогана, автограф Калашникова на этикетке именной водки, трехлитровая банка жемчуга, шесть черепов личных врагов и три собственноручно снятых скальпа — ими можно хвастаться по скайпу.

Обеденный стол расположен в самом центре комнаты, между диваном и сейфом. И сейчас он главнее письменного. Из коридора и со стороны кухни уже доносится музыка, а в кабинете она не включена, но это пока. Не стоит забегать вперед. Всему свое время.

Господин Бетаи Рабендза очень любит свежеиспеченные блины. Но они, конечно же, должны быть правильными: другие ему не милы. Поэтому когда в кабинете оказывается большая миска, наполненная доверху, хозяин острова Нуси-Бо не торопится, о нет!

Первым делом он проверяет внешний вид: важно, чтобы блины были румяные, пористые и пухлые, но не толстые, как лепешки. Затем он поднимает миску на уровень лица, чуть притрагивается к верхнему слою губами — следит за тем, чтобы горячо было в меру. Не хватало еще обжечься! Одновременно он втягивает носом воздух, принюхиваясь: у настоящих блинов, сделанных по правилам, запах должен быть с небольшой кислинкой.

Кажется, всё отлично. Однако подготовка к блинной церемонии еще не завершена. Господин Рабендза окидывает внимательным взглядом обеденный стол, как поле боя: всё ли на своих местах? Не упустил ли чего повар? Всё ли упомнил лакей, сервирующий ему ночной ужин? Так, слева — блюдечко с горчицей, справа — бутылочка с яблочным уксусом, между ними — розетка с топленым маслом, трехчастная менажница с черной икрой, крупными кусками соленой семги и мелкими сардинками, заранее извлеченными из консервной жестянки. Пустая плоская тарелка, нож и вилка — тоже на местах… Пора!

Господин Рабендза включает музыку и приступает к церемонии. Под зажигательные ритмы его пальцы словно танцуют. Они берут маленькую серебряную ложечку, набирают в нее горчицу и то-о-онким слоем втирают в верхний блин по кругу. Затем в пальцах оказывается двузубая вилка, которая нанизывает шмат топленого масла и повторяет ту же процедуру, что и с горчицей. Потом мельхиоровый нож с широким лезвием захватывает толстый пласт зернистой икры и густо намазывает ею блин — поверх масляного слоя.

Настоящий Рабендза, может, этим бы и ограничился, а Ерофей Ожогин — нет. Он выбирает два жирных куска семги и кладет на икру. Дюжина сардин окружают семгу, как верные секьюрити — босса. Ничто не слишком, у хорошего едока начинки должно быть много.

Последний штрих: Ерофей Дмитриевич чуть сбрызгивает это чудо уксусом из бутылочки. Пять-шесть капель, больше не надо. Вот теперь предстоит самое трудное — завершить конструкцию. Только недоумки делают конвертики. Ловким жестом Ожогин подцепляет сразу два блина и сворачивает из них кулек. Не очень красиво? Зато надежно. Если крепко держать внизу и прихватывать с боков, кулек не развернется и ничего не вывалится…

Ну, по коням! Айда!

Суперблин прекрасен. Аромат теста, легкое жжение горчицы на языке, нежный хруст консервированных сардинок, грубая сочность семги, а черная икра — еще и катализатор вкуса. Она вдохновляет и направляет, позволяет прожевать без спешки, тщательно распробовав и спокойно посмаковав, а уж потом кусать дальше… дальше… дальше…

Но дальше всё идет совсем не по плану. Пальцы превращаются в желе и перестают слушаться. Надкусанный кулек глухо падает обратно в тарелку. На глаза наползает пелена, словно в комнате пригасили свет. Ерофей Дмитриевич не падает со стула, а стекает с него плавно, как медуза. Пол и потолок делают двойной кульбит и дважды меняются местами.

В голове — пестрое месиво из обрывков мыслей и картинок. Уткнувшись подбородком в ковер, Ожогин огромными усилиями собирает мысли в кучку. Раз он способен думать, то еще жив. Надолго ли? Неясно. Ерофей Дмитриевич достаточно умен, чтобы понять: это не инфаркт, не инсульт и не какая-то иная тяжкая болезнь, которые призваны напомнить человеку о бренности жизни. Бессимптомных засад не бывает. Никакой недуг не нападает на человека сразу, без предупредительных звоночков хотя бы за день-два-неделю. Хозяин острова знает, что минуту назад он был точно здоров. Значит, отравлен.

Мысль не вызывает ужаса: яды — нормальное средство для тонких дел. Привычно, когда ты. Обидно, когда тебя. И главное, кто посмел? На острове Нуси-Бо нет посторонних. В охране, в оранжерее, на кухне, на псарне, на хоздворе, среди прислуги — ни одного мальгаша, ни единого местного: все свои, из «Моцарта», проверенные, обкатанные, обстрелянные, обученные… к сожалению. Но, похоже, обученные не идеально. Это плюс. Он в сознании. Ноги отказали, зато локти крепки. Если он не может идти, он поползет. Яд не доконал его в первый момент, а всё, что не убивает сразу, дает отсрочку. Ее хватит не для жизни — для мести. Раньше бы он сперва выяснил с пристрастием и лишь потом убил. Теперь нет времени для разборок и нет сил для допросов. Придется сократить процедуру. Он положит всех, кто мог это сделать в принципе, а уж бог простит непричастных.

