Он когда-то начинал учителем в школе, затем прошел весь путь от воспитателя отделения до заместителя начальника воспитательной колонии, где отбывают наказание несовершеннолетние осужденные. Не сказать, чтобы Максим Викторович страстно любил свою работу, все-таки он хотел преподавать русский язык и литературу, а не перевоспитывать юных преступников. Не любил, но был благодарен ей за возможность содержать семью.

О том, что в колонию, где он служил, прибыл для отбытия срока сын прокурора области Гнездилова, знали, конечно же, все сотрудники. Знали и недоумевали: как такое могло произойти? Почему прокурор не отмазал сыночка? И ладно бы еще, если б парня за убийство упекли, все-таки тяжкое преступление, хотя при нынешних нравах отмазать можно даже при стопудовых доказательствах, за примерами далеко ходить не надо. Но за кражи… Сошлись на том, что прокурор, наверное, действительно честный. Верилось в это слабо, но других объяснений придумать не смогли.

Примерно через полгода Максим Викторович спохватился, поняв, что давненько не слышал фамилию Гнездилова. Неужели ни прокурор, ни его жена за шесть месяцев ни разу не приехали повидать сына? Несовершеннолетним свидания разрешены без ограничений, и ехать недалеко, малолетки отбывают срок в той области, где проживали и были осуждены, далеко от дома их не отправляют, так еще при советской власти было заведено.

Веденеев вызвал к себе воспитателя отделения, спросил, как ведет себя осужденный Гнездилов, получает ли письма и посылки. Оказалось – ни писем, ни посылок.

– Свиданий тоже не было? – уточнил Максим Викторович. – Может, я пропустил?

– Никак нет, товарищ майор, не было.

– Какой режим у него?

– Пока обычный, согласно ориентировкам из СИЗО. Для перевода на строгий ничего не натворил, облегченного пока не заслужил, льготного тем более.

– Переживает, наверное, что родители не приезжают?

– Да не похоже, – усмехнулся воспитатель отделения. – Скользкий он, если честно. Нехороший парнишка.

– Пришли-ка мне его, хочу посмотреть, поговорить, – распорядился Веденеев.

Когда через полчаса в его кабинете появился Леонид Гнездилов, Максим Викторович даже растерялся на мгновение. Высокий, ширококостный, гориллоподобный парень, которому только-только исполнилось шестнадцать, никак не выглядел на свой возраст. Сладенькая улыбочка не вязалась с наглым взглядом маленьких быстрых глаз.

– Осужденный Гнездилов, третий отряд, статья сто пятьдесят восемь, срок пять лет, – заученно отрапортовал Леонид. – Явился по вашему вызову.

– Ты присядь, – мягко начал Максим Викторович. – Давай побеседуем просто так, без протокола.

Беседа не задалась. Леонид проявил полное равнодушие к тому обстоятельству, что к нему не приезжают, не пишут писем и не шлют передачки.

– Мне ничего не нужно, – повторял он.

– Леня, но это же твои родители, – увещевал его Веденеев. – Твои мама и папа. И старший брат у тебя есть. Неужели ты не скучаешь, не хочешь с ними увидеться?

– А если и хочу, так что, гражданин начальник? Они все равно не едут.

– Можно им написать, попросить навестить тебя. Леня, я в курсе, кто твой отец, и понимаю, что он мог бы не допустить… В общем, мог бы сделать так, чтобы ты здесь не оказался. Но ты здесь. Может, в этом все дело? Ты обижен на него и на всю семью? Тебе кажется, что тебя не защитили?

Будучи профессиональным педагогом, Веденеев ни минуты не сомневался в том, что общение ребенка с родителями бесценно в любом возрасте, но в детском и подростковом – особенно.

– Ничего я не обижен. Они мне не нужны. И никто не нужен. Я сам по себе.

Первая попытка наладить контакт ни к чему не привела. Но мысли о Лене Гнездилове не покидали Максима Викторовича. Он решил не торопить события, подождать, присмотреться к парнишке и к ситуации в целом. Ходили разговоры о том, что прокурор области вот-вот переедет в Москву со значительным повышением, и Веденеев – сам любящий отец сына-подростка, ровесника Лени – был уверен, что уж перед отъездом-то семья наверняка приедет на свидание.

