Но, может быть, о Ломоносове-историке крайне отрицательно судят лишь полнейшие дилетанты в варяго-русском вопросе, неважно, имеющие или не имеющие исторического образования, и что-то в связи с этим не понявшие и что-то опустившие. Нет, точно так и так же громогласно рассуждают и те, кто, казалось бы, профессионально и всю свою научную жизнь изучает наши древности. И такое совпадение отнюдь не случайно, ибо и для тех, и для других норманская теория со школьно-студенческой скамьи стала своего рода «символом веры», которому они присягнули раз и навсегда, даже на самую малую толику не усомнившись в его состоятельности. И ведомые этим «символом веры» они - занимаясь или вовсе не занимаясь варяго-русским вопросом - дают и будут всегда давать совершенно одинаковые оценки как самому этому вопросу, так и его историографии. В качестве примера «профессионально-взвешенного» взгляда на Ломоносова и антинорманизм стоит привести мнения археологов - докторов исторических наук Л.С.Клейна и В.Я.Петрухина и кандидата исторических наук В.В. Мурашовой, абсолютно идентичные мнениям кандидата технических наук Э.П.Карпеева и доктора геолого-минералогических наук С.И. Романовского.

 

В 1999 г. Клейн, говоря в статье «Норманизм - антинорманизм: конец дискуссии», помещенной в разделе «30 лет Варяжской дискуссии (1965-1995)», что антинорманизм имеет «корни скорее в психологии и политике, чем в науке», провозгласил: «Антинорманизм как научная концепция давно мертв. Антинорманизм как позиция будет возрождаться не однажды. История с нами, история в нас». А в редакционном введении к его статье давалась «вводная», согласно которой «стимулы для обострения спора» по варяго-русскому вопросу «всегда шли извне, из не-науки. Питательная почва для этого остается, пока на Востоке Европы сохранятся противоречия между реальной ситуацией и национальными амбициями. Эти противоречия порождают уязвленное национальное самолюбие, комплекс неполноценности и страсть к переделке истории. Чтобы история была не такой, какой она была, а такой, какой она должна была быть. Чтобы она питала новый национальный миф».

 

В 2004 г. археолог, имея в виду ту же главную цель норманистской «научной» критики, в книге «Воскрешение Перуна» утверждал, что, по его мысли, «антинорманист» Б.А. Рыбаков взмыл «к верховенству в археологии (а одно время - и в истории) на волне военного и послевоенного сталинского национализма...», что «он был не просто патриотом, а несомненно русским националистом или, как это сейчас принято формулировать, ультра-патриотом - он был склонен пылко преувеличивать истинные успехи и преимущества русского народа во всем, ставя его выше всех соседних.... Он все видел в свете этой idee fixe и был просто не в силах объективно оценивать факты», и что в археологии он «долго и в угоду антинорманистским убеждениям отрицал весомость скандинавских компонентов в русских древностях...». В явном сведении личных счетов с покойным ученым, оставшихся тогда тайной для читателя, Клейн опустился до низкопробной остроты, также показывающей понимание им характера научной критики. Описывая каменное изваяние, найденное в 1897 г. у ручья Промежицы близ Пскова, он изрекает, нисколько не смущаясь бестактностью этих слов, что его голова «удивительно» напоминает «академика Рыбакова»[1].

 

В 2009 г. чуть ли не под самый старый-новый год вышла старая-новая книга Клейна «Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон». Старая потому, что включает в себя неизданные книгу 1960 г. «Спор о варягах», на которой автор в своем «Славяно-варяжском» семинаре на историческом факультете Ленинградского университета взрастил большое число учеников, ставших влиятельными фигурами в археологии и названных им в 1999 г. «видными славистами» (Г.С.Лебедев, В.А.Булкин, В.А.Назаренко, И.В. Дубов, Е.Н. Носов, С.В.Белецкий и др.), и материал «дискуссии» 1965 года. Новая потому, что содержит недавние наброски, в том числе главу «Биография Г.Ф.Миллера», написанную в 2003-2004 гг. для планируемой «Истории русской археологии в лицах». В 1960 и 1965 гг. Клейн, с одной стороны, стараясь быть предельно своим в глазах «советских антинорманистов», т.е. выглядеть правоверным ученым-марксистом, утверждал о «реакционно-монархическом» антинорманизме начала XX в., что в писаниях зарубежных историков «апология норманнов зачастую отдает явственным душком антисоветской пропаганды», что «насколько объективнее подходят советские антинорманисты (несмотря на все увлечения борьбы и спора), чем современные норманисты», и публично, во время «дискуссии» 1965 г. специально для членов партбюро истфака Ленинградского университета, охарактеризовал эмигрантку Н.Н. Ильину, автора замечательной работы «Изгнание норманнов.

