Каковы заслуги перед истинной наукой, по формулировке Мурашовой, «научного сообщества», т. е. норманистов, столь ненавидящих Ломоносова и его вообще-то малочисленных последователей за их воззрения, речь шла в первой части. И эти заслуги не просто нулевые. Они с огромным знаком минуса, который превращает по сути все, к чему бы он не прикасался, в тот же минус. Как справедливо заметил много лет назад С.А. Гедеонов, «при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима». Ибо научная разработка есть лишь там, где есть уважение к фактам, к доказательной базе, к обоснованию как утверждений, так и отрицаний, т. е. ко всему тому, чего абсолютно лишена норманская теория, но где в избытке фикции, фальсификации и охаивание оппонентов. И на этих фикциях, фальсификациях и охаиваниях выросли и сформировались как убежденные норманисты Клейн, Петрухин и Мурашова. Но так как худое семя никогда не дает хорошие плоды, они сами затем энергично принялись за создание новых фикций и фальсификаций, в том числе и в отношении камня преткновения норманистов - Ломоносова. При этом сводя, как и двести лет назад Шлецер, как и сто лет назад Войцехович, как и сегодня Карпеев с Романовским, свои «опровержения» антинорманизма к глумлению и охаиванию, к искажению истины исторической и истины историографической.

Так, слова Клейна, что «первый ректор первого русского университета был уволен со своего поста за норманизм», находившие горячий отклик у его студентов 1960-1970-х гг. и сегодня производящие огромное впечатление, ибо свобода творчества в научном мире всегда ценится превыше всего, а посягательства на нее законно воспринимаются резко отрицательно, являются извращением хорошо известных фактов. Выше речь шла о том, что понижение Миллера «в чине», т. е. лишение его профессорского звания, произошло 8 октября 1750 года. А «от должности ректора» он был уволен, и об этом событии подробно рассказывает П.П. Пекарский, нисколько не связывая его с диссертацией, ибо оно и не было с ней связано, за несколько месяцев до этого события - 20 июня 1750 г. для «скорейшего окончания сибирской истории» и «ему было вменено в обязанность читать там (в академическом университете. - В.Ф.) ежедневно исторические лекции». Но от последнего историограф отказался, ссылаясь на здоровье и на то, что не читал лекции «уже восемнадцать лет». Но когда Миллеру 21 сентября от имени президента Академии наук было объявлено, «что он непременно должен читать лекции и что в противном случае у него будет вычитаться жалованье, для чего и не будет выдано ему таковое за сентябрьскую треть», то историограф «подал графу Разумовскому решительную жалобу на Шумахера и Теплова, обвиняя их в несправедливости и пр.», и объясняя, а эта часть жалобы приведена выше, почему не может читать лекции.

И далее Миллер говорил президенту о Шумахере и Теплове, но не о Ломоносове и других оппонентах по диссертации, что «когда гг. члены академической канцелярии вашему высокографскому сиятельству доносили о мне не так, то я оное приписываю зависти их и ненависти для бывших мне с ними в государевых делах и в партикулярных частых ссор». 18 июня, т. е. двумя днями до увольнения Миллера, от конректорства в гимназии был освобожден академик И.Э. Фишер, назначенный на этот пост, как и Миллер на пост ректора, в ноябре 1747 года. Хотя в норманизме он замечен не был. Более того, Фишер очень резко критиковал диссертацию Миллера. По причине чего, согласно логике Клейна, за «антинорманизм» его и убрали. На должность как ректора в университете, так и конректорства в гимназии был назначен С.П.Крашенинников. Как вспоминал в 1764 г. Ломоносов об июньских событиях 1750 г., прямо сочувствуя Миллеру, «между тем Миллер с Шумахером и с асессором Тепловым поохолодился и для того оставлен от ректорства, а на его место определен адъюнкт Крашенинников, как бы нарочно в презрение Миллеру, затем что Крашенинников был в Сибири студентом под его командою, отчего огорчение произошло еще больше».

 

А за научные взгляды Петербургская Академия наук никого не подвергала гонениям. В том числе и за норманизм. Так, 6 сентября 1756 г. Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, один из самых активных критиков Миллера в 1749-1750 гг., на торжественном собрании Академии произнес речь «Слово о начале и переменах российских законов», где доказывал норманское происхождение норм Русской Правды и утверждал, что законы россов-германцев «наиболее согласуются» с законами шведов. А к этому времени, надлежит заметить, в Европе начал разгораться пожар Семилетней войны, в которой с января 1757 г. будет участвовать Россия: 29 августа войска Фридриха II вторглись в Саксонию, 9 сентября пал Дрезден, а 13 сентября прусская армия вошла в пределы Австрии. Это к тому, что якобы русско-шведская война 1741-1743 гг., согласно утверждениям С.М.Соловьева и В.О.Ключевского, усилила антишведские настроения в русском обществе и стала одной из причин «патриотического упрямства» Ломоносова в варяго-русском вопросе (а затем русско-шведская война 1809-1809 гг. и триумф 1812 г., вызвавшие небывалый «разгар национального возбуждения», не породили почему-то «патриотического упрямства» у русского общества той поры в вопросах своего начала, напротив, безоглядно принявшего «ультранорманизм» Шлецера). Ранее, в 1753 г., в диссертации «Рассуждения о древних россиянах» Штрубе де Пирмонт подчеркивал, что руссы - это часть «готфских северных народов» и что ими были принесены законы восточным славянам, которые те не имели[5].

 

И наивно, конечно, полагать, как это думает Клейн, что Петербургская Академия только и жила дискуссией по речи-диссертации Миллера и что все ее решения только и принимались в связи с этим. Ибо с 6 сентября 1749 г. и по 8 октября 1750 г., т.е. с того момента, как Канцелярия распорядилась дать на отзыв диссертацию и до лишения профессорского звания ее автора, в Академии обсуждались работы других ученых, часть из которых так же, как и речь Миллера, была отвергнута. Так, например, 13 ноября 1749 г. Ломоносов дал отзыв на диссертацию Рихмана «О свойстве исхождения паров», признав ее «достойною, чтобы она была напечатана и в публичном собрании читана» (и 26 ноября она была «читана» автором в публичном собрании Академии). С 16 ноября по 3 декабря 1749 г. Х.Н. Винсгейм, И.Х. Гебенштрейт, И.А. Браун, Г.В.Рихман, Х.Г.Кратценштейн, Г.Бургаве, С.П.Крашенинников, М. Клейнфельд, Н.И.Попов рассматривали «Проект конструкции универсального барометра», предложенный Ломоносовым.

 

И два академика, Рихман и Кратценштейн, указали на некоторые «неудобства» конструкции, которые, на их взгляд, снижали качество инструмента. Автор, ознакомившись с этими замечаниями, решил отложить публикацию работы (в июне 1750 г., когда решался вопрос о печатании представленных «для II тома Новых Комментариев» диссертаций, он попросил не включать в это издание «Проект конструкции универсального барометра» и оставить на хранение в архиве Академии. Но при этом ученый продолжал работу над ним и 17 августа 1752 г. продемонстрировал «снабженное описанием изображение инструмента для наблюдения изменений всемирного тяготения... Славнейшие академики одобрили инструмент и постановили сообщить об этом Канцелярии». И универсальный барометр, который позволял измерить силу притяжения Луны, Солнца и других небесных тел, т. е. приливообразующих сил, а подобное считалось тогда неосуществимым, был изготовлен, хотя сам проект не был опубликован, в связи с чем ломоносовская идея постройки универсального барометра осталась для науки неизвестна).

 

С 26 января по 12 октября 1750 г. на 19 заседаниях Академического собрания читались пять работ Л.Эйлера по астрономии, математике и механике. В апреле Академическое собрание, рассмотрев рукопись французского натуралиста и путешественника Тибо, касающуюся квадратуры круга, пришла к выводу, что «эта работа не имеет никакого научного значения». Тогда же было признано несостоятельным присланное немецким архитектором Гофманом описание системы мира. 6-10 апреля Ломоносов, Тредиаковский, Крашенинников и Попов «свидетельствовали» первую тетрадь нового варианта «Лексикона» переводчика Коллегии иностранных дел венецианца Г. Дандоло, заключив, «что оная тетрадь наполнена весьма великими погрешностями против грамматики, против российского и латинского языка как в знаменовании, так и в чистоте речей, и напечатания отнюдь не достойна» (первый вариант этого «Русско-латино-французско-итальянского лексикона» Ломоносов отверг в январе 1749 г. из-за «несносных» погрешностей, заключив, что «сия книга не токмо без стыда сочинителева и без порицания Академии при ней напечатана быть не может...». И члены Исторического собрания одобрили этот отзыв, хотя, как утверждает Шумахер, президент Академии наук К.Г. Разумовский и Г.Н.Теплов высказывались тогда «за напечатание лексикона...»).

18 февраля Х.Г.Кратценштейн и Г.В.Рихман дали критические отзывы на статью Н.И.Попова о методе наблюдения кульминации и высоты светил. В июне-июле Ломоносов «освидетельствовал» выполненный В.Е.Тепловым перевод «Новой французской грамматики» П.Ресто с целью, чтобы определить, достоин ли тот быть назначенным в переводчики. И как заключил рецензент, «что оная грамматика на российский язык переведена изрядно, а тот, кто оную переводил, в переводчики произведен быть достоин». Тогда же Ломоносов, Тредиаковский, Крашенинников и Попов «свидетельствовали» выполненный переводчиком Академии наук С.С.Волчковым перевод с французского языка первого тома «Жития славных мужей» Плутарха (а его нужно было еще сверить с оригиналом). И согласно поданным Ломоносовым в Канцелярию «репортом», печатать данный перевод, в виду «многих и важных погрешностей и неисправностей», «с пользою обществу, а с похвалою Академии и переводчику» нельзя.

 

В июле Ломоносов произвел, по поручению Канцелярии, анализ руды из Севска на предмет содержания в ней золота и заключил, что она не содержит ни золота, ни серебра. В августе вместе с Таубертом, Тредиаковским и Поповым Ломоносов «свидетельствовал» речь ректора университета Крашенинникова «О пользе наук и художеств во всяком государстве». И в «репорте», поданном в Канцелярию, ими было подчеркнуто, «что в ней мало говорено о праведной пользе наук, также действия некоторым наукам положены несвойственны», и что, «остерегая честь Академии и сочинителя, желали б, чтоб ее не печатать, а впрочем оставляется на благоизобретение Канцелярии». В тот же месяц ему, Крашенинникову и Попову было поручено Канцелярией ознакомиться с написанным Тредиаковским предисловием к его переводу «Аргениды» английского поэта Д. Барклея и высказать свое мнение о целесообразности этого издания. И в отзыве, поданном ими в сентябре в Канцелярию, констатировалось, что, «по мнению общему, лучше сей дедикции быть переделанной вновь, нежели исправленной».

 

Тогда же Ломоносов, получив из Канцелярии указ Сената, освидетельствовал представленную промышленником А.Тавлеевым «с компанейщиками» синию «брусковую краску» и установил, что она по своим качествам «ни в чем не уступает» иностранной «и для того к крашению сукон и других материй такова же действительна и совершенная, как иностранная». Да и у Миллера в названное время помимо диссертации было много еще других и весьма ответственных дел и поручений. Так, он вел очень большую и очень напряженную работу по подготовке к печати «Истории Сибири». И не все в этом предприятии, даже уже после завершившегося обсуждения, шло гладко: 18 января 1750 г. историограф доложил Канцелярии о трудностях работы над книгой, «ибо И.Э. Фишер не составил описания своего путешествия, не даны в помощь три студента и два переводчика» и др. Параллельно с тем он, совместно с Ф.Г. Штрубе де Пирмонтом и К.Ф.Модерахом, участвовал в 1749-1750 гг. в разборе архива А.Д. Меньшикова. Также по поручению Канцелярии Миллер составлял каталог лекций[6].

А слова Клейна, что в споре с Ломоносовым, «несомненно, кругом прав Миллер», противоречат, наряду с приведенными в первой части фактами, еще одному и также очень хорошо известному действительной науке факту, что после дискуссии Миллер, тщательно изучив ранее незнакомые ему источники и как следует поразмыслив над ними, отказался от норманистских заблуждений и стал выводить варягов из Южной Балтики (если бы Клейн работал в науке не меньше Миллера, но работал именно как историк и изучил бы все письменные памятники по теме, то, возможно, сам бы убедился в мудрости простейшей мысли, высказанной последним в последискуссионное время: «поелику мы со дня на день более поучаемся...», и, что также вполне возможно, совершил бы ту же эволюцию во взглядах на варяго-русский вопрос, какую совершил Миллер четверть тысячелетия тому назад). Так, если во время обсуждения диссертации он категорично утверждал: «неверно, что варяги жили у устья реки Немана», то уже в 1760-1770-х гг. вел речь о варяжской руси (роксоланах) в «Пруссии около Вислы на морском берегу».

 

Тогда же ученый вслед за Ломоносовым отмечал, ссылаясь в том числе и на показания патриарха Фотия, что «россы были и прежде Рурика», что термин «варяги» - это имя общее, ибо «во всей окружности Восточнаго моря не было никогда такого народа, который бы собственно варягами назывался», что варяги «могли состоять из всех северных народов и из каждаго состояния людей». В те же годы он со знанием дела критиковал шведского норманиста О. Далина, убеждавшего чуть ли не всю Европу в том, что русское государство «состояло под верховным начальством» «Варяжского или Шведского государства», а «варяги и скандинавы всегда были... подпорами российскому государству». При этом правомерно говоря, что Далин был неправ, внеся «немалую часть российской истории... в шведскую свою историю», что он «употребил в свою пользу епоху варяжскую, дабы тем блистательнее учинить шведскую историю, чего однако оная не требует, и что историк всегда не к стати делает, если он повести своей не основывает на точной истине и неоспоримых доказательствах». И, как ставил Миллер окончательную точку в своей оценке построений этого фантаста-норманиста, все его заключения основываются «на одних только вымыслах, или скромнее сказать, на одних только недоказанных догадках, не заслуживали бы места в другой какой основательно писанной истории»[7].