Но никто так и не приехал. И ни писем, ни посылок по-прежнему не было. Воспитатель отделения и начальник отряда то и дело докладывали, отвечая на вопросы о Гнездилове, что осужденный не демонстрирует раскаяния, грубых нарушений режима не допускает, но отрицательно влияет на других осужденных, провоцирует их, подстрекает, однако сам всегда остается в стороне.

– Была б моя воля – я б его на строгач перевел, – вздыхал начальник отряда. – Но ведь не подпишут, видимых оснований нет.

Решение о переводе с режима на режим принимал начальник воспитательной колонии по представлению начальника отряда. Но если в этом представлении нет выразительных и доказанных фактов, начальник разрешения не даст – хоть лопни. Никому не хочется подставляться под прокурорскую проверку. Зампрокурора по надзору за местами лишения свободы в их области – зверь, обожает проверки и инспекции, докапывается до каждой буковки, по любой жалобе трясет всех подряд. Поговаривают, что после каждой проверки карманы у него оттопыриваются: нарушения можно найти у всех, было бы желание, и каждый закрытый на конкретное нарушение глаз имеет свою цену. Два глаза стоят в два раза дороже.

Наступило лето. Прокурор области давно оставил свой пост и обосновался в Москве. В том году Максиму Викторовичу повезло наконец: отпуск пришелся на июль, не то что в предыдущие годы – или поздняя осень, или ранняя весна. У сына Костика учеба, куда ж уедешь? Только если на рыбалку на три-четыре дня с друзьями, да и то вся душа изболится. Веденеев был так привязан к сыну, что ситуация с Леней Гнездиловым казалась ему немыслимой. Он даже представить себе не мог, как это – по собственной воле не видеть своего ребенка целый год. Должна быть веская причина, и причина эта находится, скорее всего, в самом подростке, а не в его родителях. Не могут взрослые люди в здравом уме добровольно отказаться от своего ребенка, это аксиома. А вот ребенок с дурна ума может наделать глупостей, наговорить черт знает что, и наврать, и оскорбить, и дверью хлопнуть «навсегда». Собственные отцовские чувства казались Веденееву совершенно естественными и имманентно присущими всем, у кого есть дети. Он слишком давно ушел из школы, где можно было бы наблюдать многочисленные вариации отношений родителей с детьми, и слишком давно работал там, где каждая встреча с родственниками – долгожданный подарок и для самого осужденного, и для тех, кто к нему приехал. Свидания с членами семьи являются неотъемлемым элементом процесса воспитания в колониях, и с этой позиции Максима Викторовича было не сбить.

Поскольку путь к месту отпуска лежал через Москву, Максим Петрович твердо решил разыскать родителей Лени Гнездилова и поговорить с ними. Ничего страшного, если они с Костиком задержатся в столице на пару дней, и город посмотрят, и в дома-музеи Чехова, Цветаевой, Брюсова зайдут, Веденеев давно мечтал об этом, да все как-то случая не было. Заблаговременно напряг приятелей из областного управления внутренних дел, те связались с московскими коллегами и раздобыли новый адрес Виктора Семеновича Гнездилова, ныне судьи судебной коллегии по гражданским делам Верховного Суда Российской Федерации.

Москва Костику не особо понравилась, сперва показалась скучной и неприветливой, и в музей идти ему не хотелось, зато потом оказалось, что в магазинах и на радиорынках есть масса интересного для тех, кто дружит с техникой. Максим Викторович не настаивал, снабдил сына картой города и карманными деньгами и отпустил в самостоятельное плавание, твердо зная, что Костя мальчик разумный и спокойный, глупостей не наделает. Однако ж к дому, где жил новоиспеченный судья Гнездилов, поехали вместе: Костик уже успел выяснить, что в том же здании на первом этаже расположен огромный магазин электроники, и собирался тщательно обследовать его, пока отец будет ждать и решать свои вопросы. Максим Викторович сделал предварительные прикидки и пришел к заключению, что ждать появления Ленькиного отца имеет смысл с семи до восьми вечера. Запустил Костика в магазин и занял наблюдательный пост.

Расчет оказался верным. Примерно в половине восьмого к дому подъехала машина, открылась задняя дверь, вышел пассажир. Тот самый, бывший прокурор области, лицо которого было хорошо знакомо. Припарковаться у самого подъезда водителю не удалось, Гнездилову пришлось идти метров двадцать. Вот на этих двадцати метрах Веденеев и подошел к нему. Поздоровался, вежливо представился, назвал имя и звание. Гнездилов удовольствия не выказал, само собой, но остановился.