 

Очередная задача русской исторической науки»[2], как «религиозная фанатичка» (и на этом «научная полемика» с ней была закончена). С другой стороны, учитывая веяния «оттепели», он повествовал, что Байер, Миллер и Шлецер, «кроме солидных знаний, добросовестности и трудолюбия» привезли с собой в Россию «и свои националистические предрассудки - убеждение в превосходстве немецкого народа над другими, высокомерное пренебрежение к русским людям», что привело к созданию ими, с опорой на «недвусмысленные» показания летописи, норманской теории. А Ломоносов, «человек компанейский, но вспыльчивый и грубый», «самоуверенный и азартный», «страстный патриот и универсальный ученый», первым поднял, не стесняясь «в выражениях», голос против норманистских построений Миллера, видя в его диссертации продукт «разыгравшегося воображения ученого немца». При этом не скрывая, «что выступает не только против сомнительных научных построений, выдаваемых за непреложные истины, но и против оскорбления патриотических чувств...». По причине чего, «стремясь парализовать противников», «использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения».

 

А далее студентам, у которых недавняя действительность вызывала резко отрицательное чувство к «политическим обвинениям» (что «чистым», что к «грязным»), наверняка ударившим по их близким, оставалось только сказать, тем самым окончательно закрепив в их сознании образ Ломоносова-неисторика, не способного быть историком по причине своего «страстного патриотизма» (а так им ненавязчиво внушалось, как и в других случаях, что быть патриотом - это «не есть хорошо» и значит не быть историком), что с русскими летописями он не работал, а опирался на поздний и искаженный польско-украинский пересказ русских летописей, что некоторые его аргументы «совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени. И Миллер умело воспользовался этим», что он издевался «над Миллеровским выведением имени Холмогор из скандинавского "Голмгардия"», что его «Древнейшая Российская история», в которой «подбор источников скудный и неудачный», есть «скорее политическое сочинение, чем исследование». Тогда как Шлецер, например (а его, прибывшего в Россию в возрасте 26 лет, археолог почему-то называет «юным»), после смерти Ломоносова «завоевал непререкаемый авторитет своими выдающимися трудами».

 

Крайне негативное отношение к Ломоносову Клейн формировал и словами, выставляющими его - одного из создателей русской науки и Московского университета, неустанно способствовавшего «приращению наук в отечестве» и всю жизнь, по характеристике академика Я.К. Грота, искавшего «истины, любя выше всего науку», - в качестве душителя этой науки: «В результате обсуждения Миллер был лишен профессорского звания, а "диссертация" его не допущена к публикации. Он был уволен и с поста ректора. Таким образом, первый ректор первого русского университета был уволен со своего поста за норманизм». Еще больше мрачнел взгляд слушателей Клейна на антинорманизм, когда он втолковывал им, что его сторонникам, ведомым ложно понимаемым патриотизмом, «казалось зазорным носить национальное имя чужеземное, заимствованное у скандинавов», а известных антинорманис- тов прошлого, чьи исследования до сих пор доставляют массу хлопот для противоположного лагеря и заставляют работать научную мысль, представлял, видимо, считая, что в таком деле все средства хороши, буквально нацистами. Ибо, по его словам, «некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против "норманской теории", поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами».

 

Идеи Клейна эхом отзывались в душах его питомцев и только его глазами они начинали смотреть на варяжский вопрос и его историографию. Во многом потому, что, как вспоминает ученик Клейна И.Л.Тихонов, «такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода "научное диссидентство", фронда, а это не могло не привлекать молодых людей... Некоторая оппозиционность... но не выходившая за рамки дозволенного... вполне устраивала нас и создавала некий ореол вокруг участников "Варяжского семинара"». Этот ореол весьма кружил голову участников семинара, и они видели себя теми немногими бойцами, которые только и способны «противостоять фальсификации истории и манипулированию историей», «косности тогдашней официозной антинорманистской доктрины». И уже студентами (и даже ранее, т. к. часть их еще школьниками посещала семинар) они знали все. «...Присутствие и активная роль норманнов в восточноевропейской истории, - вспоминает Ю.М. Лесман свое становление как ученого в семинаре Клейна, - сомнений не вызывали (мы на этом были уже воспитаны), антинорманизм был проявлением научной ограниченности и политической конъюнктуры». А так как он вырос с желанием «работать честно, профессионально и тщательно», то «очень болезненно воспринимал компромиссы своих старших друзей, вставлявших нередко в свои публикации и доклады антинорманистские пассажи».