 

Оболганный и обруганный Клейном как «русский националист» и «ультра-патриот» академик Б.А.Рыбаков, оставивший, несмотря на определенные ошибки и издержки, свойственные творчеству любого исследователя, след и в исторической, и в археологической науках, не был антинорманистом, хотя и считал себя таковым. Не был потому, что исповедовал главный постулат норманской теории - норманство варягов, но, согласно требованиям так называемого «советского антинорманизма», принижал значение норманнов в нашей истории. Но даже такая непринципиальная «ересь» вызвала неподдельный гнев сторонника «"ультранорманизма" шлецеровского типа», не способного отличить - и это доктор наук! - сущность позиции Рыбакова в варяжском вопросе от декларированного им «антинорманизма» (да и других советских ученых, выступающих, по оценке Клейна, «с позиции крайнего антинорманизма» ).

А какой был «антинорманизм» - «крайний» или «бескрайний» - в советское время, видно из работ, например, крупнейшего его представителя И.П. Шаскольского, так разъяснявшего в 1960 и 1965 гг. суть этого «антинорманизма»: «Марксистская наука признает, что в IX-XI вв., как об этом свидетельствуют достоверные источники, в русских землях неоднократно появлялись наемные отряды норманских воинов, служившие русским князьям, а также норманские купцы, ездившие с торговыми целями по водным путям Восточной Европы». После чего он также декларировал, стараясь выглядеть стопроцентным «антинорманистом», непоколебимо стоявшим на позициях марксизма-ленинизма: «И, конечно, признание этих фактов совсем не тождественно согласию с выводами норманизма». Но признание этих фактов именно и означает стопроцентный норманизм. Как его при этом не назови, да еще как заклятие вместе с Шаскольским не произноси, что в середине 1930-х гг., когда «советские историки нанесли решающий удар норманской теории, разработав марксистскую концепцию происхождения Древнерусского государства... норманизм целиком переместился на Запад...», где «стал течением буржуазной науки Западной Европы и Америки».

 

Норманизм из СССР никуда не перемещался, он был сутью советской науки, выдавшей его за «антинорманизм». И этот «антинорманизм» сводился, помимо вышеназванных примет, еще к тому, что, как объяснял тот же Шаскольский в 1981 г. западноевропейским коллегам, «процесс формирования восточнославянского государства начался задолго до появления норманнов... Можно говорить лишь о какой-то - большей или меньшей - степени участия норманнов в этом грандиозном внутреннем социально-экономическом и политическом процессе». Но точно также считали, прекрасно обходясь без марксистской фразеологии, многие норманисты на Западе. В связи с чем датчанин А.Стендер-Петерсен, сопоставив в 1949 г. «антинорманизм» в советской исторической науке и норманизм в зарубежной, резюмировал: «Провести точную, однозначную грань между обоими лагерями теперь уже не так легко, как это было в старину Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах. От одного лагеря к другому теперь уже гораздо больше переходных ступеней и промежуточных установок».

 

При этом добавив и совсем уж в духе «советского антинорманизма», что «можно привести заявления мнимых исследователей, гласящие, что древние скандинавы, так сказать от природы были одарены особой способностью создавать государственно-политические и административные организации, в то время как славяне, в частности русские, напротив, по врожденной им особой психике были лишены этой способности». Позже, а этот факт приводит Клейн, шведский археолог М.Стенбергер отмечал, что «вряд ли хоть один шведский археолог станет утверждать, что викинги основали Русское государство». Сам Клейн в 1965 г. раскрывал понятие «норманизм» почти по Стендер-Петерсену: «Норманизм, с моей точки зрения, - это утверждение природного превосходства норманнов (северных германцев) над другими народами и объяснение этим превосходством исторических достижений этого народа - как мнимых, так и действительных»[8].

 

В словесной эквилибристике «советского антинорманизма», внесшей огромную путаницу в головы тогдашних и современных представителей науки, сегодня, слава Богу, разобрались и некоторые норманисты (а сделать это, в условиях господства устойчивых штампов, довольно непросто. Как разъяснял позицию Шаскольского Клейн в 1965 г., «есть норманисты, есть антинорманисты, а есть позиция советских ученых: ни норманизм, ни антинорманизм, а нечто третье», т. е. все, как в одной чудной сказке, «ни мышка, ни лягушка, а неведомая зверюшка», но имя которой дали «антинорманизм»). Так, в 1998 г. историк И.Н.Данилевский отметил, что «справедливо "норманизмом" называть любое признание присутствия скандинавских князей, воинов и купцов в Восточной Европе». Впрочем, Клейн все это очень хорошо знает. В 1975 г. археолог Д.А. Авдусин констатировал, что советские исследователи, активно проводя идею норманства варягов, называют себя антинорманистами, но при этом говорят в зарубежных публикациях, как это делает Клейн, «что антинорманизм в советской исторической науке не моден». В 1993 г. последний, вспоминая «дискуссию» о варягах в Ленинградском университете в 1965 г., прямо сказал, что тогда его и его сторонников «не без некоторого резона» обвинили в норманизме, и вместе с тем откровенно поведал, как он с учениками камуфлировал этот норманизм марксизмом.

 

А камуфлировать норманизм им не составляло никакого труда. Ибо, как пояснял в 2009 г. Клейн, в советское время лишь В.Б.Вилинбахов, AT. Кузьмин и В.В. Похлебкин придерживались «архаичного мнения, что варяги - не скандинавы, а балтийские славяне... остальные антинорманисты поголовно признавали варягов норманнами». Сама же так называемая «дискуссия» 1965 г., которая состоялась между Клейном и, как он его характеризует, «антинорманистом» и даже «несомненным лидером в отстаивании антинорманистской концепции» Шаскольским, сводилась к выяснению вопроса, лишившего сна всю советскую историко-археологическую науку: много или мало норманнов было на Руси? Но археолог, стремясь дезавуировать полнейшую никчемность подобных споров для науки и раздуть в глазах неискушенного читателя значимость собственной персоны, изображает себя, как и когда-то Шлецер, неустрашимым борцом с деспотией. И свое нахождение в тюрьме в 1981-1982 гг. («я был репрессирован») и тень КГБ («я смолоду попал под надзор КГБ») он искусно вплетает в «филиппику» в адрес зловредного антинорманизма, но не поясняет, что его нахождение в «казенном доме» совершенно не имело отношения к варяжскому вопросу, а также умело нагнетает атмосферу рассказом, как «научный аппарат (система ссылок)» к книге «Спор о варягах» был увезен друзьями за границу вместе со всей картотекой, насчитывающей 180000 карточек, «в убеждении, что мне предстоит неминуемый отъезд после освобождения», и как этот «научный аппарат» чуть не сожгли в Венгрии[9] (то ли венгерские «антинорманисты», то ли вездесущие доморощенные «ультра-патриоты»).

 

А на этом фоне темного царства, где светлым лучиком брезжил лишь «объективный исследователь» Клейн, светлыми пятнами маячат его семинар, который «возник в ходе борьбы шестидесятников за правду в исторической науке и сложился как очаг оппозиции официальной советской идеологии», и маскарадная «дискуссия» 1965 г., или, как он ее самолично и громко величает, «Норманская баталия», «Варяжская баталия», третья схватка «антинорманизма с норманизмом за два века...» (а такие характеристики лишь оттеняют ее нарочитость, ибо, как верно заметил классик, «много шуму из ничего»). И которую археолог ставит вровень с действительно принципиальной и важной для нашей науки полемикой Миллера и Ломоносова. Да еще подчеркивает, что по напряжению она была «самой острой», являла собой идейную борьбу, «которая для нас была трудна и опасна», и что поражение в ней ему и его единомышленникам могло стоить «тюрем и лагерей»[10]. Какая уж там «острота», а тем более такие страсти с «тюрьмами и лагерями», от которых кровь стынет в жилах, если спор велся вокруг выбора, сродни тому, с какого конца, как сходились стенка на стенку «мыслители» в одной хорошей книге, разбивать яйцо - с того или другого. В любом случае яйцо все равно остается яйцом. И норманизм остается все тем же норманизмом, независимо от того, сколько норманнов окажется, по воле Шаскольского или Клейна, в Восточной Европе: мало или много, и даже независимо от того, насколько «принципиально» разойдутся эти псевдоантинорманисты во мнении, в какой степени скандинавы - в «большей» или в «меньшей» - принимали участие в складывании русского государства.

 

Как говорилось выше, А.Л. Шлецер в начале XIX в. видел на Руси всего лишь «горсть» норманнов. Той же самой мерой измерял их в 1851 г. и С.М. Соловьев. В 1877 г. датский славист В.Томсен, в действительности не находя ничего норманского в русских древностях, объяснял, стремясь, по примеру Шлецера, нейтрализовать этот «антинорманистский» факт, что число скандинавов среди восточных славян «было сравнительно так мало, что они едва ли могли оставить по себе сколько-нибудь заметные племенные следы». Но в 1908 г. А.А. Шахматов, как филолог мало задумываясь об исторической основе своих рассуждений, повел на Русь уже «полчища скандинавов». А в 1915— 1916 и 1919 гг., когда он некритично, ибо исторической критике его не учили, принял фантазии шведского археолога Т.Ю. Арне по поводу русской истории за саму русскую историю, «полчища скандинавов» в его трудах мгновенно превратились в «несметные полчища». И эти «несметные полчища скандинавов», шедшие на Русь, по словам знаменитого летописеведа, мнение которого было очень весомым в науке (а оно весомо и сейчас), колонизационными потоками, «начиная с первой половины IX столетия и до конца XI-го», завоевали восточнославянские земли, основали там «более или менее» обширные поселения и, наконец, создали «великую славянскую державу» (как отметил в 1930 г. известный историк и археолог Ю.В. Готье, и это несмотря на то, что он сам являлся норманистом, труд Арне 1914 г. «Швеция и Восток», где тот выдвинул теорию норманской колонизации Руси, «был целиком и без критики» принят Шахматовым в «Древнейших судьбах русского племени». Но так он был принят во всех работах академика)[11].

Предреволюционный «восторженный ультранорманизм» русского филолога Шахматова, порожденный шведским (шире - германским) национализмом археолога Арне 1914 г., годом начала Первой мировой войны, значительно охладил «советский антинорманизм», доведя число варягов-норманнов до меры, более или менее равной «горсти» Шлецера. Так, в 1945 г. Н.С.Державин свел их количество до «горсточки искателей приключений». По оценке А.Я.Гуревича, высказанной в 1966 г., скандинавы на Руси составляли «незначительную кучку». В 1970 г. В.Т.Пашуто выразил согласие с мнением польского историка Х.Ловмяньского, что норманны в Восточной Европе представляли собой «каплю в славянском море». А что из себя значили в числовом измерении все эти «горсточки», «кучки» и «капли», видно из расчетов «советского антинорманиста» Б.А.Рыбакова, в 1962 г. сказавшего, что, судя по археологическим данным, количество скандинавских воинов, постоянно живших в русских пределах, «было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями»[12]. Клейну-археологу, которому, вероятно, раз и навсегда запали в душу слова шведа Арне, что в X в. повсюду на Руси - в позднейших губерниях Петербургской, Новгородской, Владимирской, Ярославской, Смоленской, Черниговской, Киевской - «расцвели шведские колонии», и потому узревшему, наверное, как и Шахматов-филолог, «полчища» скандинавов в Восточной Европе, эта «цифирь» академика даже очень не понравилась, за что и предал его норманистской анафеме. Хотя той же анафеме Клейн мог бы спокойно предать и таких «русских националистов» и «ультрапатриотов», как Шлецер, Соловьев, Томсен, Державин, Гуревич, Пашуто, Ловмяньский и многих других норманистов, также, как и Рыбаков, ведших разговор, в силу тех или иных причин, о незначительном или самом незначительном числе норманнов на Руси.

 

Клейну могло также очень не понравиться еще одно «антинорманистское» заключение Рыбакова того же 1962 г., согласно которому в истории Руси существовал «норманский период», но время которого он, по сравнению с «ультранорманистом» М.П.Погодиным, ограничил 882-912 годами. Да еще при этом говоря, что буржуазные историки «излишне преувеличивали» рамки этого периода, растягивая его на несколько столетий, что княжение норманского конунга Олега Вещего в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими историками-норманистами», и что историческая роль варягов-норманнов «была ничтожна», даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев...»[13] (и вместе с тем ученый подчеркивал с 1960 г. абсолютно в духе норманистов XIX в. Н.Ламбина и А.А.Куника, что редактор ПВЛ 1118 г. был первым «норманистом», причем «настоящим» и «последовательным», а в 1982 г. сказал о «"норманистах" начала XII века», исказивших летопись[14]. А речь о летописцах-«норманистах», которую, наряду с Рыбаковым, вели «советские антинорманисты» Д.С.Лихачев, И.У. Будовниц, С.Л. Пештич и др., а сейчас о том же толкуют представители «объективно-научно-умеренного норманизма» Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин, - это очень важный «аргумент»-пустышка в пользу выхода варягов из Скандинавии, априори задающий ложную тональность всего разговора о них)[15].

 

Клейн, преподнося свои рассуждения как «объективный анализ фактов» («автор не пытается подменить логику и факты эмоциями, не превращает национальные чувства и политические симпатии или антипатии в доказательства»), не знает многие известные факты и свидетельства. Так, Мстислава Великого, сына Владимира Мономаха, он преподносит в качестве его внука, а смерть Ломоносова отнес к 1764 г., хотя, как хорошо помнят многие неисторики еще со школы, великий ученый умер в 1765 г., отмечает, что «нынче защиты диссертаций стали куда короче и гораздо спокойнее», что Ломоносов после дискуссии «занялся сам детальным изучением материалов», что обозначение «норманизм» - это «клише советской пропаганды...», хотя данное «обозначение» то и дело мелькает в работах дореволюционных историков. Например, Костомаров в публичном диспуте с Погодиным в марте 1860 г. неоднократно использовал термин «норманисты». Клейн, кстати сказать, работал с материалами этого диспута, но под фотографиями его главных героев им помещена подпись: «участник дискуссии 1865 г.». А истинных норманистов, под влиянием источников всего лишь на самую малую чуточку отошедших от нежизненноспособных шлецеровских канонов, археолог относит к антинорманистам, тем самым извращая подлинную картину историографии варяго-русского вопроса.

