Он не может уснуть. Не может есть, не может спать, не может играть на лире – и теперь, по всей вероятности, не способен к соитию… Бесполезен. Он переворачивается сначала на один бок, затем на другой, подтягивает одеяло до самого подбородка, затем срывает его, раскидывает руки и ноги в стороны и сворачивается в клубок – и все это время думает о Патрокле. Не думает, хочет его. Очертания его лица, маленькая горбинка на переносице, кривая усмешка, широкие плечи, узкая талия, сладковатый запах его кожи… Те мгновения, когда они были вместе…

Он не знал, что скорбь подобна физической боли. И не может успокоиться. Разве теперь ему не должно полегчать? Он сделал все, что обещал, – убил Гектора, умертвил двенадцать троянских юношей и разжег на их телах костер для Патрокла. Он копался в пепле в поисках его обугленных костей, нашел все, вплоть до костяшек пальцев, и захоронил в золотой урне – достаточно большой, чтобы вместить и его останки, когда придет время. И он молит богов, чтобы этот миг настал скорее.

Теперь он осознаёт, что пытается сторговаться со своей скорбью. За всеми его исступленными действиями кроется надежда, что боль уйдет, как только он исполнит все обещания. Но к нему приходит осознание, что скорбь не признает сделок. Невозможно избежать страдания – или хотя бы пережить его поскорее. Оно цепко держит его в своих когтях и не отпустит, пока он не усвоит урок, какой оно несет в себе.

Когда же Ахилл все-таки засыпает, на него сразу нисходит сон, который он видит каждую ночь. Темный туннель. Ахилл ощупью движется по нему и всякий раз спотыкается о тела, невидимые во мраке. Когда он наступает на одно из тел, раздутый живот хлюпает под ногами. Он не видит их и не может сказать, на чьи лица он наступает – троянцев или греков. Но в таком скорбном месте, лишенном света и оттенков, едва ли это имеет значение. Хочется верить, что он в подвалах дворца – Приамова дворца, и это означало бы, что они взяли Трою, что, несмотря на все предостережения матери, он дожил до этого мига, стал частью победы – и теперь бродит по этим катакомбам в поисках напуганных женщин. Он знает, что они здесь, то и дело слышит шорох одежды – и чувствует их страх.

Отчаянно хочется верить в это, но волосы на загривке встают дыбом, и он понимает, что находится в царстве Аида и его окружают тела мертвых.

И он старается ощутить жизнь в собственном теле, сжимает руки, напрягает мускулы, делает вдох, такой глубокий, что легкие отзываются болью. Он движется вперед, и постепенно мрак рассеивается. И вот уже светло настолько, что можно оглядеться. Мертвые лежат кругом, как связки старого тростника, раздутые в своих боевых туниках. Троянцы или греки? Все еще трудно сказать. Он присматривается к ним, расправляет складки на плащах – принимается даже трясти их за плечи и руки, пытаясь пробудить, потому что здесь, внизу, так одиноко… Одиноко быть последним из живых. Ни единого отклика. На него смотрят их почерневшие лица, неподвижные, словно рыбьи, глаза. Им нужен огонь, очистительный огонь, и он дал бы им его, если б только мог. Греки или троянцы – никто не должен истлевать вот так, непогребенным и неоплаканным. Затем один из них вдруг поднимается и устремляет на него неподвижный, жалостный взгляд…

Друг, – произносит он.

И Ахилл тотчас узнает его. Ликаон, сын Приама. Тот, кого он никогда не сможет забыть.

Я не узнаю тебя, – пытается он ответить, шевелит губами и пробуждается…

Ахилл резко садится и озирается в страхе, что мог принести за собой это скверное, неупокоенное нечто. И только когда убеждается, что рядом ничего нет, ничто не крадется в тени, снова падает на подушки. Он чувствует запах собственного пота, в паху мокро. На мгновение Ахилл приходит в ужас от мысли, что обмочился, как это случалось в ту первую зиму, когда мама покинула его. Но нет – он трогает простыни под собой, – нет, всё в порядке, это просто пот. Он скидывает с себя одеяло, чтобы воздух осушил кожу.