Голос Клейна 2009 г. - голос яростного обличителя Ломоносова и его последователей - звучит намного тверже, чем голос пятидесятилетней давности. Но, как и прежде придавая решающее значение в системе своих «доказательств» не фактам, а хуле и ругательствам, он говорит о низкой оценке «историографических трудов Ломоносова», ставшей, апеллирует этот норманист к оценке собратьев-норманистов, «уже практически общим мнением»: «А главное, современная наука признает: Михаил Ломоносов, выдающийся естествоиспытатель, был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер», «анализировавший первоисточники». И если он осуществлял кредо «быть верным истине, беспристрастным и скромным», то в противоположность этому Ломоносов «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать "природный росиянин"...», не работал с русскими летописями и черпал свои знания из «Синопсиса». Касаясь собственно диссертации Миллера, Клейн утверждает, что историограф «подошел к своей задаче со всей серьезностью историка.... Он использовал летописную легенду о призвании варягов и все доступные ему данные об участии варягов (норманнов) в создании русского государства и о северном, скандинавском происхождении имени "русь"». Но Ломоносов, Крашенинников, Попов трактовали «выступление Миллера как зловредный выпад против славян. Они сформировали жупел норманизма, продержавшийся более двух веков». В связи с чем и диссертация была уничтожена, и автор «был снят с должности ректора университета».

 

Показателен перечень Клейном «грехов» Миллера, которые им приводятся якобы согласно указу президента Петербургской Академии наук Разумовского октября 1749 г.: «уговорил, де, Гмелина уехать, сговаривался с Делилем, клеветал на Крашенинникова, что тот был у него "под батожьем", а главное, что из Сибири он привез только никому ненужные копии бумажек (можно было просто запросить канцелярии, чтобы их прислали!) и к тому же позорит Россию! Резюме: понизить Миллера в чине и оплате, переведя его из профессоров в адъюнкты». В целом Клейн заключает, что заслуги Миллера «перед русской наукой колоссальны... Но при жизни они не признавались, а после смерти, особенно в XX в., имя его чернилось и усиленно предавалось забвению...». Но чтобы выглядеть по научному объективным и респектабельным, археолог критикует «потуги Миллера» «за вполне вероятную психологическую подоплеку - национальную спесь, но отмечаю его приверженность фактам. Я с симпатией излагаю крикливые ультрапатриотические эскапады Ломоносова, но отмечаю их безосновательность». Большой основательностью, конечно, проникнуто и такое его заключение, что «Шлецер стал академиком. Это было важно не только для истории, но и для российского общественного развития: Шлецер был прогрессивных взглядов - типичный просветитель-вольтерьянец...».

Параллельно с тем Клейн в той же «научно-изящной» манере проходится по антинорманизму, уж и не зная, как его назвать и с чем его смешать. И он выдается им за «ультра-патриотизм», за «воинствующий антинорманизм», за «искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями - чисто политическими и националистическими» («истоки этого направления» вненаучны и антинаучны), за «шовинистическую ангажированность», за «национальные» и «патриотические амбиции», за «пседопатриотические догмы», даже за «экий застарелый синдром Полтавы!», а сегодняшние его сторонники изображаются «дилетантами» и «ультра-патриотами», которые «повторяют то, что в XVIII в. придумал Ломоносов, да так и не смог доказать». И вот этому патриотическо-националистическо-шовинистическому чудищу-юдищу, страдающему «застаревшим синдромом Полтавы» (почему не Невской битвы?), бесстрашно, как былинные русские богатыри, «противостоят норманисты с их "объективными исследованиями"», отвергающими эту «блаженную "ультрапатриотическую" убежденность». Хотя, как пугает читателя один из этих чудо-богатырей и защитников русской истории, а вместе с тем набивая в его глазах цену норманизму, «все чаще объективное исследование рискует наткнуться не просто на "непонимание" властей, на отказ в ассигнованиях, но и на крикливое шельмование в печати со стороны "ультра-патриотов", на политические обвинения».