 

Так, антинорманистом предстает норманист XIX в. А.Ф. Федотов, которого Клейн поставил в один ряд с советскими учеными и приписал ему то, что в действительности утверждали последние: «"Русь" - исконное самоназвание восточных славян. Во всяком случае, название не скандинавское, а южное». Но Федотов ничего такого не говорил. И в статье за 1837 г., на которую ссылается Клейн, исследователь, впервые в науке специально проведя анализ значения слова «Русь» в летописях, согласился со Шлецером, что название Руси и земли Русской с момента прихода Рюрика и его варяго-руссов исключительно относилось к новгородцам: норманны передали «свое имя новому государству и новым своим подданным». Но, распространившись затем на все племена, покоренные Киевом, это слово, продолжает далее Федотов, «с XI и еще более со второй половины XII столетия относится единственно к южным областям нашего государства, именно к киевскому княжеству и другим сопредельным». Есть повод думать, резюмировал он, что летописцы под Русской землей «разумели иногда собственно область Киевскую». В связи с чем и не принял мнение Шлецера, что в монгольский период название Русь относилось исключительно только к Новгородской области. Никакого антинорманизма в словах Федотова, разумеется, нет, как нет его и в словах Н.М.Карамзина, в первых трех томах своей «Истории государства Российского» несколько раз заострявшего внимание на том обстоятельстве, что в XII-XIII вв. Русью именовали в летописях преимущественно Среднее Поднепровье («Киевскую область»)[16].

 

Извращает подлинную картину историографии варяго-русского вопроса и такое утверждение Клейна, что «в последние десятилетия XIX в. и в начале XX в. антинорманизм в его реакционно-монархическом оформлении стал уже официальной догмой: русские школьники учились истории "по Иловайскому"». Ну, во-первых, а этот факт очень хорошо известен, далеко не все «русские школьники» осваивали историю «по Иловайскому». А только те, кто учился в учебных заведениях, чьи педагогические советы выбрали учебники Д.И. Иловайского. И большинство педагогических советов выбирало последние на основе свободной конкуренции из очень широкого круга учебников (а по отечественной истории во второй половине XIX в. хождение также имели пособия Н.А.Баженова, И.И. Беллярминова, К.А.Иванова, П.Либен и А. Шуйской, М.Я. Острогорского, В. Пузицкого, П. Полевого, С.Е. Рождественского, С.М.Соловьева и др.), ибо они написаны блестящим слогом, с учетом возрастных возможностей, с тщательным отбором фактов, которые легко запоминались, с развернутой системой примечаний, «в которых приводились разные версии событий...» (как сегодня резюмирует И.В.Бабич, «долг педагога - на основе учебника, а в старших классах, по возможности, и специальных исследований - "приготовить канву". По ней молодые люди смогут затем продолжить образование, но в приготовлении "канвы" учитель должен быть точен и требователен. Студенты же, которые "не запаслись фактами" в гимназии, не приучились к работе - немного получат и от лекций. Грош цена рассуждениям, если они легковесны, нет большего зла, чем полуобразование - таков пафос подхода Иловайского к преподаванию истории»). Современный исследователь Н.М. Рогожин, констатируя, что недоброжелатели Иловайского, а затем советские историки успех его учебников «объясняли тем, что правительственные инстанции усиленно "внедряли" учебники "реакционного" автора», резонно заметил: «Между тем точно в таком же официально-монархическом духе были выдержаны и учебники других авторов, в том числе либералов С.М.Соловьева и С.Е.Рождественского» (и, стоит добавить, норманистов), т. к. «сюжеты, структура, периодизация в учебниках жестко определялись программами Министерства народного просвещения»[17].

Во-вторых, а этот факт также хорошо известен, Иловайский являет собой пример антинорманиста (искреннего) и норманиста (вынужденного) одновременно. Так, в научных разысканиях он, разделяя русь и варягов, считал русь восточнославянским племенем, изначально проживавшим в Среднем По- днепровье и известном под именем поляне-русь, а варягов норманнами. Полагая началом русской жизни южные пределы Восточной Европы, историк говорил о существовании в первой половине IX в. Днепровско-Русского княжества и Азовско-Черноморской Руси на Таманском полуострове. И связывал с последней византийские свидетельства о нападении руси на Константинополь в IX в., о крещении руси в 60-х гг. и русской митрополии того же столетия, «русские письмена» и «русина», встреченные св. Кириллом в Корсуне в 860 - 861 гг., сообщения арабов о походах руси на Каспийское море в 913 и 944 годах. Ученый, видя в Сказании о призвании варягов только легенду, был уверен, что не было призвания варяжских князей и что «туземная» русь сама основала свое государство, распространив затем свое владычество с юга на север.

 

Но в учебниках, например, в «Кратких очерках русской истории. Курс старшего возраста», к 1912 г. выдержавших 36 изданий (первое издание - 1860 г.), и на которых выросло несколько поколений «русских школьников», Иловайский, вопреки мнению Клейна, был чистейшей воды норманистом. Ибо он, направляемый программой Министерства народного просвещения, объяснял учащимся, что плодом движения варягов-норманнов «на Восточную Европу было основание Русского государства». А далее, знакомя их с опытами решения вопроса «о том, кто были русы и откуда пришли князья», историк резюмировал: «Одни принимали финнов, другие за славян (из Померании); некоторые выводили их из литвы с устьев Немана и даже из козар. Однако полная достоверность остается на стороне скандинавского происхождения». То же самое излагал Иловайский в «Руководстве к русской истории. Средний курс (изложенный по преимуществу в биографических чертах)», выдержавшем с 1862 по 1916 г. 44 издания: новгородские славяне платили дань варягам-норманнам, а когда решили призвать себе князя, то «обратились для этого к соплеменникам тех самых варягов, которые заставляли их платить дань... к варяжскому племени руси...». Вызвались три брата, которые пришли к восточным славянам со своими дружинами: «Подчиненная им земля с тех пор называется Русью»[18].

 

Но если это и есть «антинорманизм в его реакционно-монархическом оформлении», то точно такой же «антинорманизм», получается, исповедует и Клейн, отстаивая скандинавское происхождение варягов. А «в последние десятилетия XIX в. и в начале XX в. антинорманизм» никак не мог быть «официальной догмой», т. к. ситуация и в науке, и в общественном сознании того времени была такой, как ее обрисовал в 1876 г. И.Е.Забелин применительно ко всему XIX в. (а как показала жизнь, и к XX в., и к первой декаде века нынешнего): «...Мнение о норманстве руси поступило даже посредством учебников в общий оборот народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину как непогрешимый догмат». При этом еще подчеркнув, будто также заглянув в будущее, что «кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого», тот должен был быть норманистом, ибо «всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, почти полтораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор». Да и сам Клейн, мало заботясь о состыковке всего того, что он говорит, в другом случае заключает: «...В дореволюционной и ранней советской, как и во всей мировой науке в конце XIX и начале XX вв. почти прекратились антинорманистские сочинения, и все ученые... в той или иной мере занимали позиции норманизма...»[19].

 

Скандинавское происхождение имени «Русь» (якобы от финского названия Швеции Ruotsi) Клейн пытается утвердить примерами, несостоятельность которых была исчерпывающе продемонстрирована давно: «Французы справедливо гордятся своим народным именем, им приятен звук слова "Франция", хотя в далеком прошлом страна и ее нынешнее население получило это имя от германского племени франков. Болгары, народ славянский, получили свое название от тюркского племени булгар...». И после чего он призывает антинорманистов «перестать спорить по пустякам и сконцентрировать внимание на более существенных вопросах» (а есть ли какая разница между этими укоризненными увещеваниями археолога и словами его «оппонента» по «Варяжской баталии» 1965 г. И.П. Шаскольского, объяснявшего в 1967 г., что вывод о скандинавской природе названия «Русь» «не может рассматриваться как какое-то ущемление нашего национального престижа. ... Так, Франция и французы получили свое имя от германского племени франков, Англия и англичане - от германского племени англов, Болгария и болгары - от тюркского племени болгар и т. д. При этом французы, англичане, болгары не считают подобное происхождение названий недостаточно почетным»?).

В 1749 г. в диссертации Миллер тезис о переходе имени «Русь» на восточных славян якобы от финнов, якобы именовавших так шведов, пытался усилить примером, что «подобным почти образом как галлы франками, и британцы агличанами именованы». В ответ на что Ломоносов сказал: «Но едва можно чуднее что представить, как то, что господин Миллер думает, якобы чухонцы варягам и славянам имя дали». И все его доводы в пользу происхождения «россов» от шведов он назвал «нескладными вымыслами», «которые чуть могут кому во сне привидеться». Один из этих «нескладных вымыслов» Ломоносов видел в том, как это «два народа, славяне и варяги, бросив свои прежние имена, назвались новым, не от них происшедшим, но взятым от чухонцев». Не находя объяснения такому предположению ни с позиции здравого смысла, ни с позиции науки, ученый, говоря об исторических примерах перехода имени победителей на побежденных, на которые ссылался Миллер, заметил: «Пример агличан и франков... не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но всех от чухонцев!». И эти слова А.Г. Кузьмин справедливо назвал «очевидным аргументом: имя страны может восходить либо к победителям, либо к побежденным, а никак не к названиям третьей стороны»[20].

 

Клейн, старясь выдать варягов за шведов, а когда это дело у него не ладится, то за германцев вообще, просвещает, что имя Владимир «звучит по-русски, но, очевидно, это "народная этимология", т.е. подлаживание к русским корням чуждого имени, видимо, германского... Вольдемар. Ведь древнерусское звучание - "Володимер", а не "Володимир"». Но в ПВЛ это имя читается в летописи в обоих приведенных археологом вариантах: «Приде Володимир с варяги Ноугороду...» (и тут же несколько раз «Володимер», 980), «затратишася вятичи, и иде на нь Володимир...» (982), «Володимир заложи град Белъгород...» (991), «иде Володимир на хорваты» (затем только «Володимер», 992), «...придоша печенези к Василеву, и Володимир с малою дружиною изыде противу...» (дальше «Володимер», 996). А свое знаменитое «Поучение» Владимир Мономах начинает словами: «Аз худый дедом своим Ярославом, благословленым, славным, нареченый в крешении Василий, русьскымь именемь Володимир, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы». В «Памяти и похвале Владимиру» Иакова Мниха (третья четверть XI в.) отмечено, что «десятину блаженый христолюбивый князь Володимир вда церкви святей Богородице и от именья своей».

«Словопроизводства» Клейна вызывают в памяти такие же «научные перлы» трех- и четырехсотлетней давности. Так, немецкий филолог Ю.Г. Шоттелий (ум. 1676) увидел в имени Владимир перевод с германского, якобы означающий «лесной надзиратель» (от «wald»). Г.З.Байер в 1735 г. решительно не согласился с такой этимологией (действительно, невозможно выдать лесника за князя). И первой части этого чисто славянского имени (а он, в отличие от Клейна, все же знал, что руссы и славяне «в старину говорили Владимир...») попытался придать достойный княжескому достоинству оттенок, но все с той же, разумеется, германской основой: «в оные времена вал называли поле, на котором сражение неприятельское бывало, посему и поныне валстадт есть поле или место баталии...» (в 1994 г. А.А. Молчанов напомнил, что известность антропонима Владимир «шагнула и за пределы Руси», и он появляется в датском и шведском королевских именословах XII-XIV вв.). Превращение Клейном славянского Владимира в германское Вольдемар - это не только пример его «объективного анализа фактов» как историка, но и пример его знания филологии, а он постоянно подчеркивает факт своего обучения последней, пример того, как он считается, а это упрек понятно кому адресован, «при сопоставлениях» со «множеством» лингвистических законов. И тому есть еще много примеров. Не менее яркий - это вывод из славянской надписи на клинке меча XI в. из Фощеватой под Миргородом «людо[?]а коваль», что «мастером был славянизированный норманн (имя для славянина необычное - Людота или Людоша, фамильярное от Людвиг?»)[21].

 

Безнадежно «плавает» археолог Клейн не только в знании русских источников. Даже в передаче сообщения главной ценности норманизма - Вертинских аннал, в 1735 г. введенных в науку Байером, - им сделано несколько принципиальных ошибок, которые кардинально смазывают картину прошлого и которые заметит даже неспециалист в варяго-русском вопросе: «Одна из западноевропейских хроник (Вертинские анналы) упоминает о прибытии к французскому королю Людовику Благочестивому в 837 г. каких-то подозрительных "послов".... Называли они себя подданными "хакана Рос" (Rhos).... Французы опасались, не шпионы ли это страшных норманнов. И действительно, по исследованию оказалось, что они "из рода шведов"». Но, во-первых, Людовик I Благочестивый был франкским императором, а не французским королем. Во-вторых, к нему не в 837 г., а в 839 прибыли, но не послы «хакана Рос», а послы византийского императора Феофила. И лишь вместе с ними перед Людовиком Благочестивым предстали люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos)», и что они были направлены их «королем», именуемым «хаканом (chacanus)» к Феофилу «ради дружбы».