– Я работаю в воспитательной колонии, где отбывает наказание ваш сын.

Гнездилов ничего не сказал, только молча и выжидательно смотрел на него. Судя по выражению лица, начало ему не понравилось.

– Виктор Семенович, мальчика никто не навещает. Это неправильно, поверьте мне как педагогу, – горячо начал Максим Викторович. – Общение с семьей, с родными необходимо подростку, особенно находящемуся в травмирующей ситуации…

– Вы напрасно стараетесь, – холодно и резко перебил его Гнездилов. – Леонид – вор, преступник, негодяй. В моей семье не может быть вора.

– Но он же ваш сын! – в отчаянии проговорил Веденеев, внезапно осознав, что продуманные и заготовленные заранее слова уже не пригодятся.

– У меня больше нет сына. Старший – есть, младшего – нет. Разговор окончен.

– Ну хорошо, пусть у вас сына нет, но у вашей жены… И у вашего старшего сына есть брат. Неужели можно вот так запросто выбросить ребенка из жизни трех человек?

Максим Викторович изо всех сил цеплялся за остатки надежды, приводил какие-то аргументы, приходящие на ум по ходу дела, но результата не добился. Гнездилов слушал, не перебивая, и ничего не отвечал. Когда Веденеев умолк, сухо бросил:

– Вы напрасно приехали. Мне нечего вам сказать. Леонид больше не является членом моей семьи. Он выбрал жизнь вора, и нам с ним не по пути. Прошу извинить, мне нужно идти.

Максим Викторович развернулся и пошел прочь. Он был так ошеломлен жестокостью судьи, так расстроен, что даже забыл о Костике, болтающемся по огромному магазину среди полок с компьютерами, ноутбуками, телефонами, телевизорами и прочими устройствами, так завораживающими молодежь. Прошагал, ссутулившись, вдоль всего длинного дома, заметил скамейку, присел, достал сигареты, закурил, прокручивая в голове только что состоявшийся разговор. Может, он сам виноват, не с того начал, не так сказал, не те слова подобрал? Как же такое может быть, чтобы все в семье… все как один… выбросили мальчишку за борт и даже руку не протянули, не попытались спасти… ведь подростки – это не закоренелые преступники, им еще можно помочь выправиться, многие из них оступаются по глупости, а не по убеждению или неискоренимой злобности души…

Подростки… Господи, а Костик-то! Веденеев вскочил со скамейки и кинулся назад, к входу в магазин. Сын разгуливал по залу в сопровождении низкорослого черноволосого молодого менеджера в ослепительно-белой сорочке с короткими рукавами и черных брюках, они что-то очень живо обсуждали. Заметив отца, Костик с видимым сожалением распрощался с собеседником и подошел к Максиму Викторовичу.

– Полный отстой, – презрительно заявил он. – Я в компах в сто раз больше понимаю, чем тутошние продавцы.

– Здешние, а не тутошние, – машинально поправил отец.

Он с самого детства старался привить мальчику правильную речь. Пусть не богатую, не образную, не стилистически выверенную, но хотя бы просто грамотную.

– А я видел, как ты мимо витрины проходил, – сказал Костик. – Хотел за тобой бежать, думал, ты меня потерял, а тут дядька тот вошел и стал по мобилке звонить.

– Какой «дядька тот»? – недовольно нахмурился Веденеев, собираясь в очередной раз сделать сыну замечание.

– Ну тот, прокурор бывший, к которому ты ехал. Я его сразу узнал, ты же мне фотку показывал.

– Фотографию.

– Ну пап… Тебе интересно про прокурора или нет? Я лэптоп рассматривал, а он рядом совсем стоял и разговаривал. Между прочим, про тебя.

Максим Викторович опешил.

– Про меня?

– Ну да. Позвонил и говорит, мол, почему какой-то Веденеев ко мне пристает? У него что, есть основания? Как ему вообще пришло в голову ко мне обратиться?

– И все? Больше ничего не сказал? Не спрашивал, как там Леня, здоров ли, все ли в порядке?

– Не, ничего такого не спрашивал. Только ругался с этим Котовым и пугал его.

– С каким Котовым? – не понял Максим Викторович.

– Ну, пап, откуда я знаю, с каким? Он по телефону сказал… Ща, погоди, я вспомню точно.

