Женщины не допускаются на сожжение, поэтому меня не было, когда тело Патрокла предали огню. Но позднее я все услышала от Алкима. Тот говорил безостановочно, запинаясь, словно избегал долгих пауз, страшась собственных мыслей. Он любил Ахилла, но в то же время боялся его – и полагаю, все больше боялся за него.

Ахилл сдержал слово и исполнил все, что обещал Патроклу. Умертвил двенадцать троянских юношей – оттянув их головы за волосы, каждому рассек горло, быстро и аккуратно, словно забивал жертвенных коз. Убил лошадей Патрокла и бросил их в костер. За ними последовали его любимые собаки – те, что жили вместе с ними в хижине. «Столько крови», – говорил Алким; он не представлял, как им удастся разжечь все это. Но в конце концов пламя разгорелось.

Стоя в дверях, мы видели, как пламя и искры взметаются в ночное небо. Я обняла Ифис и увела обратно в хижину.

– Что теперь будет со мной? – повторяла она.

И я не могла дать ответа, потому что сама этого не знала. Ифис была добра ко мне в тот первый день, когда я попала сюда. Теперь я могла хотя бы отплатить ей тем же.

Во время игр по Патроклу женщины готовили еду и питье, но не разносили вино за трапезой. По ахейским обычаям в подобных случаях юноши прислуживали старшим. Наше присутствие никак не отмечалось, но время от времени мы выбирались из хижин и наблюдали за состязаниями. Ахилл поспевал всюду: судил гонки, вручал награды, разрешал малейшие разногласия, прежде чем те перерастали в открытые ссоры, и был столь терпелив и чуток, что я с трудом могла узнать его. Он как будто превратился в Патрокла. Только глаза по-прежнему горели огнем, и так же непросто было выдержать его взгляд.

В основном я оставалась в хижине и время от времени предлагала кому-нибудь из трофейных женщин разделить еду или чашу вина. Помню, в один из таких моментов я оглядела комнату и увидела, как Текмесса о чем-то увлеченно говорит с Ифис. Сложно представить контраст более яркий: Ифис, такая бледная и изящная, и Текмесса, раскрасневшаяся и потная, опустошает блюдо ягнятины с травами. Трудно было найти женщин столь непохожих, и все же в одном они были близки – обе прониклись любовью к своим пленителям. И это ставило меня перед неловким вопросом. Буду откровенна, я презирала Текмессу, но вместе с тем никогда не испытывала презрения к Ифис. Я задумалась. Возможно, причины моей неприязни к ней крылись не только в слепом предубеждении против ее поучений и снисходительности? Я в этом сомневалась. Однако мне нравилась Ифис, я даже полюбила ее, и мне нетрудно было понять, за что она полюбила Патрокла, потому что я сама прониклась к нему любовью.

Я упомянула, что Ахилл вручал награды – и что это были за награды! В память о Патрокле он не жалел ничего: доспехи, треножники, лошади, собаки, женщины… Ифис. Она стала первым трофеем в гонках колесниц. Нас никто не предупредил. Когда Автомедон явился за ней, мы сидели в комнате, чинили одежду. Ифис вцепилась в меня, но Автомедон безжалостно разжал ее пальцы и повел прочь. Остальные женщины последовали за ними и смотрели, как она дрожит под холодным ветром с моря, в ожидании, кто станет ее новым хозяином.

То была невероятная гонка. Воины кричали во все горло, когда Диомед первым пересек линию и с торжествующим смехом остановил лошадей. Покрытый пылью и грязью, он соскочил с колесницы и подошел к Ахиллу. Тот указал на Ифис, его награду. Диомед взглянул на нее с разных сторон, как Ахилл когда-то осматривал меня, затем удовлетворенно кивнул, и они с Ахиллом обнялись. Они стояли так довольно долго, держали друг друга за плечи, говорили и смеялись, в то время как один из воинов Диомеда взял Ифис за руку и увел с арены.

Когда толпа расступилась перед ими, Ифис оглянулась, посмотрела прямо на меня – последний, исполненный отчаяния взгляд, – и вот она уже скрылась из виду.

Без Патрокла и Ифис я чувствовала себя одинокой, как никогда прежде. До того момента, как увели Ифис, я твердила себе, что свыклась с утратами, но, очевидно, это было не так, потому что мне отчаянно ее недоставало. Я подружилась со многими женщинами в стане Ахилла, но не было никого, с кем бы так сблизилась или хотела бы сблизиться. Я просто безучастно сидела за ткацким станком, разливала вино во время трапезы, до боли в ногах гуляла вдоль берега и ничего больше не ждала.

Игры завершились гонкой колесниц, цари разошлись, и Ахилл сел за трапезу один. Когда-то я следила за каждым его движением, подмечала малейшую перемену в выражении лица – теперь же я боялась взглянуть на него. Этот человек дважды говорил, что желал моей смерти, один раз на глазах у всего войска. Я сомневалась, что Ахилл убьет меня, но допускала, что он захочет продать меня работорговцу. Я давно потеряла всякое для него значение. Поэтому смотрела себе под ноги, обходила длинные столы, наполняла кубки один за другим – и, едва освободилась, поспешила удалиться.