 

В-третьих, как записано в анналах, «тщательно расследовав цели их прибытия, император узнал, что они из народа свеонов (Sueones)...», но не шведов, как повторяет Клейн заблуждение Байера, простительное для его времени. А полагать свеонов шведами (самоназвание svear) в силу лишь некоторого созвучия, которыми как ребенок забавлялся в XVII в. швед О. Рудбек, - это то же самое, что видеть в немцах ненцев и на полном серьезе уверять в полнейшей тождественности этих народов, да еще первыми заселять Крайний Север, а вторыми Центральную Европу (или принять ромеев - римлян и византийцев за рома - цыган). И на ошибку Байера и Клейна прямо указывают источники, которые четко различают свеонов от свевов-шведов. Так, Тацит, поселяя свионов «среди Океана», т. е. на одном из островов Балтийского моря, резко отделяет их от свебов-шведов, живших тогда в Германии и переселившихся на Скандинавский полуостров в VI в., в эпоху Великого переселения народов, дав название Швеции. Более того, Вертинские анналы, обращал внимание историк А.Г. Кузьмин, не столько отождествляют росов и свеонов, сколько противопоставляют их. Не прав Клейн и тогда, когда уверяет, то ли по незнанию, то ли в силу все той же норманистской тенденциозности, что руги были германцами, ибо готский историк VI в. Иордан, противопоставляя готов и ругов, не считает последних германцами[22].

Грубо ошибается Клейн и в трактовке скандинавских источников. По его словам, а они опять же снисходительно-высокомерно предназначены антинорманистам-«дилетантам», «под "Великой Швецией" у Тура Арне и других имелось в виду не расширение границ Шведского государства до размеров огромной империи, а гипотеза о шведских поселениях вне первоначального очага - на манер именования Великой Грецией греческих поселений в Италии в античное время. Поэтому "Великая Швеция" на Востоке противопоставлялась "Малой Швеции" в Скандинавии». Труд шведского археолога Т.Ю. Арне «Det stora Svitjod» («Великая Швеция»), изданный в 1917 г., представляет собой сборник статей по истории русско-шведских культурных связей с древнейших времен до XIX века. Но так автор назвал не только книгу, так им названо Древнерусское государство. Ибо последнее, по его убеждению, основанное норманнами, находилось, а на этом обстоятельстве заострял внимание в 1960 и 1965 гг. И.П. Шаскольский, в том числе и в очень хорошо знакомой Клейну по «дискуссии» 1965 г. монографии, «в политической связи со шведским королевством и даже носило название "det stora Svitjod" - "Великая Швеция"».

 

И стремясь представить эту небывальщину исторической реальностью, Арне, повально, не хуже Рудбека, выдавая русские древности за скандинавские, даже русский эпос превратил в эпос очень даже нерусский (и сделал это также совершенно легко, как легко Клейн превратил славянского Владимира в германское Вольдемар). Так, Алеша Попович - это, несомненно, норманн, ибо прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга», а прозвание Авдотьи Рязанки, оказывается, образовано от «varjažanka=varjagkvinna». Главный герой наших былин - «любимый народный богатырь» (С.М.Соловьев) - Илья Муромец, олицетворяющий собою русскую мощь и русскую удаль, по воле Арне также стал скандинавом, ибо он, как незатейливо просто плел скандинавские кружева на полотне русской истории родоначальник теории норманской колонизации Руси, якобы «murman», «Norman», «man från Norden», «Ilja från Norden», а «н» якобы перешло в «м», как «Никола» в «Миколу» (предложение Арне именовать Киевскую Русь как «det stora Svitjod».

 

«Великая Швеция» было подхвачено зарубежными историками и археологами, после чего им не требовалось, как и в случае с объявлением русских летописцев «первыми норманистами», якобы утверждавшими норманское происхождение княжеского рода и названия Руси, никаких усилий в «доказательстве» норманства русских варягов)[23].

Хотя и в 1960, и 1965 гг. Шаскольский пояснял, правда в примечаниях, что «приводимое Арне выражение "det stora Svitjod" является переводом на современный шведский язык древнескандинавского выражения "Svitjod hin mikla", содержащегося в одной из исландских саг (Инглинга-сага). В тексте саги, имеющем мифологическое содержание, под "Великой Швецией" подразумевается некая мифическая страна, расположенная где-то к северу от Черного моря; в этой стране, согласно саге, некогда жил бог Один и его племя - предки современных шведов, позднее переселившиеся на территорию Швеции давшие начало шведскому народу». Затем в 1982 и 1993 гг. Т.Н. Джаксон, обратившись к «Саге об Инглингах» Снорри Стурлусона, а также к «Саге о Скьёльдунгах», констатировала, что название «Великая Свитьод», применяемое ко времени переселения предков шведских и норвежских конунгов - языческих богов-асов во главе с Одином - из Асаланда (Земли асов) в Скандинавию, не имеет никакого отношения к Киевской Руси. О том же говорил в 2003 г. А. Г. Кузьмин.

Согласно преданиям, «Великая Свитьод» «расположена одновременно в Европе и Азии, так как через нее протекает Танаис (Дон. - В.Ф.)... Она включает в себя лежащую в Азии землю асов... с главным городом - Асгардом...». И название «Svitjođ hin stora» (вариант «Svitjođ hin mikla») - «Великая Свитьод (трактуемая обычно как "Великая Швеция")» или «Gođheimr» - «Жилище, обиталище богов» древние скандинавы потому прилагали к Восточной Европе, что она являлась прародиной их богов. Тогда как собственно Швецию (территорию в районе озера Меларен) они именовали «Svitjod» («Малая Свитьод»), образуя это имя от «Великой Свитьод», или «Мannheimr» - «Жилище, обиталище, мир людей». И, как заостряет внимание Джаксон, «пара топонимов "Маннхейм"-"Годхейм" подчеркивает зависимость "Свитьод" от "Великой Свитьод"...», а не наоборот, как то думает Клейн. В исландских географических сочинениях (не позднее XIV в.) «Великая Свитьод» уже не является «жилищем» богов и превращается в реальную территорию, отождествляемую со Скифией[24].

«Спор о варягах» Клейна буквально кишит выдумками и неряшливостями и в научном аппарате, чудом не сгоревшим в Венгрии, и которые нисколько не ассоциируются с профессионализмом. И это при том, что, как отмечает автор во введении, бригада из трех человек, среди которых есть и его ученик - доктор исторических наук, «помогли мне в выверке ссылок» (с. 12). Во- первых, это какие-то фантастические сноски и прежде всего на несуществующую литературу. Так, например, на с. 19, 61, 76-77 указаны фантомные работы Байера 1770 г., Шлецера 1774 и 1908 гг., Арне 1912 года. С другой стороны, реальные сочинения известного историка XIX в. Погодина «выпущены» в свет Клейном в 1946 и 1959 гг. (с. 26, 77), исследования ученых советской поры Черепнина, Пашуто и Мельниковой датированы, видимо, для равновесия, XIX в. - 1848,1874 и 1877 гг. (с. 50-51,225), а выход монографии своего самого известного ученика Лебедева «Эпоха викингов в Северной Европе» отнесен к 1885 г. (и считает ее то его кандидатской диссертацией, то, называя уже правильно 1985 г., докторской, то утверждает, что докторской диссертацией была его четвертая монография «История отечественной археологии» 1992 г., с. 173,263, 265).

 

Девятый том «Полного собрания сочинений» Ломоносова, содержащий служебные документы за 1742-1765 гг. и вышедший в 1955 г., озаглавлен Клейном как «Труды по теории и истории русского языка» (а тома с таким названием в природе не существует), якобы изданный в 1956 г. (с. 21, 377). И даже свою книгу «Перевернутый мир» он датирует то 1991, то 1993 гг. (с. 97, 384). Во-вторых, многие сноски даны Клейном без указания страниц, что сразу же сигнализирует о его незнакомстве с содержанием приводимых им в таких случаях трудов. В-третьих, цитаты даже из классики норманизма - «Нестора» А.Л. Шлецера - переданы в очень далеком от подлинника виде и с ошибочной нумерацией страниц. Вероятно, что Клейн, в глаза не видя «Нестора», цитаты из него списал у какого-то любителя вольной передачи Шлецера. В пользу чего говорит и тот факт, что археолог сноски дает по первой части этого сочинения, тогда как одна из них имеет отношение ко второй его части (с. 20-21).

В-четвертых, он приписывает авторам то, чего у них нет. Так, на с. 77 Клейн со ссылкой на другого классика норманизма - Томсена и без указания страниц - ведет речь о якобы норманских заимствованиях в древнерусском языке. Это слово «князь», которое, по его мнению (а здесь также видна вся его филологическая подготовка), «в древности звучало близко к "конинг"» и которое производят «из скандинавского древнегерманского "конунг" ("король"). Подобным же образом из Скандинавии выводятся древнерусские: "витязь" ("вождь", "герой" - от "викинг"), "вира" ("штраф"), "вервь" ("община"), "гридь" ("воин") и др. (Томсен 1891)». Но из всех перечисленных слов у Томсена есть только слово «гридь»[25]. Других нет, как не ищи. А по поводу одного из примеров Клейна само собой напрашивается тонкое замечание Ф.Эмина, в 1767 г. указавшего, что сходство слов «Knecht» и «князь», «научно» выдвинутое Шлецером, равно тому, если немецкое Konig, «у вестфальцев произносимое конюнг», сопоставить с русским «конюх»[26]. То есть столь же «научно» можно утверждать, коря, разумеется, несогласных и упорствующих скандинавов в проявлении «ультра-патриотизма», «шовинизма», «национального самолюбия», «комплекса неполноценности» и, ну как же без него, застарелого синдрома Нарвы, что от русского «конюх» образовалось «скандинавское древнегерманское "конунг" ("король")». На с. 63 он внес историка А.А. Горского в перечень тех ученых, кто отмечал, что «финское Ruotsi при переходе в славянский по всем законам сравнительной фонетики должно было дать "Ручь" или "Руць", а не "Русь"», хотя у того таких слов также не найти (Горский в 1989 г., не сомневаясь в норманстве варягов, вместе с тем продемонстрировал несостоятельность скандинавской версии происхождения названия «Русь», ибо аргументация в ее пользу нисколько не согласуется с показаниями исторических источников[27]).

На с. 203 археолог говорит, что «теперь антрополог С.Л.Санкина дотошным анализом показала наличие среди древнерусских черепов определенно скандинавских...». Но Санкина в 2000 г. опубликовала результаты исследования черепов не IX-X вв., т. е. времени активнейшей деятельности варягов на территории Киевской Руси (последний раз они упоминаются в летописях под 1030-1040-ми гг.), и чей этнос уже несколько столетий вызывает в науке жаркие споры. А результаты исследования черепов XI—XII вв. из христианского кладбища на Земляном городище Старой Ладоги, которые, по ее предположению, могут быть отнесены к норманским, и черепов «скандинавского облика» из курганного могильника первой половины XII - второй половины XIII в. Куреваниха-2 в бассейне реки Мологи. Но даже если все эти черепа и окажутся «определенно скандинавскими», то, понятно, данный факт никак нельзя экстраполировать ни на время призвания варягов - 860-е гг., ни на следующие за ним почти сто сорок лет. К тому же в этом факте не будет ничего сверх необычного: среди древнерусских черепов обнаруживаются, в силу сложения древнерусского народа на полиэтничной основе, разные типы.

 

И для ученого, стремящегося решить варяжский вопрос, в конечном счете все же важны не черепа, а, как Санкина справедливо подчеркнула, выделив тем самым два главных вопроса, на которые вообще-то и должны отвечать археологи, беспрестанно жонглирующие якобы норманскими артефактами IX-X вв., «сейчас невозможно установить, к какому этносу причисляло себя население, оставившее могильники Земляного городища Старой Ладоги и Куреванихи-2, на каком языке оно говорило»[28]. Как известно, антропологические типы были основательно перемешаны Великим переселением народов, охватившим огромные пространства Азии, Европы и Северной Африки. К тому же неславянские народы, в том числе германцы, уже будучи ассимилированные славянами, проживали на Южной Балтике. Затем полиэтничное население последней, часть которого носила неславянские имена и молилась неславянским богам (например, в середине XI в. в земле славян-лютичей жило племя, «поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе», а до XII в. «население бранденбургской марки состояло из смеси славян и саксов»[29]), но говорила на славянском языке и считала себя славянами, в своем движении на восток захватило Скандинавию, вовлекая в переселенческий поток ее жителей с их оружием, предметами быта и, конечно, традициями, что дополнительно объясняет наличие неславянского налета на варяго-русских древностях.

Убеждая в норманском происхождении варягов и руси, Клейн апеллирует к данным шведки К.Тернквист, которая указала на якобы около 150 заимствований в русском языке «из языка северных германцев» «(включая даже "щи"), из них надежно установлено около 30» (а от себя неприминул добавить, что норманны «"осчастливили" славян княжеской династией и одарили некоторыми полезными вещами, каковы, например, варежки и щи») (с. 72, 85). Но И.П.Шаскольский в 1965 г. отмечал, что эта шведская исследовательница «собрала 115 русских слов, относящихся различными учеными к числу скандинавских заимствований (кстати говоря, абсолютное большинство этих слов - диалектные слова XIX в...)», и что более 20 из выделенных ею 30 слов «впервые упоминаются лишь в сравнительно поздних источниках - XIV- XVII и даже XVIII в. и никак не могут считаться заимствованными у древних норманнов»[30] (так что «щи», щедро подаваемые Клейном к столу от имени науки, давно уже прокисли и к употреблению негодны).

 

И если Фомин пишет, выявляя причины позднего появления имени Рюрик среди древнерусских князей (а этот факт породил у многих ученых скептическое отношение к Сказанию о призванию варягов как историческому источнику и к тем событиям, которые в нем излагаются) и проводя тому аналогию, что имя родоначальника династии Романовых Михаила Федоровича появляется среди его потомков лишь в 1798 г., т. е. через 153 года после его смерти, то Клейн этот срок почему-то увеличивает в два раза: «у Михаила Романова тезка появился только через три века - в конце династии» (с. 50-51). Он же утверждает, что тот же автор в монографии «Варяги и варяжская русь» «всячески подчеркивает легендарность» Сказания о призвании варягов (а этот памятник, по мысли археолога, создали, «естественно, норманны»), «его удаленность от реального хода дел» (с. 217). Но там громко и много говорится обратное[31], что «глухота» и «слепота» Клейна объясняются лишь полным отсутствием понимания тех вопросов, о которых на ее страницах ведется речь, в том числе летописеведческих.