Почему Ликаон? Он убил десятки людей после смерти Патрокла и сотни с начала войны – так почему из этой кровавой круговерти ему вспоминается именно Ликаон? Все это слово – друг. Оно привело его в бешенство тогда, и оно же преследует его теперь. Определенно, в самом Ликаоне не было ничего выдающегося. Он походил на утопленную крысу, когда Ахилл впервые увидел его выбирающимся из воды, уже без доспехов. Река была тогда полноводна, и течение жадно подхватывало и уносило прочь каждый труп, который Ахилл бросал туда.

Для него эти несколько минут стали краткой передышкой в бою. Но едва ли он успел перевести дух, потому что появился этот червь, эта мерзость, утопленная крыса без шлема, без щита и без копья. Ликаон бросил их, отчаянно цепляясь за жизнь, и полз на коленях по илистому берегу. Ахилл ничего не говорил, просто стоял и с хладнокровием хищника ждал, когда тот посмотрит на него, узнает и придет в ужас.

Следует отметить, что Ликаон не пытался бежать. Впрочем, и бежать ему было некуда: позади река, а перед ним – Ахилл. Вместо этого он бросился вперед, обхватил его ноги и стал молить о пощаде. Ахилл смотрел на него и слушал, и это существо не пробуждало в нем никаких чувств, и ему даже в голову не пришло, что они с ним могли дышать одним воздухом. Боги, чего он только ни говорил, предавая всё и всех в своем жалком стремлении избегнуть смерти. И Гектору он братом не был; ну пусть и не совсем так, рожденные от одного отца, но разными матерями, – и что до самого Гектора, едва ли тот знал его! И он не имел никакого отношения к смерти Патрокла. «Смилуйся, Ахилл! Подумай, как поступил бы твой друг – твой славный, добрый, отважный и кроткий друг…»

Вот оно, это слово.

«Так умри же, друг, – сказал он тогда. – К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя».

Ахилл занес меч и вонзил его в крепкую юношескую шею, точно над ключицей, вогнал клинок так глубоко, как только смог. Ликаон упал вниз лицом, и его алая кровь смешалась с грязью. Еще прежде, чем он перестал дергаться, Ахилл поддел его ногой и столкнул в воду. Несколько минут Ликаон держался на поверхности, и его мокрая туника наполнилась воздухом, но затем течение подхватило его и унесло прочь. Ахилл стоял на берегу и смотрел, пока тело не скрылось из виду. Рыбы обглодают его задолго до того, как оно достигнет моря. Не будет для него ни погребальных обрядов, ни очистительного огня. Отныне никакой пощады троянцам.

И вот теперь мерзавец каждую ночь является ему во сне! Почему, о боги, почему? Если он обречен проводить ночи с мертвым, почему же ему не снится Патрокл? Ахилл сбрасывает одеяло, порывисто встает и подходит к зеркалу. Долго и напряженно смотрит на свое отражение, а между тем за его спиной возникает призрак Патрокла. Ахилл ощущает его присутствие, но даже не думает поворачиваться, поскольку уже знает, что ничего не увидит. И уж точно не сможет к нему прикоснуться.

Он припадает к своему отражению, так что зеркало потеет от его дыхания.

«Так умри же, друг. К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя…»

Никто ему не отвечает. Опустошенный, он плетется обратно в постель. О да. Ахилл быстроногий, сотканный из воздуха и пламени, теперь плетется. Волочит ноги. Тащится. Тело, тяжелое от засевшей в нем смерти, тянет к земле.

Скоро рассвет. Не надеясь снова заснуть, Ахилл надевает тунику и выходит. Направляется прямиком к конюшням, где на площадке лицом в грязи лежит Гектор. Никто не решается прикрыть его или оказать иные знаки почтения. И никто не осмелился вновь накрыть его лицо полотном. Тяжело ступая, Ахилл пересекает площадку. Стопы скользят в сандалиях. Несмотря на утреннюю прохладу, тело лоснится от пота. Он и сам едва ли ощущает себя человеком, поэтому неудивительно, что лошади так мечутся в стойлах.

Он несколько раз глубоко вдыхает. Почему легкие так болят, когда он дышит? Быть может, решили замереть на пару недель раньше, чем остальное тело? Или у него начали отрастать жабры? Так о нем говорят за его спиной. Жабры, перепончатые пальцы… Что ж, его мать – морская богиня, чего он ждал? И у него есть перепонки между пальцами на ногах, как и у матери. Впрочем, у нее они прозрачные – а у него плотные, желтого цвета, и он всегда стыдился их. Еще один факт, известный одному лишь Патроклу, – что он стыдился своих стоп. Значительная часть его обратилась в прах вместе с Патроклом, ибо то, что нельзя разделить, теряет свою суть, перестает быть реальным.

