Еще девочкой – в том возрасте, когда я прекратила играться с куклами, но еще не созрела для брака, – меня отослали к замужней сестре в Трою. Моя мать умерла, и я возненавидела молодую наложницу которая заняла ее место. Отца раздражала наша нескончаемая ругань, и все решили, что мне лучше удалиться.

Мы с сестрой Иантой никогда не были близки. К тому времени, когда я родилась, она уже готовилась к замужеству: ее взял в жены Леандр, один из сыновей Приама. Брак не принес ей счастья. Леандр вскоре устал от супруги и взял наложницу, которая подарила ему трех сыновей, так что Ианта была свободна от исполнения супружеского долга. Она превратилась в некрасивую низкорослую женщину, неприметную и вечно недовольную, отчего казалась много старше своих лет. Как подобная женщина умудрилась подружиться с Еленой, для всех оставалось тайной, – и все же они стали близкими подругами. Могли болтать часами за чашей-другой вина, и, полагаю, обе были очень одиноки.

Ианта обычно брала меня на эти встречи. Я сидела и слушала, но редко вступала в разговоры. Но вот однажды сестру отозвали по каким-то семейным передрягам, и я осталась наедине с Еленой. Она говорила какое-то время – смущенно, как взрослые люди иногда робеют с детьми, – а потом предложила прогуляться. Мне было двенадцать, и цепи уже замыкались вокруг меня: с приближением брачного возраста девочки уже не показывались на людях – разве что навестить родственниц, и тогда полагалось покрывать лицо вуалью и выходить только с сопровождением. Но Елена, похоже, не видела ничего необычного в прогулке к крепостным стенам. С беззаботным видом она заколола вуаль и взяла меня за руку так, словно мы отправлялись навстречу великому приключению. Мы прошли прямо по рыночной площади в сопровождении одной лишь служанки. Должно быть, на моем лице читалось удивление, потому что Елена сказала:

– Ну а почему нет?

Кажется, ее совершенно не волновало, как посмотрят на нее люди. Троянские женщины – она звала их «высокородными» – уже не могли подумать о ней хуже, а что до мужчин… Ну у Елены имелись свои соображения о том, что думали мужчины: она знала об этом с десяти лет. Да, я уже слышала эту историю. Несчастная Елена, поруганная на берегу реки в возрасте десяти лет. Само собой, я верила ей. И позднее была потрясена, когда осознала, что никто другой ей не верил.

С крепостных стен открывался вид на поле битвы. Плодородная некогда долина, вытоптанная лошадьми и изрытая колесницами, превратилась в бесплодную пустыню. Над нами кружили несколько ворон – помню, я подумала, что перья на их крыльях похожи на торчащие пальцы. Елена подошла к самому парапету. У меня не было выбора, так что я последовала за ней, хоть и не решалась смотреть вниз. Вместо этого подняла глаза к небу и затем устремила взор к горизонту, где солнечные блики скользили по морской глади.

Внизу разразился хаос. Я слышала визг лошадей, крики раненых, но по-прежнему не смотрела вниз. Елена перегнулась через парапет, и я заметила, как участилось ее дыхание. Она старалась – нет, жаждала – увидеть как можно больше. Я не знала – и теперь не представляю, – о чем Елена думала в тот момент. По ее собственным словам, она впадала в отчаяние при одной только мысли, что стала причиной этой резни. Но что Елена чувствовала на самом деле? Неужели при виде баталии ее ни разу не посещала мысль: это из-за меня?

Мы простояли там примерно полчаса, и тут появился Приам. Кто-то поставил для него кресло, и он предложил Елене присесть рядом. Приам обращался к ней с неизменной учтивостью, хотя наверняка знал, что троянцы – и в особенности женщины в его собственном дворце – ненавидели ее.

– Кто это? – спросил Приам, глядя на меня.

Елена объяснила ему, и я залилась краской. Но Приам словно отринул все заботы и позабыл, что война складывается не в его пользу, что Гектор прилюдно обвиняет своего брата Париса в трусости, а казна пуста. Он достал серебряную монету и положил на ладонь, затем провел над ней другой рукой, произнес какие-то магические слова, и монета исчезла. Я сознавала, что это трюк, но не увидела, как он это сделал. Приам сделал вид, будто ищет монету в складках мантии, всюду охлопывая себя.

– Куда она подевалась? Только не говори, что я ее потерял… Она не у тебя?

Я помотала головой. Приам протянул руку, тронул меня за левым ухом и выудил монету. Я держалась со всем достоинством, присущим девочке двенадцати лет. В моем возрасте уже не подобало радоваться фокусам, и все же я пришла в восторг, потому что так и не поняла, как он это делал. Приам отдал мне монету и стал наблюдать за сражением; и на лице его мгновенно отразилась глубокая печаль.

После мы вернулись в дом Елены. Она скинула вуаль и велела подать вино и пирог – лимонный, какие делали только в Трое. Прилюдно Елена каялась и винила себя в том, какую роль сыграла в этой кровопролитной войне. Быть может, она думала, что если сама станет чаще называть себя потаскухой, то другим уже не захочется повторять это за ней. Если так, то она ошибалась. В узком кругу все обстояло иначе. Елена высмеивала троянских – «вельможных» – женщин, и, видят боги, для этого возникала масса предлогов. Смешно было видеть, как они подражали ей в косметике, прическах и одежде… Поразительно, как благоразумные с виду женщины верили, что стоит им подвести глаза в той же манере, с тонкими стрелками в уголках век, и они обретут красоту Елены. Или заполучат ее грудь, если подвязать пояс тем же образом, что и она. Это бездумное подражание женщине, к которой относились с таким презрением… Неудивительно, что Елена их высмеивала.