 

И ни в одной работе Фомина читатель, конечно, не найдет приписываемые ему Клейном слова (экий выдумщик, и это несмотря на свой весьма почтенный возраст), что норманист - это, «безусловно, антипатриот». Как не найти и у А. Г. Кузьмина инкриминируемое ему желание представить норманистов сторонниками «зловредного подрывного учения с политическим подтекстом» (с. 9, 208). Клейн, признавая «дотошность» Фомина, например, в показе возникновения норманизма в шведской донаучной литературе XVII в., превратившего историю Швеции в череду мифов, а ее саму в рассадник цивилизации по всему миру, включая Русь, настолько сильно желал его «уесть», что не нашел ничего лучшего, как увязать с ним нелепый вывод названия Изборска от «избрания» и сослаться на сомнительный интернетовский сайт, где какой-то неадекватный «автор», красуясь почему-то в камуфляже (все играет в «войнушку»), потоками изливает на меня грязь, которую археолог, говоря о своем стремлении к «научной этике» и призывая к тому антинорманистов («Желательно дать им понять, что для них же лучше избегать брани и политических обвинений в адрес своих оппонентов, даже если позиции последних неизмеримо сильнее»), именует «рецензией» и даже приводит ее в библиографии (с. 90, 204,216-218,367).

 

Но главные «научные доводы» Клейна заключаются в том, что, во-первых, Фомин не археолог, ибо, по его убеждению, варяго-русским вопросом должны заниматься только археологи-норманисты, да еще филологи-норманисты. «Раскопки, - пророком выступал он в 1960 г., - принесут новые открытия, обработка материалов выявит новые факты, грядущие исследования филологов откроют не известные ранее связи...». Во-вторых, говорит он уже сегодня, «ведь антинорманизм существует почти исключительно в России, тогда как «норманизм»... - и там, и тут», т. е. и на Западе, и в России, при этом особо заостряя внимание на «отсутствии антинорманистов в Скандинавии...» (с. 88, 187, 202-204,212).

С такими «аргументами» в разрешении чисто исторического вопроса начала Руси, когда археология и филология должны играть лишь подсобную роль и не сводить возможности его разрешения лишь к своим возможностям, спорить, конечно, нет смысла, да еще тогда, когда Клейн постоянно передергивает и извращает факты, перевирает цитаты, путается в определениях «норманисты» и «антинорманисты», ставит археологические данные, точнее их произвольную интерпретацию норманистами, выше письменных источников, уверяет вопреки фактам, что «некоторое количество скандинавских названий на Руси все-таки есть...», снисходительно советует мне, чтобы продемонстрировать читателю, насколько он в «теме», почитать работы, на которые я без него ссылаюсь и о которых он вообще-то узнал из моей монографии (с. 218— 219). Причем его особенно раздражает то, что в работах Кузьмина и Фомина много сносок (он их даже сосчитал, словно ему нечем заняться; признаюсь, боюсь и сейчас его разгневать), т. е. все их позиции, в отличие от тех, которые представляет Клейн, не голословны, а имеют твердую доказательную базу, с которой они знакомят читателя (впрочем, никто археологу смолоду не мешал и сейчас не мешает читать побольше), что Фомин заостряет внимание на неприкрытой тенденциозности в трактовке Клейном и его учениками славяно-русских древностей как норманские и пр. (с. 202-203, 214).

 

Показательна в этом плане его реакция как ученого на критику Фоминым филолога Д.С.Лихачева за абсолютно ненаучное предложение, высказанное в 1989 г. и в 1994 г. развитое в специальной статье, помещенной в «толстом» журнале «Новый мир» (она затем неоднократно переиздавалась), называть Древнюю Русь «Скандославией» (и что не в последнюю очередь было навеяно археологами-«славистами», прошедшими школу Клейна и работающими «честно, профессионально и тщательно»). Горячо заступаясь за академика и тем самым солидаризируясь с ним в желании вычеркнуть из истории Русь, а именно так называют источники это государство, Клейн «уточняет», что данное предложение «было направлено против именования нашей страны "Евразией" и планирования для нее некоего особого пути развития (обычно совпадающего с азиатским). Он отстаивал для страны путь европейской цивилизации» (с. 212). Так и видишь, как какие-то злоумышленники (наверняка, патриоты) на протяжении IX-XX вв. не только предпринимали попытки переименования Руси в «Евразию», но и планировали перевести ее, катящую по «скандославянским» рельсам к европейской цивилизации, на азиатский «путь развития». И это «уточнение» Клейна, что-то некстати вспомнившего из дискуссий по «азиатскому способу производства», есть уточнение из серии «любой ценой защищать наших». И сделано оно по тому же принципу, что и известный анекдотический «фаргелет», т.е. наобум.

 

Потому как Лихачев подчеркивал, делая упор именно на псевдоскандинавские явления в русской истории, в связи с чем у него нет ни «Еврославии», ни «Византославии», и ведя речь о далеком, но очень важном для нас прошлом, планировал для него только «скандинавский» путь развития: «О том, что для Русской земли (особенно в первые века ее исторического бытия) гораздо больше подходит определение Скандославии, чем Евразии, так как от Азии она, как ни странно, получила чрезвычайно мало, об этом я уже говорил в своем вступительном слове на Византийском конгрессе в Москве в 1989 году». Тогда как Скандинавия, утверждал он, дала ей «в основном - военно-дружинное устроение» (призванные конунги Рюрик, Синеус и Трувор «могли научить русских по преимуществу военному делу, организации дружин»). И, как подытоживал академик, «в возникновении русской культуры решающую роль сыграли Византия и Скандинавия, если не считать собственной ее языческой культуры. Через все гигантское многонациональное пространство Восточно-Европейской равнины протянулись токи двух крайне несхожих влияний, которые и сыграли определяющее значение в создании культуры Руси. Юг и Север, а не Восток и Запад, Византия и Скандинавия, а не Азия и Европа», и что «княжеско-вечевой строй Руси сложился из соединения северогерманской организации княжеских дружин с исконно существовавшим на Руси вечевым укладом»[32].

 

А все же против чего конкретно была направлена «Скандославия» Лихачева, видно из слов А.А.Хлевова, в 1997 г. рассуждения вокруг этой «Скандославии» завершившего выводом, что «Скандинавия и Русь составили исторически удачный и очень жизненоспособный симбиоз» (идею подобного симбиоза, только Руси и Орды, проводил евразиец Л.Н. Гумилев. Но подлинная история не знает таких симбиозов). Из слов же Хлевова, ученика В.А.Булкина, а того, в свою очередь, ученика Клейна, видно, кому в конечном итоге обязан мир открытием «Скандославии»: победа «взвешенного и объективного норманизма, неопровержимо аргументированного источниками как письменными, так и археологическими» состоялась благодаря борьбе «ленинградской школы скандинавистов за объективизацию подхода к проблеме и "реабилитацию" скандинавов в ранней русской истории». И переломным пунктом этой борьбы он считает «дискуссию» 1965 г., когда лидеры «пронорманской партии» Л.С. Клейн, его ученики Г.С.Лебедев, В.А. Назаренко и другие «сдвинули научный спор с "точки замерзания", придав ему тот импульс, который определил дальнейшее направление поиска исторической истины»[33]. Но чего было искать, когда эта «историческая истина» известна давно и согласно которой славянские Владимиры всегда будут германскими Вольдемарами, живущими в сказочной «Скандославии».

 

Вступившись за «Скандославию» Лихачева, Клейн вместе с тем почему-то не «уточняет», против какого именования нашей страны и какого планируемого для нее особого пути развития было направлено предложение историка Р.Г.Скрынникова, под воздействием все тех же археологов-норманистов утверждавшего в работах 1990-х гг. о существовании в истории не Русского государства, а «Восточно-Европейской Нормандии» (так он даже в 1999 г. назвал главу учебного пособия «для абитуриентов гуманитарных вузов и учащихся старших классов», предназначенного «для углубленного изучения отечественной истории» и отразившего «новейшие открытия мировой исторической науки»), А о весьма большой опасности для науки засорения ее таким норманистским мусором, наряду с «Великой Швецией» Арне и «Скандо- славией» Лихачева, в 2003 г. одновременно говорил Фомин. И вместе с тем указавший, что «открытие» Скрынниковым «Восточно-Европейской Нормандии» стоит в одном ряду с лжеистинами «ультранорманизма» первой половины XIX в., от которого отреклись, под воздействием Гедеонова, здравомыслящие норманисты, ценой сброса такого балласта спасая сам норманизм (а свое «открытие», надо сказать, Скрынников сделал независимо от ученых той поры, т. е. норманская теория просто обречена на постоянное репродуцирование такого рода фантазий).

Так, в 1834 г. О.И.Сеньковский переименовал Русь в «Славянскую Скандинавию». И что сразу же изменило нашу историю до неузнаваемости, и на такой псевдоистории взрастала немалая часть русского общества: восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», произошло общее преобразование «духа понятий, вооружения, одежды и обычаев страны», образование славянского языка из скандинавского. Точно таким же «научным» прорывом стал вывод этого автора, согласно которому летописец «составил значительную часть своей книги» из саг. Уверяя, что только последние содержат «настоящую историю», и выговаривая Н.М.Карамзину за «слепое доверие к летописи», Сенковский усиливал скептические настроения в отношении ПВЛ и вместе с тем абсолютизировал свидетельства иностранных авторов в освещении русской истории: «...Если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, подобными Нестеровой»[34] (Сеньковский впал в ту же крайность, за которую Ломоносов подверг справедливой критике Миллера, в диссертации отдавшего предпочтение иностранным источникам, думая, по причине весьма плохого знания русских памятников, «будто бы в России скудно было известиями о древних приключениях». А эта крайность, как и порождаемые ею результаты, - также одно из постоянств норманской теории. К этой ее крайности затем прибавится утверждение, что варяго-русский вопрос разрешается только на археолого-лингвистической основе).

 

К тем же «научным» выводам, что и «Славянская Скандинавия», неизбежно ведут и «Великая Швеция», и «Скандославия», и «Восточно-Европейская Нормандия». Так, расписывает Скрынников, словно видя эту картину воочию, во второй половине IX - начале X в. на территории Руси «утвердились десятки конунгов» («викингов-предводителей», «норманских вождей»), основавших недолговечные норманские каганаты, возникли «норманское Киевское княжество» и «норманское Полоцкое княжество», «норманские княжества в Причерноморье» (например, будущее Тмутараканское княжество) и «ранние норманские княжества» в Прикаспии, рассказывает о неудачной попытке норманнов «основать норманское герцогство в устье Куры», об обширных опорных пунктах, создаваемых ими на близком расстоянии от границ Византии. Для него несомненно, что «важнейшей особенностью истории Руси X в. было то, что киевским князьям приходилось действовать в условиях непрерывно возобновлявшихся вторжений из Скандинавии», что в ее пределах находилось «множество норманских отрядов», что Новгород являлся «основной базой норманнов в Восточной Европе», что походы на Империю представляли собой «совместные предприятия викингов», а русско-византийские договоры «заключало норманское войско». Именно норманны разгромили Хазарский каганат, благодаря же им произошел перелом и в балканской кампании «старшего из конунгов» Святослава (действия которого ничем не отличались от действия конунгов в любой другой части Европы). Причем, как это умудрился сосчитать профессор, призванное «скандинавское войско по крайней мере в 1,5-2 раза превосходило по численности десятитысячную киевскую дружину».

Окончательному превращению «норманского княжества в Поднепровье» «в славянское Древнерусское государство» способствовало, резюмирует Скрынников, принятие христианства, совершенное «норманским конунгом» Владимиром, которому удалось при этом избежать «конфликта с норманской языческой знатью, поддержкой которой дорожил» (автор находит в действиях этого князя следы «скандинавского семейного права», а Русскую Правду связывает со скандинавским севером). Но «верхи киевского общества не забыли скандинавский язык и традиции, в которых воспитывались их предки», что затрудняло контакты греко-болгарского духовенства с династией и ее окружением. Со временем норманская дружина киевского князя, поклонявшаяся Перуну и Велесу, «забыла собственный язык, саги превратились в славянские былины». И в этой совершенно чужой и нелепой для них истории восточные славяне выступают либо данниками норманнов («строили суда для викингов, снабжали их припасами»), либо их рабами: не встречая в землях славян большого сопротивления, норманны «захватывали пленных и продавали их в рабство»[35].

 

Скрынников, записавшись в рассказчика небылиц о Руси IX-XI вв., стяжал славу современного Рудбека (а тональность его разговора о русской истории тут же проникла в науку. Так, например, А.А.Горский, оспорив в 1999 г. тезис Скрынникова, что Восточная Европа в первой половине X в. представляла собой «конгломерат независимых конунгов», доказывал, что говорить для 40-х гг. X в. «о неустоявшейся структуре властвования, о множестве независимых варяжских "конунгов"... нет серьезных оснований»[36], но при этом, к сожалению, не поставил законный вопрос о правомерности наименования русских князей «конунгами»). И русская история в подаче Скрынникова совершенно не режет слух Клейна. Ибо, ведя огонь по «ультра-патриотам» с их «шовинистической ангажированностью», он по поводу «восточно-европейско-нормандской» саги Скрынникова, которого, как и других любителей выискивать «нормандское» в истории Руси, критиковал Фомин и в 2002, и в 2003, и в 2005, и в 2006 гг.[37], не обронил ни слова. Как и по поводу ее названия. А молчание - это знак согласия. В некоторое оправдание Клейну можно сказать, что из «современной науки», именем которой археолог бичует «дилетантов» антинорманистов, никто не попытался хотя бы даже в самой малой толике урезонить зарвавшегося Скрынникова. А данный факт также есть «убедительное молчание».