Конюхи поднимают головы, прокашливаются и почтительно кивают, но без раболепия. Таковы все мирмидоняне. Известные на весь свет своей отвагой, преданностью долгу и безоговорочным послушанием. Что ж, отвага и верность долгу действительно им присущи… Но послушание? Никогда. Их не впечатлить царской кровью – да хоть бы и божественной. Их уважение следует заслужить. Ахилл знает, что за последние девять лет неоднократно завоевывал их уважение, и все же с недавних пор стал замечать… Не отторжение, нет, но некоторую настороженность. И не его злоба беспокоит их – пусть и внешне сдержанные, мирмидоняне постоянно впадают в ярость. Нет, все дело в его умении сдержать обиды. Да, должно быть, им хочется сказать: он забрал твою девушку, твою награду, он оскорбил тебя – так провалиться же ему, отплывем домой! Они не понимали, почему он держал их здесь, на этой вонючей полоске суши, принуждая сидеть, как горстку старух, между тем как в тысяче шагов сражались и гибли те, кого они прежде считали товарищами…

Но теперь все позади, им стоило бы забыть об этом. Быть может, они и забыли. Возможно, им претит то, что он совершает каждое утро…

Ахилл прикасается к борту колесницы в том месте, где столько лет стоял Патрокл, намотав поводья на пояс. Каждое утро – одно воспоминание, и каждое утро – знакомый укол боли, от которого даже перехватывает дыхание. Однако он давно приучился скрывать свои слабости. Поэтому обходит колесницу, осматривает каждую деталь, наклоняется и проверяет днище. Обычно после сражений там скапливается столько крови и грязи, что вязнут колеса. И нерадивы те конюхи, которые думают, что могут упростить себе работу. О нет, они не пренебрегут лошадьми – они не станут есть, пока не накормят лошадей, – но вполне способны сходить на берег и набрать морской воды, хотя знают, что с годами соль изъест даже лучший металл. Ахилл не устает повторять им: набирать воду только из колодцев, ни капли морской воды. Он облизывает палец, проводит по спицам и кладет палец в рот. Нет, всё в порядке.

Он выпрямляется, чувствуя себя изможденным. Кажется, все силы покинули его. Быть может, не сегодня? Может, хотя бы раз махнуть на все рукой, вернуться в постель и забыться сном? Но нет, ярость, неукротимая злоба подхлестывает его, и он вновь и вновь пытается утолить ее. Так нищий, покрытый струпьями, чешется, пока не раздирает плоть в кровь, и все равно не в силах унять зуд.

Никто на него не смотрит. Пока он здесь, конюхи заняты делом – таскают ведра с водой, натирают и полируют металл, оценивают его блеск и снова трут. Нервно, допуская оплошности, потому что он наблюдает за ними. Поэтому Ахилл заставляет себя отвернуться. Теперь никто не решается смотреть ему в глаза, как будто его скорбь пугает их. Чего они боятся? Что однажды им самим доведется пережить такую же боль? А может, они боятся, что никогда не переживут подобного, что они неспособны к этому, потому что скорбь их столь же глубока, сколь глубокой была любовь.

Теперь, когда Ахилл стоит к ним спиной, работа идет споро. Поэтому он уходит, оставляет их в покое, – а когда возвращается, спустя каких-то десять минут, все уже готово. Бронзовые поручни сверкают, лошади лоснятся. Конюхи не двинутся с места, пока он все не проверит. Они ждут, что он хотя бы кивнет им, проворчит что-то в одобрение, но Ахилл удивляет всех: он улыбается, смотрит им в глаза и благодарит каждого, прежде чем взять поводья в руки. Они кивают, что-то бормочут и отступают. Люди всегда пятятся в его присутствии; это началось с тех пор, как ему стукнуло семнадцать. Возможно, это дань его доблести на поле боя, или страх перед его гневом, или тому есть другие, более неприглядные причины, о которых ему не хочется думать. Он прижимается лбом к лошадиной морде, чувствует разгоряченное дыхание на лице, и это соприкосновение с животным позволяет ему вновь почувствовать себя человеком.