И вот мы непринужденно разговаривали, пили вино – чересчур много вина, – и я чувствовала себя такой взрослой… Меня прямо переполняла гордость. Когда сестра пришла за мной, то ужаснулась, но это лишь раззадорило меня еще больше.

После того дня я часто приходила к Елене одна – но, разумеется, в сопровождении одной из прислужниц сестры. Елена постоянно водила меня с собой на крепостные стены. Пока она перегибалась за парапет и с упоением следила за битвой, Приам выуживал сладости и монеты у меня из-за уха. Гекуба, его супруга, тоже иногда приходила, всякий раз с младшей дочерью Поликсеной. Девочка цеплялась за ее подол и прямо пыжилась от гордости за свою мать. Елена пробовала подружиться с ней, но Поликсена не купилась на это – она, по примеру матери, питала к Елене ненависть. Я нередко видела ее во дворце, как она догоняла старших сестер с криками: «Подождите меня! Подождите!». Детские вопли доносились отовсюду.

Гекуба и Елена держались с натянутой любезностью, но при ней мы никогда не задерживались. Елена предпочитала видеть Приама одного. Она в последний раз бросала взгляд через парапет, и мы возвращались в ее покои, где нас ждали вино и лимонный пирог. Все визиты оканчивались одинаково. В какой-то момент улыбка на ее лице меркла, и она произносила:

– Что ж, пора браться за работу.

Это служило мне сигналом: я надевала мантию, прятала лицо под вуалью и ждала служанку, которая отводила меня обратно.

Случалось так, что я не успевала еще уйти, а Елена уже удалялась в дальние комнаты, и я слышала стук ткацкого станка. По легенде – и это о многом говорит, – всякий раз, когда Елена обрезала нить, на поле битвы умирал воин. Она была повинна в каждой смерти.

И вот однажды Елена показала мне свою работу. Я встречала в своей жизни немало превосходных ткачих. Когда Ахилл разорил Лесбос, он увел в плен семерых девушек – их работы были восхитительны, блистательны. Но даже они не могли сравниться с творениями Елены. Я ходила по комнате и разглядывала гобелены, в то время как Елена сидела за станком и потягивала вино. Полдюжины огромных полотен украшали стены, расшитые батальными сценами. Эти полотна повествовали историю всей войны. Ожесточенные схватки, воины, пронзенные копьями, обезглавленные, с распоротыми животами и отрубленными конечностями, и парящие над этой резней в своих сияющих колесницах цари: Менелай, Агамемнон, Одиссей, Диомед, Идоменей, Аякс, Нестор. Я знала, что Менелай был супругом Елены, пока она не сбежала с Парисом. Но когда она назвала его имя, ее голос ничуть не переменился. Указывала ли она на Ахилла? Полагаю, что да, но я не могу этого вспомнить.

Троянцы, разумеется, тоже были на этих полотнах: Приам с высоты крепостных стен взирал на поле битвы, и внизу, в гуще сражения – Гектор, его старший сын, обороняет ворота. Однако среди них не было Париса. Тот, должно быть, храбро воевал только в постели. Я несколько раз видела их вместе, и даже ребенку было очевидно, что Елена предпочла бы Парису его брата Гектора, а к нему, похоже, прониклась презрением. Его нежелание вступать в битву стало притчей во языцех, как и презрение к нему Гектора.

Я все осмотрела и после обошла гобелены еще раз, потому что одна деталь осталась для меня неясной.

– Ее нигде нет, – сказала тем вечером я сестре. – Ее нет на гобеленах. Приам стоит на стенах, а ее там нет.

– Конечно, ее нет. Пока не станет ясно, кто победил, она не узнает, где изобразить себя.

Сестра произнесла это с горечью, без привычного злорадства, присущего троянским женщинам. В этом голосе крылись чувства куда более глубокие. Теперь, вспоминая эту хмурую, неприметную женщину, я думаю, не была ли она влюблена в Елену. Возможно, в какой-то мере Елена очаровала и меня.

В ту ночь, лежа в постели, я сожалела, что не сказала ей больше, не попыталась по крайней мере выразить свое восхищение ее работой. Почему я этого не сделала? Наверное, лишилась дара речи. Но дело было не только в этом… Полагаю, я ощутила нечто такое, чего не могла постичь в силу возраста. Я уходила с чувством, что Елена цеплялась за собственную историю. Она была так одинока, так беспомощна в этом городе – я понимала это уже тогда, – и словно говорила посредством этих гобеленов: я здесь. Я, личность – не только предмет восхищения и повод для войны.

Еще одна история восходит к первому году войны. Менелай и Парис условились сойтись в поединке, который и решил бы, кому достанется Елена. Собрались оба войска, на крепостных стенах толпились люди, все жаждали увидеть этот бой. Но Елены среди них не было. Никто не счел нужным сообщать ей о происходящем. Так что судьба Елены решалась без нее. Думаю, в своих гобеленах она искала возможность исправить это. Да, ее не было на полотнах, и я понимаю, что она исключила себя намеренно. Но в то же время присутствие Елены ощущалось в каждом стежке. И, возможно, только это и имеет значение.

Не знаю, почему я цеплялась за воспоминания о Трое. В самом деле, какая польза рабыне вспоминать, лежа на жесткой постели в душной хижине, как однажды царь Приам развлекал ее фокусами? Не проще ли смириться со своей нынешней безрадостной участью?

Но в следующую секунду я думаю: «Нет, не проще». В ту ночь я вспоминала враждебные взгляды, устремленные на меня в покоях Агамемнона, ощущала на языке слизистый ком его мокроты, и меня, словно одеялом, окутывала доброта царя Приама.