 

Приведенные примеры «объективного анализа фактов» Клейном, в том числе и о Ломоносове, и о Рыбакове, и о науке их времени и сегодняшних дней - это не только ошибки и заблуждения, проистекающие из-за пренебрежения к истинному научному труду, очень затратному по времени, а также из-за лености ума и самодовольства («Все и так ясно!»). Они также являются сознательными историческими и историографическими фальсификациями, воспринимаемыми «современной наукой», от имени которой выступает археолог, в качестве «непреложных истин». Точно такие же «непреложные истины», только археологического свойства, вбрасывал он в умы «единоверцев» в пору активности на поприще своей специальности. Так, в 1970 г. советская «анти-норманистская» научная общественность с готовностью приняла заключения, обнародованные Клейном и его учениками Г.С.Лебедевым и В.А. Назаренко в статье «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения». И которыми она тут же стала, в силу своего норманизма, руководствоваться в интерпретации начальной истории Руси, выдавая их за последнее слово в «науке».

 

Как, например, подчеркивали в 1971 г. А.С.Кан и А.Л.Хорошкевич, эта статья есть «первая в советской литературе обобщающая сводка данных о скандинавских древностях на русской территории...» (но при этом авторы, надо отдать им должное, оправданно усомнились, хотя и не являются археологами, в правильности методики выяснения «процентного соотношения скандинавских с нескандинавскими курганами» и критериев отнесения «бедных вещами курганов, к числу скандинавских: каменная ограда вокруг кургана, находки в кострище обрядового печения, урна, поставленная на глиняную и каменную вымостку, - все эти детали обряда встречаются и у славян, и сами по себе еще не дают возможности определить этническую принадлежность памятников»), В 1973 г. М.Б.Свердлов, ссылаясь на ту же статью, подчеркивал, что «анализ скандинавских комплексов в X-XI вв. позволяет предположить, что в Восточную Европу переселялись не только знать, дружинники, купцы и их жены, но и простые воины, ремесленники и, возможно, крестьяне». В 1988 г. Т.Н.Джаксон и Е.Г. Плимак говорили, что Клейн, Лебедев, Назаренко «выработали строго научную и логически последовательную методику определения этнической принадлежности археологических древностей и объективную систему подсчета "достоверно варяжских комплексов"» (в 1993 г. эти перестроечные слова вновь повторила Джаксон)[38].

 

Названные археологи, абсолютизируя находки, ими и их коллегами произвольно объявленные «скандинавскими», утверждали в статье, оформившей, по словам Клейна, «нашу победу в Варяжской дискуссии 1965 г.» и в которой «впервые после Покровского была изложена и аргументирована "норманистская" трактовка вопроса в советской научной литературе», что в X в. скандинавы - дружинники, купцы и даже ремесленники - составляли «не менее 13% населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям). По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18-20%, а в Ярославском Поволжье численность скандинавов, по прикидкам Клейна, Лебедева, Назаренко, уже «была равна, если не превышала, численности славян...»[39]. И эту картину массового пребывания скандинавов на территории Руси они рисовали на основе подсчета камерных погребений середины и второй половины X в., обнаруженных в Ладоге, Пскове, Гнёздове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве, и которые много десятилетий выдавались в науке в качестве захоронений скандинавов, якобы входивших в высший слой Руси (как вкладывал в головы своих слушателей Клейн, а затем они передавали эту «истину» уже своим ученикам, а те дальше, по цепочке, в шведской Бирке «раскопаны могилы знатных норманнов, покойники лежали там внутри срубов, и вот богатые срубные погребения той эпохи обнаружены также в Киеве и Чернигове»[40]).

 

Но русские камерные погребения совершенно произвольно были увязаны, как и многое другое в русских древностях, со скандинавами. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение о норманском характере сходных погребений на Руси, высказанное шведским археологом Т.Ю.Арне и затем активно закрепляемое в науке его учеником Х.Арбманом (а посредством этих погребений они доказывали существование на Руси X в. норманских колоний[41]), не являются шведскими. Камерные гробницы, констатировал в 2002 г. археолог А.Н. Кирпичников, долгое время «считали шведскими, теперь же пришли к заключению, что даже в Бирке они не являются местными. Нахождение схожих гробниц в Западной и Северной Европе лишь усиливает интерес к их древнерусским параллелям и загадке их появления»[42].

Но о существовании «схожих гробниц в Западной и Северной Европе» науке известно очень давно, т. к. они открыты, в Вестфалии, Богемии (Чехия), Польше, т. е. там, где скандинавов не было, и на данный факт указывал и Арне в 1931 г. (выводя этот обряд в Швецию из Западной Европы, на Русь он его переносил посредством скандинавов), и об этом же говорилось в советской литературе 1960-1970-х гг.[43]. И Г.С. Лебедев в 1971-1972 гг. отмечал, в том числе в кандидатской диссертации, что «генетически камеры Швеции связаны с "княжескими могилами" Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштаттского периода (VII-VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Отмечал-то правильно, но в отношении подобных погребений в Восточной Европе вместе со своим учителем, также знавшим все эти детали, делал другие выводы, подгоняя их под норманскую теорию.

 

А в науке о тенденциозности таких «подгонов» говорилось неоднократно. Еще в 1962 г. английский археолог П.Сойер высказался в пользу того, что «различные типы захоронения в камерах, скорее всего развивались независимо во всех регионах, изобилующих лесом». В 1965 г. И.П. Шаскольский подчеркивал, что «данный тип погребальных сооружений не был специфически скандинавским, что он в то время существовал у разных, и притом неродственных (как чехи и немцы), европейских народностей». Шведский археолог Б.Шернквист и наш историк А.Г. Кузьмин были убеждены, что «камерные погребения шли с континента в Бирку, а не наоборот». Сегодня уже и в российской норманистике наметился поворот от прежнего «фундаментального аргумента». Так, например, в учебнике «Археология» (2006) для студентов вузов, обучающихся по направлению и специальности «История», сказано, что «происхождение деревянных погребальных камер не совсем ясно» (а эти слова принадлежат А.С.Хорошеву и Т.А.Пушкиной, нисколько не сомневающихся в норманстве варягов. Да к тому же, делится воспоминаниями Клейн, ученица «крайнего антинорманиста» Д.А.Авдусина Пушкина оказалась под воздействием ребят из его семинара «на позициях, близких к славяноваряжскому семинару...»)[44].

 

В 2001 и 2005 гг. К.А.Михайлов, хотя и утверждал о связи русских камерных погребений со скандинавскими, но вместе с тем вынужден был признать, что «целый ряд особенностей погребальной практики древнерусских захоронений позволяют выделять древнерусские погребальные камеры в особую группу или вариант, отличающийся от своих скандинавских прототипов. Выявленные закономерности позволяют говорить именно о древнерусском "варианте" обряда захоронений в камерах, общие, характерные черты которого просматриваются во всей группе захоронений от Старой Ладоги и Пскова до Киева и Чернигова». Он также напомнил, что в Балтийском регионе камерные погребения распределены следующим образом: в Швеции (в основном на одном городском памятнике - Бирке (около 90%), остальные же «распределены по небольшим родовым кладбищам области Уппланд»), на территории Дании, где их концентрация зафиксирована, преимущественно, в Средней и Юго-Западной Ютландии, в Шлезвиг-Голштейне, и отдельные камерные погребения «обнаружены на южном побережье Балтики, на землях польского Поморья», и что до сих пор в западноевропейской литературе идут дискуссии об этнической принадлежности захороненных в них людей[45].

 

Уже эти слова Михайлова не позволяют разделить его энтузиазм по поводу якобы скандинавской природы камерных погребений. А также тот факт, на котором в 1996 г. заостряли внимание англичане С.Франклин и Д. Шепард, что в Скандинавии таких захоронений немного и что самое большое их число в Швеции находится в Бирке, где около 120 захоронений составляет около 10% от числа всех раскопанных (в общей сложности там насчитывают где-то 2300 могил). И больше всего этих погребений, подытоживали они, фиксируется на Днепровском пути. При этом ими было указано, что хотя конструкция и инвентарь камерных погребений в могильниках Поднепровья напоминают таковые в Бирке, но «в большей части захоронений нет предметов безусловно скандинавского типа. Более того, у многих орудий, обломков посуды или предметов упряжи нет скандинавских аналогов или чего-либо»[46]. Сама же Бирка, как подчеркивают многие ученые, памятник разноплеменной и его население было разноэтнично, а часть их видит в ее камерных погребениях захоронения иностранных купцов. Так, например, шведская исследовательница А.-С.Грэслунд отмечала в 1980 г., что погребальные камеры «не имеют местных прототипов, и появление их, очевидно, связано с интернациональным характером Бирки и особенно с купеческим слоем» (идею о политэтничности населения Бирки недавно попытался оспорить шведский археолог И.Янссон)[47].

 

Полнейшую фиктивность «процентов» Клейна и его учеников, утверждавших, что норманны в X в. составляли пятую часть (!) жителей многонаселенной столицы Руси, дополнительно демонстрирует тот факт, что количество скандинавских вещей в Киеве даже «при самом тщательном подсчете», как специально заострял в 1990 г. внимание археолог П.П.Толочко, много лет работавший с киевскими древностями, не превысит двух десятков. Фиктивность «процентов» Клейна и его учеников демонстрируют и данные антропологии. Известный антрополог Т.И.Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала в 1973 г., что «это сопоставление дало поразительные результаты - ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева... показала разительное отличие древних киевлян от германцев». Как заметил Кузьмин по поводу такого заключения специалиста, убежденного в скандинавстве варягов, но все же не ослепленного норманизмом, «поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе» (а ожидала Алексеева это обнаружить, как сама же говорит, именно под влиянием археологов: «Судя по археологическим данным наибольшее основание для поисков скандинавских черт в антропологическом облике населения дают могильник в урочище Плакун близ Старой Ладоги, Шестовицкий могильник близ Чернигова, Киевский некрополь, курганы Ярославского Поволжья и Гнёздовские курганы»).

Несомненно, что Клейн знаком как с заключениями коллег о нескандинавском характере камерных погребений, так и с заключением антропологов. Но в 2004 г. он все также уверял, что в Ярославском Поволжье в X в. на 12% славян приходилось 13% скандинавов. И уверял лишь потому, что антропологически это, как, например, по Киеву, нельзя опровергнуть, т. к единственный обряд захоронения в ярославских могильниках - трупосожжение. Хотя рядом, на Владимирщине, резюмировала в том же 1973 г. Алексеева, «никаких скандинавских черт в облике населения не отмечается. Это, по-видимому, славянизированное восточнофинское население»[48]. Вместе с тем Клейн в 2004 г. уже ничего не сказал о 18-20% норманнов в столице Руси, т. е. он признал, хотя и косвенно, что все проценты скандинавов, которые были им и его учениками оглашены в 1970 г., есть фикция, которая за сорок лет воспроизвела в работах археологов, историков и филологов другие фикции, а те, в свою очередь, себе подобные и т. д. (а ведь все они прочно осели в науке). Но эта фикция и сейчас жива, и на этой ложной посылке все также продолжают строиться «научные» заключения. Так, зарубежные ученые нисколько не сомневаются, что Киев был основан норманнами, что он представлял собой «анклав викингов», что, как утверждала в 2002 г. филолог Е.А.Мельникова, «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов»[49].

 

Ну, а чтобы эта фикция не забылась и продолжала работать далее, Клейн статью 1970 г. переиздал в 2009 г. в «Споре о варягах», при этом с неизменным для себя апломбом говоря, что она «была первой объективной сводкой по норманским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне. Ее появление приветствовалось во многих обзорах, как отечественных... так и зарубежных...», и что она «наглядно опровергает» антинорманизм: «Вот они, скандинавы, лежат в своих могилах, со своим оружием, вот подсчеты их процентного количества в разных районах». И все также уверяя, словно археология застыла на уровне пятидесятилетней давности, и за это время в ней не появилось ничего нового, отбрасывающего старое и отжившее, что «для норманнов были характерны... камерные могилы в виде срубов». Кто следит за археологической литературой, помнит, что в 1978 г. соавтор Клейна Лебедев признал, перечеркивая тем самым все данные 1970 г., к которым сам приложил руку, что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение». То же самое он повторил и в 1986 г.[50] (выше, с опорой на показания саг и данные археологии, речь шла о том, что с конца X в. земли восточных славян начинают посещать незначительные группы шведов).

Клейн не может расстаться до сих пор, также игнорируя выводы коллег-археологов, не только с «камерными могилами в виде срубов», но и с точно таким же фиктивным норманистским аргументом, как фибулы: «Скандинавские женщины носили очень специфические черепаховидные фибулы с плетеночным орнаментом, и эти фибулы славянки не только не носили, но и носить не могли: как указывал Арне, им нечего было скреплять в славянской одежде. Одежда норманских женщин была типа плаща, скрепляемого на плече, славянки же надевали рубаху с поясом, поверх рубахи поясную поневу; а верхней одеждой служила халатообразная свита», и что эти фибулы «выдают присутствие знатных скандинавских женщин...»[51]. Причем по фибуле принято заключать как о принадлежности погребенной к скандинавам, так и лежащего рядом с ней мужчины (в целом, все погребение, хотя археологический комплекс принято рассматривать и характеризовать в целостном виде, а не по отдельным его элементам). Но фибулы, несмотря на заверения Клейна, не могут считаться этническими индикаторами скандинавских погребальных комплексов.