– Не «ща», а сейчас.

– Сейчас… Вот: «Ты мне клялся, что у Котова ошибок не бывает. А не много ты на себя берешь? Будь любезен, сделай так, чтобы никакие веденеевы и иже с ними меня больше не беспокоили. И не вздумай попасть в цейтнот, Котов недоделанный, сам знаешь, чем это кончается».

Они уже вышли из магазина и медленно шли в сторону метро. Станция находилась далековато, без малого километр нужно пройти. Начал моросить мелкий теплый дождик, Костик натянул капюшон легкой ветровки, Максим Викторович шел с непокрытой головой и ничего не замечал, задумавшись.

Слова Гнездилова звучали странно и неестественно. Наверное, сын что-то перепутал или не так понял. Кто такой Котов? И почему «недоделанный»? Очень хотелось успокоить себя мыслью о том, что судья звонил кому-то по совсем другому вопросу, но ведь он назвал фамилию… Причем дважды, если верить Костику: сперва сказал, что к нему пристает Веденеев, а потом – «веденеевы и иже с ними». И почему нужно было звонить немедленно? Почему не подождать пару минут, зайти домой, раздеться и спокойно решать вопросы по телефону? Потому что дома жена и старший сын? При них нельзя разговаривать о том, что приезжал человек из колонии и просил навещать Леонида?

Все равно ерунда какая-то получается. При чем тут цейтнот? И чем это обычно заканчивается? Если речь идет о цейтноте, получается, что некий Котов должен сделать что-то в отношении Лени Гнездилова, и это что-то имеет жестко установленные сроки. Что это может быть? Ну не убийство же… О господи! Вот же чушь какая порой в голову лезет.

– Ты ничего не перепутал? – осторожно спросил Максим Викторович. – Гнездилов именно так сказал?

– Слово в слово, – уверенно подтвердил Костик. – А тебе он что сказал? Пообещал ездить на свидания?

О Лене, к которому никто не приезжает и которому не присылают посылки, Веденеев сыну рассказывал, так что парнишка был полностью в курсе проблемы.

– Нет, сынок, не обещал, – вздохнул Веденеев. – Отказался категорически. Сказал, что у него не может быть сына-вора.

Костик помолчал, потом спросил негромко:

– Ты очень расстроился, да, пап?

– Очень, – признался Максим Викторович. – Мальчишку жалко.

– Ты вроде говорил, что он… ну, нехороший. Чего его жалеть, если он нехороший?

Веденеев усмехнулся.

– Жалеют, сынок, не тех, кто хороший, а тех, кого жалко. Жалеют не по человеческим качествам, а по обстоятельствам.

– Это как?

– Вот, например, внезапно рухнет дом, и все жильцы погибнут. Жильцов много, и они разные. Есть хорошие, достойные люди среди них, а есть и отъявленные мерзавцы, или алкоголики, допустим, мошенники и все такое. Разве тебе придет в голову сказать: «Жалко людей, конечно, но не всех»?

– Пап, до метро далеко еще?

Максим Викторович удивился внезапной смене темы.

– Минуты две-три, а что?

– А давай до следующей станции пешком пойдем, – предложил Костик. – Поговорить охота, а в метро этом дурацком толпа и шум, не слышно ничего.

– Не «охота», а «хочется», – улыбнулся Максим Викторович. – Конечно, давай прогуляемся.

– Ничего, что дождик, а ты без зонта?

– Не растаю. Я же офицер, а офицеры на погоду не смотрят. Да и дождик ерундовый, можно внимания не обращать.

Самыми драгоценными в непростой жизни Максима Викторовича Веденеева были вот такие минуты, когда обычно немногословному сыну хотелось подольше поговорить с отцом. Не о компьютерах, не о спорте, а о человеческом. О душе, о чувствах и мыслях.

Когда Леонида Гнездилова приговорили к пяти годам лишения свободы, ему было пятнадцать с половиной. Через два с половиной года встал вопрос: переводить ли его в исправительную колонию для взрослых или оставить в воспитательной колонии с несовершеннолетними. Закон позволял, если считалось, что «для закрепления результатов воспитательной работы» конкретного осужденного целесообразно оставить в воспитательной колонии до полного отбытия срока либо до условно-досрочного освобождения. Имелось, правда, одно ограничение: оставаться в колонии для несовершеннолетних можно только до 21 года. У Лени Гнездилова со сроками все было в порядке. Даже если он не освободится условно-досрочно, а будет тянуть от звонка до звонка, все равно срок выйдет, когда ему будет только 20 с половиной.