Люди были подавлены, скорбь Ахилла омрачала пиршество. Я не чувствовала сострадания к нему. И хоть печалилась по Патроклу, даже моя печаль оказалась пропитана горечью. Да, он был хорошим человеком, да, отнесся ко мне с добротой, – но он был сожжен со всеми почестями, подобающими царскому сыну. А мои братья так и остались гнить.

Я говорю, что избегала смотреть на Ахилла, но постоянно видела его сидящим за столом, который он когда-то делил с Патроклом, – совершенно один в окружении людей, боготворивших его.

И то же можно сказать обо мне. Всякий раз после трапезы я возвращалась в женские хижины, ложилась в постель, которую делила когда-то с Ифис, и накрывалась с головой. Но вскоре – на четвертый или пятый вечер после игр – этому унылому затишью подошел конец. Во время трапезы, как только я первый раз наполнила кубки, Автомедон подозвал меня и сообщил:

– Ахилл ждет тебя сегодня ночью.

У меня подогнулись колени. Я не знала, продолжать ли мне разливать вино или поставить кувшин и удалиться немедленно. Автомедон не дал мне указаний. В итоге я продолжала обходить столы, наполняя кубки, пока трапеза не подошла к концу, и тогда я выскользнула из зала. Собрала волосы, покусала губы, похлопала себя по щекам и села в чулане, куда меня привели в ту первую ночь в лагере. Я вспоминала, как гладила шерстяное покрывало на кровати, водила пальцем по узору, словно могла затеряться в этих завитках, и не пришлось бы больше думать и чувствовать. Затем появился Патрокл и дал мне чашу вина. И в следующую ночь, и многие ночи после рядом со мной была Ифис…

Теперь некому было утешить меня. Я сидела на кровати и тряслась, пока не услышала голоса за дверью: Автомедон и Алким собирались разделить с Ахиллом последнюю чашу вина. Я набралась храбрости и заглянула в щель – и увидела пустое кресло Патрокла. Собак тоже не было, и я удивилась, потому как привыкла, что они всегда лежали у очага. Но потом вспомнила, что Ахилл сжег их на погребальном костре Патрокла. О, я могла себе представить… Он подозвал их, похлопывая по бедрам: «Ко мне, старина! Ко мне!» И собаки приблизились, припав на живот, виляя хвостами и беспокойно облизываясь, сознавая, что сейчас произойдет нечто плохое, но вынужденные повиноваться. Возможно, Ифис все-таки повезло, что она стала первой наградой в гонке колесниц. Собакам Ахилл перерезал глотки.

Наконец разговор в соседней комнате подошел к концу, Автомедон и Алким собрались уходить. Когда они вышли, воцарилось долгое молчание, или оно показалось долгим лишь мне. Но вот за дверью послышались тяжелые шаги. Ахилл медленно отворил дверь, и полоса света легла на пол. Он взглянул на меня и кивнул в сторону своих покоев.

Я последовала за ним и села, насколько было возможно, подальше от него. Пустое кресло Патрокла заполняло собой все пространство. В сравнении с ним даже Ахилл казался эфемерным. Лира в промасленном чехле лежала на столе у его кресла, но он не притрагивался к ней. Я осознала, что не слышала его игры с тех пор, как вернулась к нему.

Тишина угнетала меня. В конце концов я спросила:

– Почему ты не играешь?

– Не могу. Не выйдет.

В постели, под покровом темноты, я стала олицетворением его слов. Ахилл усердно целовал мои груди, словно пытался оживить в памяти то восторженное ощущение. Это продолжалось несколько минут, затем он приподнялся и попробовал ввести в меня свой вялый член. Я, опустив руку, сжимала и ласкала его, стараясь помочь, но все стало только хуже. Я в страхе думала, что значил этот провал – не для него, для меня. Когда стало ясно, что ничего не выйдет, Ахилл со стоном перевернулся на спину. Я скользнула вниз и взяла член в рот, обсасывая его, как сочную грушу, – но, как ни старалась, он оставался вялым, как у ребенка.

В конце концов я сдалась и легла рядом. Любое слово могло обернуться против меня, и потому я молчала. Ахилл лежал очень тихо. Могло показаться даже, будто он уснул, но я знала, что это не так.

– Мне уйти? – спросила я.

В ответ он лишь перевернулся набок. Я скользнула с кровати и стала шарить в поисках одежды. Огонь в очаге почти догорел, лампы давно погасли. Я отыскала и торопливо натянула тунику – задом наперед, как выяснилось позже, – и пробралась к двери. Я не могла вспомнить, где оставила сандалии, и была слишком напугана, чтобы искать их. Стоя на веранде, несколько раз глубоко вздохнула. Вернись я в женские хижины слишком рано, все поняли бы, что я впала в немилость – если они уже этого не знали. Никто не злорадствовал бы, но все взяли бы это на заметку. Я знала по меньшей мере двух девушек, которые понадеялись бы занять мое место.

Меня не волновало, что другая девушка могла стать его любимицей. Я лишь думала, что стала на шаг ближе к невольничьему рынку, – и это занимало меня куда как больше. Я твердила себе, что все не так плохо. Ахилл не избил меня, не пришел в бешенство – не сделал ничего из того, что мог сделать. Поэтому я обхватила себя руками и просто покачивалась из стороны в сторону. Когда же немного оправилась, то пошла, ступая босыми ногами по песку, к женским хижинам.