 

Не могут потому, что, например, «в Финляндии, Карелии, Приладожье и Латвии, - отмечала в 2001 г. Н.В. Ениосова, - скандинавские фибулы органично вошли в состав женского убора и положили начало местным линиям развития украшений, отличающимся по размерам, конструкции, декору и качеству от своих скандинавских прототипов». В 1981 г. В.Я. Петрухин констатировал, что скорлупообразные фибулы встречаются в курганах Приладожья, как правило, в сочетании с финскими шумящими привесками, также играющими роль племенного убора и амулетов. Более того, в Приладожье и Ярославском Поволжье скандинавские украшения находятся в погребениях с местным ритуалом. В 1982 г. В.В.Седов говорил, что, очевидно, скандинавские фибулы носили в Приладожье весские женщины, т. к. эти застежки встречаются в курганах с местным погребальным ритуалом, и что находки вещей скандинавского происхождения (скорлупообразные фибулы, широкие выпукловогнутые браслеты, плетенные браслеты, подвески) «не являются этноопределяющими. Их присутствие в трупосожжениях ростово-суздальских курганов отнюдь не означает, что погребенные с такими украшениями были норманнами», т. к. попали в Восточную Европу в результате оживленной торговли. У прибалтийских ливов фибулы, обращал внимание в 1986 г. немецкий археолог И. Херрман, в первых столетиях II тыс. н. э. «вошли в состав местного этнографического костюма и были дополнены вполне самобытными роскошными нагрудными привесками». А.Н. Кирпичников ныне подчеркивает, что, благодаря торговым связям, «славянки носили скандинавские фибулы и салтовские стеклянные лунницы, булгары пользовались русским оружием, арабы употребляли русские шапки»[52].

 

На то, что в пределах Восточной Европы фибулы принадлежали именно местным женщинам (славянкам и неславянкам), которые их использовали в качестве украшений, указывает и тот факт, что во владимирских курганах в большинстве случаев они попадаются по одной. Хотя в скандинавском костюме обязательны две фибулы. В Гнёздовском могильнике, отмечал еще в 1982 г. В.В.Седов, в 16 курганах встречено также по одной фибуле, а в одном случае даже четыре. В отношении погребений с двумя фибулами можно сказать, что это захоронения либо скандинавок-наложниц, купленных или захваченных в военных экспедициях (схожая ситуация встречается в той же Швеции, где обнаружено, констатируют шведский археолог И.Янссон и В.В.Седов, немалое число женских погребений на городских некрополях XI—XII вв., содержащих славянские височные серебряные и бронзовые кольца и серьги, совершенно чуждые скандинавской традиции, причем они использованы таким же образом, как и в славянском костюме - около висков). Либо это захоронения местных представительниц прекрасного пола, оказавшихся подверженных в одежде скандинавской моде. К сказанному остается добавить наблюдение М.К. Каргера над двумя серебряными фибулами, обнаруженными в погребальных комплексах Киевского некрополя и украшенными филигранью и зернью: одна из них была использована в женском уборе уже не как фибула, а как подвеска-медальон, для чего к ней с тыльной стороны было прикреплено проволочное кольцо (как, например, интерпретировал в одном случае эти находки в 1965 г. И.П. Шаскольский, «обе женщины были славянками, фибулы приобрели путем покупки и носили их просто под влиянием скандинавской "моды"»)[53].

 

Все названные работы Клейн, наверное, знает. Но он не только не стоит на своем, но и посредством фибул, точнее, их видения - якобы фибул, задает ложное звучание весьма важному источнику (а точно так поступил в 1986 г. и его ученик Г.С.Лебедев). Так, в 2004 г. им было категорично подчеркнуто, «если прежде под русами арабских источников многие еще понимали славян Киевской Руси, то сейчас всем уже совершенно ясно, что речь идет о норманнах. Достаточно сказать, что их женщины, по описанию Ибн-Фадлана, носили скандинавские фибулы ("коробочки")». Но скандинавские фибулы жен русских купцов - это очередная навязчивая фикция Клейна, что ясно видно из свидетельства Ибн Фадлана: «А что касается каждой женщины из их числа, то на груди ее прикреплено кольцо или из железа, или из серебра, или из меди, или золота, в соответствии с (денежными) средствами ее мужа и с количеством их. И у каждого кольца - коробочка, у которой нож, также прикрепленный к груди»[54].

Видно, во-первых, потому, что если в скандинавском женском костюме, как уже отмечалось, обязательны две фибулы, то у Ибн Фадлана число «коробочек» на груди жен русских купцов совершенно случайно - одна, две, три, четыре, т. к. зависит от числа колец, как мерила богатства их мужей, и которое эти коробочки с ножами обязаны были оберегать (причем каждый его уровень). Во-вторых, описанное Ибн Фадланом убранство русских женщин не находит себе аналогов в памятниках Швеции, где фибулы лишь скрепляли части костюма, но не выступали в неразрывной связи с кольцами и богатством мужа. В-третьих, «в Скандинавии, - констатировал, например, в 1960 г. тот же Клейн, - не было обычая умерщвлять женщину при погребении вождя - как описано у Ибн-Фадлана». В-четвертых, не позволяет связывать сообщение Ибн Фадлана с норманнами и тот факт, что у его руссов были татуировки, абсолютно не свойственные скандинавам: «И от края ногтей кого-либо из них (русов) до его шеи (имеется) собрание деревьев и изображений и тому подобного».

В данном случае нельзя не привести еще один «научный» (своего рода даже шедевр) аргумент в пользу надуманного норманства руси, выдвинутый в 1978 г. Лебедевым. Заостряя внимание на «неопрятности» руси, зафиксированной Ибн Фадланом, он заключил, что «способ омовения, когда несколько человек пользуются одной лоханью, чужд славянской бытовой культуре, и несомненно германского происхождения»[55]. А такое заключение наглядно демонстрирует не только простейшую технику создания норманистами своих «аргументов», но и принципиальную ущербность «компаса» норманистов, заставляющего их блуждать в двух соснах и наряжать своими находками, выдавая их за норманские, одну из них: если не славяне, то, значит, германцы. Как будто в Европе не было других народов - не германцев и не славян, в силу определенных обстоятельств оставивших следы в русских древностях. Но эти явственно неславянские следы автоматически выдаются, согласно ложной альтернативе славяне-германцы, за следы только скандинавов, а когда они не подходят к «ногам» последних, то только за германские. К сожалению, способ интерпретации Лебедева, больше похожий на неудачную шутку, жив и поныне. В 2003 г. археолог В.Я. Петрухин обычаю умывания русов также постарался придать норманский оттенок, говоря, что способ умывания «снизу», из таза, «несвойственен народам Восточной Европы, в том числе славянам - они использовали рукомойник; этот обычай присущ народам Европы Северной»[56]. Но такой обычай естественен для всех народов, приобщившихся к умыванию водой именно «снизу», из водоемов, да и до рукомойника надо было еще додуматься, т. к. на заре человечества они по деревьям не висели.

 

«Норманские воины, - настаивает Клейн, - носили на шейной гривне амулеты в виде молоточков Тора (Тор - это был их бог грома, его атрибут - боевой топор). У славян богом Грома был Перун, и ему приписывались лук и стрелы», и что такие гривны - «несомненный признак норманнов, поскольку связан с их языческими верованиями...»[57]. Гривны с так называемыми «молоточками Тора» есть еще один главный археологический довод в пользу мнимого норманства погребенных на Руси с этими гривнами. Но эти гривны нельзя соотносить лишь только с языческими верованиями скандинавов, т. к. они обнаружены в нескандинавских погребениях. И на этот принципиально важный факт давно указано в литературе. А именно, в 1970 г. археолог С.И. Кочкуркина с явным удивлением констатировала, ибо это никак не вписывалось в привитые ей ложные представления, что такие ритуальные вещи как железные гривны с «молоточками Тора» «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курганах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захоронениях, принадлежали местному населению»[58]. А раз принадлежали, то для этого населения они что-то значили и значили, несомненно, очень многое, раз гривны помещались ими в могилы близких.

 

Как значили они многое и для южнобалтийских славян, ибо «молоточек Тора», сделанный из кости, найден, ставил о том в известность советских коллег археолог из ГДР К.-В.Штруве в 1985 г., на славянском святилище резиденции князя вагров в южнобалтийском Старграде-Ольденбурге. Железная гривна с молоточками обнаружена при раскопе одной из ранних староладожских «больших построек», в которой даже ученики Клейна - Г.С.Лебедев и В.П. Петренко - увидели в 1985 г. аналог святилищам южнобалтийских славян (другой его ученик И.В. Дубов эту постройку в 1995 г. охарактеризовал как «уникальная находка», т.е. насколько она также не вписывалась в представления археологов, «с младых лет» запрограммированных на отыскание «норманского» в русских древностях)[59]. В той же Ладоге в 2008 г. была обнаружена отливка для «молоточков Тора», хотя в Скандинавии, констатирует А.Н. Кирпичников, их не найдено ни одной: «Вещь уникальная, даже в Скандинавии ее пока не обнаружили»[60] (тогда же в слое середины X в. была найдена, говорит перед этим археолог, «часть литейной формы для отливки сокола». А сокол - это символ южнобалтийских реригов-ободритов, соседей вагров-варягов на востоке. Именно в их землях К. Мармье записал легенду о приходе на Русь сыновей короля реригов Годлава Рюрика, Сивара и Трувора. Но сокол - это и эмблема династии Рюриковичей).

И гривны с молоточками абсолютно согласуются с верованиями южнобалтийских славян, т. к. у весьма почитаемого ими божества Радигаста в руке «молот, на голове птица»[61]. У знаменитого Перуна, культ которого был широко распространен на Южной Балтике, оружием были молнии-топорики. Именно у этих южнобалтийских богов и «заимствовал» Тор свой громовой молот, на что указывает его славянское название: Миольнир (Мьёлльнир)-Молния (по-шведски молния «blixt»). О теснейшем «взаимодействии» Перуна и Тора свидетельствует и один день их почитания - четверг. В 1876 г. И.И. Первольф отмечал, что четверг у люнебургских славян (нижняя Эльба) еще на рубеже XVII-XVIII вв. назывался «Перундан» (Perendan, Perandan) - день Перуна, олицетворявшего в их языческих верованиях огонь небесный, молнию (по-немецки четверг - «Donnerstag», день Тора)[62].

И Перуну, а не Тору поклонялись новгородцы, которые вели себя «от рода варяжьска» и которые в Перыни над Волховом поставив ему идол. И Перуну, а не Тору поклонялась, как об этом говорит ПВЛ, варяго-русская дружина и ее предводитель - русский князь. Так, при утверждении договора 911г. византийцы «целовавше сами крест, а Олга водивше на роту, и мужи его по рускому закону кляшася оружьем своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьем богом...». В договоре 945 г. прямо прописано, как «некрещеная русь» Игоря должна подтвердить верность новому с византийцами миру: «полагають щиты своя и мече свое наги, обруче свое и прочаа оружья, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей...», а кто нарушит клятву, «будеть достоин своим оружьемь умрети, и да будеть клят от бога и от Перуна...». Когда же пришло время выполнить это условие, то «призва Игорь слы, и приде на холм, кде стояше Перунь, и покладоша оружье свое, и щиты и золото, и ходи Игорь роте и люди его, елико поганых руси...». В 971 г. дружина Святослава клялась соблюдать договор, заключенный с императором Иоанном Цимисхием, «да имеем клятву от бога, в негоже веруем, в Перуна и в Волоса, скотья бога, и да будем золоти яко золото, и своим оружьемь да исечени будем»[63].

 

При этом Перун, впрочем, как и Волос, совершенно не известен ни одному германскому народу. Но это ничего не значит для Клейна, который даже факт клятвы русской дружиной оружием в договорах преподносит в качестве доказательства норманства руси, ибо, уверяет этот «объективный исследователь», «клятва на оружии - типично норманская»[64]. Да, скандинавы клялись на оружии, но эта клятва совсем непохожа на ту, которую приносила русская дружина. Так, скандинавский воин, вступая в дружину конунга, «преклонял колено, - говорит Г.Джонс, - и, положив правую руку на рукоять меча, клялся конунгу в верности и готовности принять за него смерть»[65].

Сама же клятва на оружии не является «типично норманской», т. к. оружие - это не только инструмент убийства, но и сакральный предмет, наделенный сверхъестественными свойствами, и на нем, наверное, клялись все народы без исключения. Так, например, римский папа Николай I в письме болгарскому царю Борису I (ум. 907) пишет: «Вы утверждаете, что у вас был обычай всякий раз, когда вы собирались связать кого-то клятвой по какому-нибудь делу, класть перед собой меч, им и клялись»[66]. Если бы это известие попалось на глаза Клейну, то он и болгарского царя Бориса, и его ближайшее окружение, и их предков - тюрков по происхождению - непременно объявил бы норманнами. Как таковыми он объявляет, в силу своей ошибочной концепции, варягов и русов, не связанных со скандинаво-германским миром. С этим же миром их не связывает, вопреки его желанию, и преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Восточной Европы, приписываемая норманнам: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу - сломанные мечи обнаружены и в Гнёздовских погребениях».

 

И не связывает по той причине, что такой обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. - начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. «Общие поселения и могильники были обычным явлением. - констатировал В.В.Седов. - Совместное и длительное проживание двух этнических групп на одной территории вело и к сложению двуязычия в отдельных регионах, и к метисации населения» (к сказанному он добавлял, что вместе со славянскими и германскими племенами на одной территории проживали потомки кельтов и что «основным этносом в пшеворском ареале на всем протяжении развития этой культуры оставалось местное славянское население...»). Вместе с тем ученый подчеркивал, что «порча оружия и заостренных предметов - типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически "умертвить" и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена»[67].