Доползти до сейфа на локтях не так трудно. Адски трудно другое — приподнять себя на локтях и носом набрать код. Тем не менее Ожогин как-то справляется. Почти невозможно вывернуть ручку желеобразными щупальцами медузы. Но Ожогину удается и это. Он злой и упорный, он хочет убивать. В нем еще застряла сила, которая подпитывается яростью. Не бог, а адреналин сейчас правит миром, и большое ему мерси от господина Рабендзы. Ожогин проталкивает локоть в открытую пасть сейфа, напрягается до звона в ушах, сильно надавливает сверху и — выметает с нижней полки на ковер всю гору оружия.

Мягкий ворс ковра заглушает боевое лязганье металла. «Глок»? Не то! «Парабеллум»! Игрушка! Верный «Тульский-Токарев»? Только не сейчас… Желтая пелена застилает глаза, но зрения хватает, чтобы выбрать наилучшее для ближнего боя — израильский пистолет-пулемет «узи». Магазин полон, запасного не видно, искать некогда, но плевать — этот бы дотащить. Три с половиной кэгэ — огромная тяжесть для пальцев из желе, но удается просунуть голову в петлю ремня и сразу легче. Глаза еще видят, локти свободны, можно ползти, волоча по полу автомат — метр, второй, и он, наконец, у цели. Дверь в коридор открывается наружу, и она неплотно закрыта — о, двойной подарок! Надавим плечом.

Всеми десятью щупальцами Ожогину удается держать «узи» наизготовку, но это пока лишнее. Нет движения справа от него, нет движения слева. В пределах видимости в коридоре пусто. Его не караулят. Думают, что спекся. За-ме-ча-тель-но! Сминая ковровую дорожку, он ползет к кухонной двери, бьется за каждый сантиметр пути. Злоба кипит, булькает в нем, не позволяя отключиться и сдаться. Вот она! Хозяин Нуси-Бо доползает до кухни, локтем приоткрывает дверь и не глядя стреляет внутрь — веером, от живота. Слева направо, широкой дугой, на уровне пояса. В повара, обслугу, лакеев, охрану — во всех, кто в комнате и может оказаться предателем. Никто не уйдет от расплаты. «Узи» бьется в пальцах-щупальцах и плюется огнем. Сдохните! Сдохните! Сдохните! Сдо…

Спуск щелкает, докладывая, что магазин пуст. Но где стоны, вопли, хрипы и трупы? Ничего нет, никто не умер, потому что в кухне тоже пусто. Как? Ни одного человека — все почему-то разбежались заранее. Предусмотрительные, падлы, сообразительные! В открытую дверь видно только опрокинутую выстрелами мусорную корзину, из которой грязной горой вывалилось содержимое. Гору венчает что-то синее, мелкое, гаденькое, знакомое. Пелена перед глазами стремительно сгущается — и через миг он уже перестает видеть. Но последнего мгновения хватает, чтобы напоследок вспомнить синюю обертку.

Так его компания «Вуазен» однажды упаковывала горчицу. Не всю, только специальную партию для одного пансионата в Лозанне. Сразу после того, как болтливый старый сучок Мотя Лурье благополучно откинулся, Ерофей Дмитриевич лично приказал сжечь остатки спецгорчицы — все восемь ящиков, чтобы не осталось даже миллиграмма, годного для экспертизы. Значит, кто-то из мелкой обслуги, из непосвященных в детали, пожадничал, скрысятничал и оставил годный на вид товар? И один ящик угодил на его же кухню?

Бля-а-а-а! Если бы у Ожогина хватило сил, он бы засмеялся. Впервые на экране — комедия «Ирония судьбы, или Сам себе дурак». Сценарий — хуже не придумаешь. Режиссура — мало не покажется. Не было предателя. Был обыкновенный идиот на кухне. Не было покушения. Просто сегодня у господина Рабендзы — самый невезучий день. Он же — день последний. До этой минуты Ерофей Дмитриевич точно не знал, что чувствовал под конец жизни Мотя Лурье. Теперь он ощущает это сам, в подробностях, каждой клеткой тела — жаль, никому не расскажешь, да и слушать некому. Кто заинтересуется чужой болью?

Ерофей Дмитриевич уже ничего не видит, но что-то по инерции еще слышит ускользающим слухом. Какое-то адское палево окутывает со всех сторон — и вряд ли весь этот шухер из-за него. Слышится завывание сирены вместо привычной музыки. Истерический ор. Топот мимо. Чей-то ботинок наступает ему на руку. Чей-то панический мат над головой. Звуки детской трещотки вдалеке… Хотя откуда здесь трещотка? Значит, пулеметы. Для чего они, кто приказал открыть огонь? Нападение? Прорыв периметра? А, теперь неважно.

Слух выключается совсем, и Ожогин летит куда-то вниз, как оторвавшаяся кабина лифта. Его окружает гулкое беззвучие. В глазах чернота, на губах немота, на языке — мерзкий вкус горчицы. Остатки осязания, уходя от него, сигналят, что вокруг — мокро. Сил удивляться нет. Понять, откуда и зачем мокро, хозяину Нуси-Бо уже не дано. Он успевает умереть за две минуты до того, как весь его остров окончательно уходит под воду.