Теперь Гектор. Его ноги все еще стянуты у лодыжек и привязаны к колеснице. Ахилл проверяет узлы, затягивает покрепче и только потом ногой переворачивает тело. Накануне вечером он оставил в грязи ободранную, кровавую массу из костей и плоти. Теперь же Гектор снова выглядит так, словно спит – крепким, спокойным сном, какого лишен Ахилл. Ему хочется запрокинуть голову и взвыть. Но вместо этого он взбирается в колесницу и разворачивает лошадей. Тело Гектора волочится по бугристой земле, сначала медленно, затем все быстрее. Ахилл направляет колесницу прочь со двора, покидает лагерь, удаляется от берега и поля битвы, гонит лошадей по каменистой тропе, что ведет к мысу, где сжигают мертвых.

Как высоко взметалось пламя в ту ночь, когда он сжег Патрокла, как вскипала на углях кровь троянских пленников… Двенадцать юношей, которых он обещал Патроклу, высоких и сильных, гордость своих семей. Но под конец все были послушны и смиренны, как быки бывают покорны перед закланием.

В последний миг перед тем, как разжечь огонь, Ахилл обрезал на себе волосы и намотал пряди Патроклу на пальцы. Прежде чем отплыть в Трою, он дал обет, что не станет стричь волос, пока не вернется благополучно домой. Там, на отроге, открытый всем ветрам, Ахилл смотрел, как густые локоны плавятся и исчезают в языках синего пламени. Нарушив свою клятву, он оставил всякую надежду вновь увидеть отца. Как говорила мать, его смерть последует за смертью Гектора. Он чувствует это. Знает, что не вернется домой. Несколько дней, в лучшем случае недель, а дальше – ничего.

Урна не видна под громадным курганом, который мирмидоняне насыпали для Патрокла. И все же она так же реальна перед его внутренним взором, как в тот день, когда он поместил в нее кости Патрокла. Костяшки пальцев напомнили, как они детьми играли в камешки. Продолговатые бедренные кости пробудили воспоминания о летних ночах на этом берегу, когда они только высадились у Трои. И, наконец, череп – Ахилл гладил обожженными пальцами по лбу, обводил пустые глазницы, вспоминая его плоть и волосы…

И вот с громовым криком он хлещет лошадей и галопом гонит их вокруг кургана.

В лагере воины прерывают свои занятия и поднимают головы. Конюхи переглядываются и уже представляют, в каком состоянии будут лошади; все их внимание занимает эта мысль, потому что они слишком напуганы, чтобы думать о чем-то еще. Снова и снова разносится над лагерем боевой клич Ахилла, и он все гонит взмыленных лошадей вокруг кургана.

Когда он возвращается, тело Гектора представляет собой окровавленную массу вперемешку с раздробленными костями. Лицо содрано, так что его теперь и не узнать. Ахилл спрыгивает с колесницы, бросает поводья хмурому конюху и направляется по узкому проходу к своему жилищу. Навстречу ему попадается Брисеида. Ее облик вводит его в замешательство – в сумеречном свете она напоминает ему Фетиду. Брисеида вжимается в стену, и он чувствует ее страх.

В своих покоях Ахилл снова подходит к зеркалу. Это повторяется каждое утро и стало заученным ритуалом. Он знает, что увидит, но ему необходимо увидеть, убедиться, что он не напуган. Отраженные в полированной меди увечья, что он нанес Гектору, тенью ложатся на его собственное тело. Быть может, поэтому конюхи не хотят смотреть на него, когда он возвращается?

Но затем Ахилл смещается вправо, тени исчезают, и он снова видит собственное лицо. Они иллюзорны, эти отметины на его лице, однако он видит их каждое утро и каждую ночь, и так непросто разувериться в том, что они реальны…

Он ежится и выходит на солнце. Стоя на ступенях веранды, наблюдает, как понемногу оживает лагерь. Зажигаются костры, и уже идут приготовления к его трапезе, растираются ароматные травы для его мяса. На станках для него уже ткут одежду и покрывала. За углом, у конюшен, люди вычищают его лошадей, полируют его колесницу, и скоро Алким явится, чтобы проверить его доспехи. Все, что он видит вокруг, подчинено ему.

И все же каждое утро он вынужден гнать лошадей вокруг кургана Патрокла, осквернять тело Гектора и тем самым – Ахилл ясно это сознает – бесчестить себя. И он не видит возможности положить этому конец.