При этом Клейн говорит, что само наличие антинорманизма «в российской науке (и больше нигде), хотя и постыдно, но... даже полезно», т. к. имеются его «благотворные вклады», ибо он критикует слабые места норманизма, открыл «до-байеровский» норманизм у шведов, значение «кельтского субстрата у варягов, западно-славянского компонента в культуре Северной Руси и др.» (заклятый антинорманизм, оказывается, не совсем так уж плох, как его марает автор). Стыдя антинорманистов, а в арсенале норманизма, оказывается, есть и такие аргументы, что «ни в Англии, ни во Франции своего антинорманизма нет» (а с чего бы ему там быть, когда пребывание норманнов в этих странах засвидетельствовано многочисленными письменными памятниками, чего не скажешь о Руси), он резюмирует: «Антинорманизм - сугубая специфика России». И тут же указывает на корни данной «специфики России»: «Я считаю это обстоятельство печальным свидетельством того комплекса неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии, мании видеть в наших бедах руку врага, заговоры, мнительно подозревать извечную ненависть к нам. Комплекс же этот основан на наших реальных недостатках, с которыми нам бы самим разобраться»[3] (если послушать Клейна, то англичане и французы с превеликой охотой должны принять идею, что в их землях в IX-XI вв. действовали не норманны, а, например, арабы или славяне. Иначе их «антиарабизм» или «антиславянизм» будет представлять «комплекс неполноценности»), В 1998 и 2000 гг. Петрухин крыл несогласных с ним той же самой наиглавнейшей «козырной картой» норманистов, говоря, что идеи дореволюционных антинорманистов С.А.Гедеонова («любителя российских древностей»), Д.И.Иловайского (с его «одиозными» построениями) и М.С.Грушевского «были в целом подхвачены советской историографией, особенно с 40-х гг., кризисной военной и послевоенной эпохи, когда нужно было вернуть народ-победитель, увидевший подлинную жизнь освобожденной Европы, к исконным ценностям собственного разоренного отечества. Борьба с космополитизмом, когда любое влияние извне - будь то варяги, хазары или немцы - признавалось заведомо враждебным, способствовала возрождению автохтонистских мифов», чему в целом способствовала «шовинистическая идеология послевоенного периода...». В 2008-2009 гг. он охарактеризовал Ломоносова как адепта «донаучной» «средневековой этимологической конструкции (М.Стрыйковский и др.)», отождествлявшей «по созвучию варягов и полабское племя вагров» (Байер, естественно, «основатель российской научной историографии, ошельмованный новыми антинорманистами»), увидел в современных антинорманистах «реаниматоров старых мифов» с «квазипатриотическим воображением», тиражирующих «без научного комментария» труды Иловайского и Гедеонова («любителя русской истории»), а в их собственных работах - «эпигонские сочинения» и «историографические казусы», в которых отсутствует «исторический анализ».

В воспоминаниях, опубликованных в приложении к книге Клейна «Спор о варягах», Петрухин позицию двух ярких представителей антинорманизма преподнес как «кондовый антинорманизм Гедеонова-Иловайского...», опять же назвал первого из них «любителем старины», и в свою очередь пугал народ, что сегодня антинорманисты, «шельмуя оппонентов», возвращают «нас прямо в средневековье...». В том же 2009 г. Мурашова утверждала, со свойственной археологам-норманистам презрительностью и какой-то зоологической нетерпимостью к инакомыслию, что, «казалось бы, "норманская" или "варяжская" проблема давно утратила актуальность. Однако, по-видимому, это верно применительно к научному сообществу; во вне- или околонаучных кругах дискуссии времен М.В.Ломоносова все еще находят отклик». И, начитавшись трудов современных «ломоносововедов» (вернее будет сказать, ломоносововедов), пытающихся изобразить Ломоносова и продолжателей его дела в истории чуть ли не соучастниками преступлений Сталина, видит в споре норманистов и антинорманистов спор «патриотов», «которые не могли допустить и мысли об участии выходцев из Скандинавии в процессе образования русского государства, и «космополитов», допускавших «такую возможность»[4].