 

Ошибается Клейн, стремясь увязать исключительно только со скандинавами традицию погребения в ладье: «У скандинавов был обычай погребать воинов в ладье - и под Смоленском, в Гнёздове обнаружены такие погребения». Так, Д.А. Авдусин в 1975 г. указал, что подобные погребения встречаются не только в Скандинавии и что части ладьи знаменовали карельские погребения даже в XX веке. Совсем недавно С.В.Перевезенцев напомнил, что на Руси еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях». О захоронении в ладье, как обряде, характерном для днепровских славян, говорит ПВЛ своим рассказом под 945 г. о первой мести Ольги за смерть мужа Игоря. Древлянские послы, прибывшие к ней со сватовством, были сброшены «в яму и с лодьею. Принкъши Ольга и рече им: "добра ли вы честь?" Они же реша: "пуще вы Игореви смерти". И повеле засыпати я живы, и посыпаша я»[68]. Принадлежи данный обряд только скандинавам, т. е., по рассказам норманистов, элите древнерусского общества, то вряд бы представительница этой элиты княгиня Ольга удостоила бы такой чести подданных, пусть даже и «лучыпих мужей» древлянских, быть погребенными так, как хоронили лишь знатных мужей - князей, бояр, дружинников. И восточным славянам ладьи были прекрасно известны: они «рубили», как отмечает Константин Багрянородный, «моноксилы во время зимы», а затем переправляли их в Киев, где продавали росам[69]. Понятно, что рубили они однодеревки - а этот процесс был очень трудоемким и требовал высокого мастерства - не только на продажу, но и для себя, издавна используя их в своей повседневной жизни.

 

Стоит также напомнить выводы Г.С.Лебедева, что в шведских захоронениях IX-XI вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, что обряд захоронения в ладье не был преобладающим и что сожжения в ладье, которое так красочно описал Ибн Фадлан, до эпохи викингов «в Швеции неизвестны»[70]. А захоронения в ладье объявляют норманскими потому, что они могли быть только у морского народа, следовательно, такая вот уж логика, только у норманнов. Как искренне, например, возмущался в 1875 г. А.А.Куник, адресуя свою гневную отповедь «сухопутным морякам» - оппонентам и южнобалтийским славянам, в которых те видели варягов, «где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно норманнам, в течении одного столетия, успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско-летских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам и живших по старинной, чудной привычке, сами по себе, да мог не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?»[71].

 

Миф о норманнах, как единственных мореходах VIII—XI вв., миф давний. Еще шведский норманист О.Верелий в 1672 г. утверждал, что его предки «обладали превеликой способностью к плаванию... и больше жили на воде, чем на полях». Эта идея очень быстро получила статус бесспорной истины, так что в 1735 г. Г.З.Байер мог спокойно сказать в своей знаменитой статье «О варягах», не ожидая даже намека на возражение, что «скандинавы в плаваниях толикое искуство и способность себе получили, что во всем тогдашнем веке никто с оными народами сравниться не мог»[72]. Но не только могли сравниться, но еще более превосходили скандинавов в морском искусстве южнобалтийские славяне, у которых первые в этом деле научились многому. И свидетельством тому служит заимствование ими у славян Южной Балтики, как указывал в 1912 г. известный зарубежный исследователь Г.Фальк, ряда морских терминов[73]. А по наиболее известному центру южнобалтийских славян, точнее, наверное, все же по их имени, «Балтийское море, - констатировал в 1549 г. С.Герберштейн, - и получило название от этой Вагрии», что прямо указывает на тот народ, который безраздельно господствовал на водах Варяжского моря.

 

Об отсутствии связей восточных славян со скандинавами-мореходами говорит и тот факт, что в древнерусской морской терминологии полностью отсутствуют слова норманского происхождения[74]. Но при этом присутствует очень конкретная связь в традициях южнобалтийского и новгородского судостроения. Так, в 2009 г. А.В.Лукошков, опираясь на результаты проведенного в 2006-2008 гг. поисково-разведочного картирования дна рек Волхов, Нева, Лиелупе, Буллипе, Вента, нижнего течения Даугавы, Ладожского озера и Рижского залива, в ходе которого были обнаружены многочисленные останки деревянных судов, огласил оглушительно-сенсационный для норманистов результат: «все найденные на территории и России и Латвии суда построены по южнобалтийской конструктивной схеме». Отмечая, что сравнение сохранившихся изображений и описаний русских судов XVI-XVII вв. с изображениями судов, тогда же плававших по Рейну и Одеру, свидетельствуют о полной тождественности их конструкций и что результаты раскопок, проведенных в бассейне Рейна, позволили обнаружить останки судов VIII—XIII вв., которые имеют прямое сходство с плоскодонными судами, строившимися в регионе Новгорода в тот же период, исследователь заключил: «уже сегодня можно говорить о господствующем влиянии именно южнобалтийской судостроительной традиции на создание новгородских судов. Более того - можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания». Вместе с тем Лукошков констатировал, что «не подтверждают распространения в новгородских землях скандинавкой судостроительной технологии и материалы сухопутных раскопок» и что «практически полное отсутствие деталей скандинавских судов особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии»[75].

 

Возвращаясь к «объективной» статье Клейна, Лебедева и Назаренко 1970 г., неимоверно усилившей «скандинавоманию» в советской науке, надлежит привести оценку, данную ей в 1975 г. Д.А.Авдусиным. А тогда археолог верно сказал, что она вызывает возражения «в методах привлечения источников и приемах освещения общеисторического фона». При этом он правомерно подчеркнул, что «для привлечения вещей к решению этнических проблем эти вещи должны быть сами этнически характерными или, по крайней мере, определимыми». В целом же концепция Клейна, Лебедева, Назаренко, отмечал А.Г.Кузьмин в 1970-1980 гг., «вызывает сомнения и возражения в конкретно-историческом плане». А именно, «если признать норманскими многочисленные могильники в Приладожье, на Верхней Волге, близ Смоленска, в Киеве и Чернигове, то станет совершенно непонятным, почему синтез германской и финской культуры (на северо-востоке, например) дал новую этническую общность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей летописи нет германоязычных примесей...», «почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси...». В 1998 г. историк так еще сформулировал одну из принципиальных неувязок археологов: «...Как из синтеза норманской и финской культур на Верхней Волге (где славяне якобы появляются значительно позднее норманнов) складывается славяно-русский язык с характерными признаками смешения славянских и финских языческих верований»[76].

Забивать себе голову всеми этими «почему» и «как» Клейн, естественно, не намерен. И он будет говорить то, что всегда говорил, тем самым все дальше превращая русскую историю в приложение к шведской. А чтобы этого никто не разглядел, будет настойчиво твердить (а так он уже говорил и в 1965, и в 1999 гг.), стремясь к достижению так желанного ему единомыслия в варяго-русском вопросе, «что на данном этапе весь спор в целом перенесен в основном в сферу археологии» и что «археологические источники будут главными». Да еще охотно напридумает кучу другого всякого добра про германских Вольдемаров и Людот-Людвигов, про то, что первые русские «князья еще сохраняли много норманских черт»[77]. Вобщем всего того, на что так был щедр «ультранорманизм» XIX в., казалось, канувший в Лету. Так, М.П. Погодин уверял в 1846 и 1859 гг., что Олег - «удалый норманн», Рогнеда - «гордая и страстная, истая норманка», Мстислав Владимирович - «истинный витязь в норманском духе» и т. д., и т. п.

 

Но что в действительности оказалось очередной фантазией норманистов. Ибо, как это на самом широком материале блестяще продемонстрировал С .А. Гедеонов, «мнимонорманское происхождение Руси» не отразилось «в основных явлениях древнерусского быта», в том числе в действиях и образе жизни первых князей. Но если Погодин, и читавший Гедеонова, и достойно полемизировавший с ним, в 1864, 1872 и 1874 гг. отказался, под воздействием его критики, от многих положений норманизма (ибо «самое основательное, полное и убедительное» опровержение данного учения принадлежит этому исследователю), вместе с тем говоря, что «призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими», что в Вагрии «заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси», что в Неманской Руси (а она была открыта Ломоносовым) в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, что финское название Швеции Руотси и шведский Рослаген не имеют отношения к имени «Русь»[78]. То Клейн, если и читал «Русь и Варяги» Гедеонова, то ничего в этой работе не понял или не захотел понять и принять. Вольному воля. Но для науки начала XXI в. такой «"ультранорманизм" шлецеровского типа», характерный для науки первой половины XIX столетия и «восторженный ультранорманизм» филолога А.А. Шахматова начала XX в., только во вред.

 

И если Гедеонова Клейн мог проигнорировать из-за своего стойкого неприятия «русских патриотов», то мог бы заглянуть хотя бы в труды «нерусских патриотов» немцев Г.Эверса и Г.А. Розенкампфа, в первых десятилетиях XIX в. показавших несостоятельность утверждений о скандинавской основе Русской Правды. Как отмечал в 1839 г. норманист А.Ф. Федотов, записанный Клейном в антинорманисты, многие из возражений Эверса, сделанных Байеру, Тунманну и Шлецеру, «изложены на основании правил Критики самой строгой, так что некоторые положения поборников скандинавской родины нашей руси, решительно теряют доказательную свою силу»: «Напр. кто примет теперь в число доказательств сходство Правды Ярослава с законами скандинавскими..?». Тогда, кроме М.П. Погодина, наверное, никто не пытался реанимировать этот тезис Ф.Г.Штрубе де Пирмонта, выдвинутый в 1756 г. и с энтузиазмом затем поддержанный А.Л. Шлецером: «Шведские и датские законы удивительно имеют сходство с древнейшими рускими законами, известными под названием Руской правды, которые даны были новогородцам Руриковым праправнуком Ярославом» (норманист В.А. Мошин подчеркивал в 1931 г., что, «веря в особую политическую роль германцев в истории Европы, норманская школа априорно выводила древнерусский юридический быт из германского источника и каждое сходство, подмечаемое в Русской Правде и германских правдах, объясняла заимствованием»).

 

Но сегодня Клейн утверждает, что норманны на Руси «сумели насадить некоторые свои обычаи в государственном управлении, праве и культуре.... Некоторые законы Русской правды были аналогичны скандинавским - суд 12 граждан, закон о езде на чужом коне, размер штрафа в 3 денежных единицы (в датском праве 3 марки, в русском - 3 гривны) и т. д.». При этом не объясняя, что те же датские законы, как подчеркивал Эверс двести два года тому назад, в 1808 г. (затем в 1814), «выданы впервые только в 1240 году, во время Вальдемара II, следственно 223 годами позже Правды (Ярослава. - В.Ф.), посему и не могли служить ей основанием»[79]. Вполне возможно, что этот факт Клейну неизвестен, как неизвестны и выводы норвежского слависта К.Сельнеса, в 1963 г. констатировавшего, что Русская Правда даже в младшей редакции «по духу и содержанию является более древней, чем скандинавские законы XII— XIII вв.», что она, являясь «типично русской» по языку и стилю, создана на «собственно русской почве», и что скандинавское право и древнерусское право «не совпадают в большинстве основных пунктов»[80].

 

К заключению Клейна об «аналогии» законов Русской Правды скандинавским законам примыкают другие, выявленные им же, «аналогии»: введенное русскими князьями «полюдье было копией норвежской "вейцлы" и шведского "ёрда".... У всех варварских обществ пиры занимают важное место в быту родовой знати, но своей избирательностью "почестей мир" русских былин очень близок к скандинавскому пированию, входившему в кодекс чести конунга и связывавшему его с дружиной. Со скандинавами пришли и их предания. Смерть "вещего Олега" от собственного коня соответствует смерти Орварра-Одда от коня Факки в исландской саге и в некоторых английских сказаниях»[81]. Итак, у всех варварских народов была привычка есть и пить, дышать и умирать. И все это было ими заимствовано (скопировано) у скандинавов, потому что они ели и пили, дышали и умирали. В своих легковесных рассуждениях Клейн, ведомый норманизмом, уподобляет сходства в традициях и эпосе славян и скандинавов их прямому тождеству и генетической связи. Тогда как в жизни многих народов, разделенных тысячами километров и океанами, можно найти много очень похожего, но это похожее не родственно между собой. Так, например, сюжет о хитрости, посредством которой Олег в 882 г. захватил Киев (назвался купцом), был известен египтянам, грекам, римлянам, персам, западноевропейцам, монголам[82].

 

Да и повторяет Клейн те сказки, в которые наша наука могла еще верить в первой половине XIX в. - времени, по характеристике В.А. Мошина, «наибольшего расцвета» «ультранорманизма», «наиболее выразительными представителями» которого являлись О.И.Сенковский и М.П. Погодин. Так, Сенковский утверждал, как уже говорилось, что летописец «составил значительную часть своей книги» из саг. Погодин рассказывал во многих работах, что саги «были одним из источников Нестора», которому шведы наговорили «сказок известных также на севере»: о колесах кораблей Олега, о его смерти, о сожжении Ольгой Искоростеня «и другие баснословные известия, в которых есть однакожь историческое основание», «они же сообщили ему известие и о пути из варяг в греки»[83].

Вопрос, в таком случае абсолютно закономерно заданный С. А. Гедеоновым: «Но тогда значит Нестор понимал и читал по-шведски?», Погодин, понятно, оставил без ответа. Гедеонов, ожидая такое «убедительное молчание», продемонстрировал оригинальный характер летописных преданий (сказания о смерти Олега, о местях Ольги и Рогиеды и др.). И «сказание об Ольгиной мести, - констатировал он, - народная поэма о покорении Древлянской земли», и что в схожих сюжетах скандинавских саг их авторы не могли придумать «средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города». Д.И.Иловайский обращал внимание на тот факт, что рассказ ПВЛ повествует о сожжении Ольгой столицы древлян Искоростеня при помощи птиц в середине X в., в то время как саги говорят о взятии Гаральдом Смелым тем же способом сицилийского города около середины XI века. В связи с чем ученый поставил и в этом случае закономерный вопрос: «Кто же у кого заимствовал предание?». Вопрос еще более усложняется тем, продолжал он далее, что по восточным сказаниям Чингисхан точно также захватил один неприятельский город[84]. Но это сложно только для, по характеристике Клейна, «дилетантов». Если же задействовать всеобъясняющую логику археолога, как он ее задействует в описании русской истории, то все предельно просто: Чингисхан - это потомок норманнов.