Воспитатель отделения и начальник отряда не любили Гнездилова, называли «тихушником» и «мародером», который никогда открыто не использует свою немалую физическую силу, а действует исподтишка и терпеливо ждет, когда противник истощится и ослабеет, чтобы обобрать его до нитки и в прямом смысле слова, и в переносном. Добивать поверженных, додавливать морально раненных, униженных и обиженных – вот что было его коньком. Леонид не стремился быть признанным лидером, находящимся на виду, его прельщала позиция серого кардинала, которого все считают рядовым членом сообщества, но без согласия и волеизъявления которого не принимается и не реализуется ни одно решение.

Максим Викторович все это знал. И про Леонида почти все понимал. Нехороший парнишка, это правда. Гнилой насквозь. Но ведь как жалко его – подростка-недоумка, изгнанного из круга самых близких, самых родных… Гнездилова переводили на строгий режим, затем снова на обычный, шли месяцы, парню исполнилось 17, через год придется решать вопрос о переводе в исправительную колонию. Веденеев каждый месяц вызывал к себе осужденного Гнездилова и втолковывал, что на взрослой зоне небо покажется с овчинку, и Лене нужно очень постараться, чтобы его не перевели. Если вести себя хорошо, искренне раскаяться, добросовестно учиться в школе, то можно заслужить и облегченный режим, и льготный, то есть досидеть оставшийся срок в достаточно комфортных условиях, иметь возможность даже выходить в сопровождении воспитателей за пределы зоны и посещать всякие культурные мероприятия, например, в музей сходить, на выставку, на концерт или спектакль, на городской праздник. Третья часть срока, после отбывания которой можно ставить вопрос об условно-досрочном освобождении, уже позади, на Гнездилова ходатайство не подавали, потому как не показал себя исправившимся, но ведь впереди еще три с лишним года, так зачем же проводить их за колючкой, если можно постараться и выйти пораньше.

Леонид терпеливо выслушивал майора Веденеева, не сводя с него маленьких наглых глаз, потом произносил:

– Все, гражданин начальник? Мне можно идти?

– Ты хоть понял, о чем я тебе говорю? – безнадежно спрашивал Максим Викторович. – Если ты обижен на родителей, это не означает, что нужно нарочно и назло им гробить свою жизнь. Подумай над моими словами, Гнездилов, прошу тебя.

– Так я могу идти?

Каждый раз после таких бесед Максим Викторович давал себе слово больше попыток не предпринимать, но уже через несколько дней понимал, что будет пробовать достучаться до Лени снова и снова. С таким упертым взаимным отвержением внутри одной семьи он сталкивался впервые в жизни. Наличие и матери, и отца у несовершеннолетнего преступника – вещь нечастая, и Веденеев отчетливо видел, что в каждом таком случае оба родителя по-разному относятся к случившемуся. Один из них, чаще всего отец, занимает позицию более непримиримую, мать же готова жалеть и прощать, а то и вовсе не верить в виновность своей деточки. Случается и наоборот, конечно, но в любом случае отношение у двух родителей почти никогда не бывает одинаковым. А вот чтобы так, единым фронтом ополчиться на мальчишку и отрезать его от семьи, – такого Веденеев не припомнил.

Увещевания майора впрок не пошли, и весной 2003 года осужденного Гнездилова перевели в исправительную колонию.

Больше Максим Викторович Леонида никогда не встречал. Спустя годы слышал из разных источников, что Гнездилов, он же Леня-Мародер, круто поднялся в криминальной среде, сделал большие деньги на наркотиках, отсидел второй раз, получив не очень большой срок, а ныне процветает и благоденствует где-то далеко от родных краев. Но связей с областью не утратил и активно поддерживает местного авторитета Аржаева по кличке Аржо, который «держит» половину города.

Веденеев много говорил с сыном о Лене, причем не по собственной инициативе: Костик сам задавал вопросы и мучительно раздумывал о том, почему родители отвергли сына, а брат – брата. Потом вопросы стали реже, а затем и вовсе прекратились, и Максим Викторович сильно удивился, когда Костик дал ему прочесть свою рукопись. Оказалось, что сын думал об этом все годы. Веденееву даже на какую-то минуту стало неприятно и обидно, ведь если для Кости такой значимой оказалась проблема нелюбви родителей к ребенку, значит, эту проблему он считает своей. Важной для себя. Актуальной. Неужели Косте кажется, что его недолюбили? Конечно, он рано лишился матери, но Максим Викторович так старался, чтобы мальчик получал всю возможную заботу, внимание, уважение. Он очень любил своего сына и по-настоящему уважал его личность. Может ли быть, чтобы Костя этого не почувствовал?

Впрочем, обида быстро улеглась, хотя надо признать, что в первый момент Максим Викторович не справился с эмоциями и в довольно резких выражениях раскритиковал повесть. Текст и в самом деле был слабым и с точки зрения языка, и с точки зрения композиции, это правда, но ведь можно было и помягче высказаться, поделикатнее…

Оба они, отец и сын, много работали и не очень много общались. Жили бок о бок, любя друг друга и твердо зная, что рядом – родной и надежный человек. Максим Викторович старался задавать сыну как можно меньше вопросов, по опыту зная, что может получиться из гиперопеки и насколько тонка грань, отделяющая родительское внимание от назойливого любопытства. Он никогда не входил в комнату Кости без стука, не спрашивал, куда тот уходит, есть ли у него девушка и почему у него плохое настроение. Хороший педагог, Веденеев-старший всегда вовремя умел показать, что готов выслушать и обсудить, если у его немногословного сына появится желание поговорить и чем-то поделиться.

Желание такое появлялось у Костика в последние годы редко, но отец не считал это проявлением отчуждения или даже нелюбви. Характер, что ж тут поделаешь. А может, это и неплохо.

И вдруг появилась эта женщина, сноха судьи Гнездилова, со странным именем Лиана. Судья к тому времени уже умер, и вот жена его старшего сына решила найти Леонида, потому что ее овдовевшая свекровь очень уж тоскует. Причина показалась Максиму Викторовичу резонной. Если жена судьи вынужденно терпела разлуку с сыном под нажимом сурового и непреклонного мужа, то воссоединение с Леонидом могло бы и в самом деле вернуть ей радость жизни хотя бы частично. Но зачем Лиана Гнездилова приехала к Веденееву? Неужели она думала, что Максим Викторович назовет ей адрес Леонида? Какая наивность!

– На это я не надеялась, – сказала Лиана. – Понимаете, у меня совсем нет никаких связей в МВД, ни одного знакомого, которого я могла бы попросить собрать для меня информацию. Ленино имя было полным табу при жизни Виктора Семеновича. Если свекор что-то и знал, то никогда не говорил. Единственное, что мне известно точно – в какую колонию его направили после осуждения. Вот туда я и поехала. Там мне сказали, что вы очень интересовались Леней, пока он сидел, наблюдали за ним, и дали ваш адрес. Нужно же было с чего-то начинать, – она виновато улыбнулась. – Да и адрес давать не хотели, говорили, что не положено, пришлось прибегать к весомым аргументам.

Понятно. Если в советское время «кадры решали все», то теперь все решают деньги. А чем он мог помочь? Немногим. Максим Викторович знал только три факта: номер колонии, куда перевели Леонида, наличие второй судимости да его кличку – Мародер. Веденеев поделился с Лианой своими воспоминаниями об осужденном Гнездилове, ничего не утаил и под конец добавил:

– У меня много знакомых осталось в полиции и в службе исполнения наказаний, могу их попросить что-нибудь выяснить, если хотите. Но на это потребуется время.

– Конечно, я понимаю. Спасибо вам.

– Запишите мой телефон и позвоните через два-три дня. Возможно, я уже что-нибудь смогу узнать.

В это время вернулся Костик, и они долго и весело пили чай втроем, обсуждая сначала Леню Гнездилова, потом американский фильм «Отступники», потом психологов-блогеров. Лиана собралась уходить, Костик через свое приложение вызвал ей такси и вышел проводить до машины. Вернулся через десять минут спокойный и молчаливый, как обычно; от недавнего веселого оживления не осталось и следа.

Максим Викторович свое обещание выполнил, позвонил нескольким старым знакомым. Ему было что сообщить Лиане.

Но она больше не объявлялась. Наверное, нашла другую возможность собрать информацию. А может, решила, что криминальный авторитет Мародер, сделавший колоссальные деньги на наркотиках, – не такая уж большая радость для вдовы судьи Гнездилова.