Темнота укрывала эти широты каждый день в одно и то же время. И — рано. Рано и быстро. Словно бы раскаленная за день земля, отбыв рабочий день, отключала неуемное солнце, спешила отдохнуть и впитать влагу океана, который ее омывал. На порыжевшие от палящих лучей пальмы опускался туман, все становилось одинаковым серо-сумрачным, птицы рассаживались по ветвям, похожие в свете редких фонарей на елочные рождественские игрушки, и засыпали. Неизменно горячий ветер качал огромные соцветия фламбоянов, которые в ночи были такими же серыми, как и все вокруг, и только к утру обнаруживали свой огненный цвет, и огненной становилась под ними земля от осыпавшихся за ночь лепестков.

Уличные собаки, совершенно одинаковые, укладывались под вернувшиеся во дворы неуклюжих невысоких зданий машины. Успевали перед этим с громким лаем догнать замедлившего на пыльной дороге мотоциклиста или устроить путаницу под ногами идущих отдыхать рабочих. Рабочие могли остановиться у магазинов поболтать, могли направиться в бар, начать петь и танцевать посреди улицы, кто-то выставлял перед своими дверями стулья и садился, поставив в ноги бутылку пива или вина. Пахло свежескошенной травой: днем, под солнцем, работники рубили заросли при помощи огромных острых мачете.

Любовались ли они коротким, но отчаянно ярким закатом? Не знаю. Кто-то, возможно, поднимал глаза к небу. Среди песен, звучащих с улиц, были и песни о Боге. И тягучими вечерами думалось о том, как Сам Господь может слышать сейчас распев дородной темнокожей женщины, прижавшейся к фонарному столбу у автобусной остановки и выводящей чудесным сильным голосом: «Кто велик, как мой Господь? Нет такого, нет такого». Над головой этих простых людей Господь благословил быть самым ярким небесам. Смелая смесь багрового и нежно-голубого, сквозь который проступают первые звезды, распростиралась над бедными домиками и помойками, над заброшенными стройками, где ютились нищие. А утром лазурное, вечно солнечное небо вновь отражалось в мирном, спокойном из-за близко подошедших рифов океане. За этой красотой ездили сюда туристы, не ведающие за оградой отелей, что под пальму, где они фотографировались вчера на зависть друзьям, утром придет просить милостыню безногий бродяга, а горничная, перестилавшая утром постель, носит своего ребенка лечиться к колдуну, потому что в ее деревне не принято обращаться к врачам.

Полюбив парадную картинку дивного края этой южной страны, многие туристы решались переехать на тихие берега навсегда. Кого-то тут ждали совершенно невероятные и не всегда добрые приключения — а кто-то приживался. Приживался, открывал свое дело и ходил каждый день контролировать нерасторопных темнокожих работников, ругался, а белокожим посетителям жаловался, как тяжело добиться хорошей работы от «этих лентяев», и поздней ночью отбывал домой в своей машине, прихватив «с огорчения» открытую бутылку спиртного: в этой стране за руль можно было садиться даже в серьезной степени опьянения. Что интересно, об авариях на этой почве не было слышно ни разу. Некоторые жители верили, что причиной всему — цитаты из Писания, которые писал или наклеивал на свое средство передвижения каждый уважающий себя водитель: побывав хотя бы день за рулем, кто угодно имел шанс начать цитировать апостольские послания уже к вечеру, даже если никогда не держал в руках Нового Завета.

Таким «белым хозяином», которого не любили работники, зато знали все переселившиеся «гринго», был шестидесятилетний испанец Эухенио. При встрече хотелось назвать его «дон Эухенио» — настолько выдавала благородное происхождение его внешность и настолько легко и уверенно он держался. Смуглый, высокий, седой, с бурной жестикуляцией, он мелькал внутри своего ресторана то тут, то там, и через прозрачную витрину заведения, названного в честь хозяина, ждущие автобуса работяги на дороге могли наблюдать, как он распекает очередную новенькую официантку (работники вообще у него плохо держались и передавали друг другу мифы о крайней строгости хозяина), рассказывает посетителям о прекрасном вкусе вина, привезенного им с родины, или с довольным видом несет на кухню собственноручно жарить отборный кусок мяса.

Большинство клиентов Эухенио были его добрыми приятелями, и он привык коротать вечера за столом своего ресторана за стаканом чего-нибудь крепкого, один или с друзьями. Однако с некоторых пор у него появилось новое времяпрепровождение.

Ресторан Эухенио занимал только часть двухэтажного здания. На втором этаже «локали» сдавались каждый месяц новым арендаторам, пустовала до недавнего времени каморка под лестницей — на данный момент он пустил туда своего нового официанта, чтоб парень поменьше опаздывал на работу, — и пустым оставался просторный «локаль» по ту сторону ресторана. Эухенио уже думал, что хозяин здания не найдет себе клиентов, как вдруг однажды к помещению подъехал грузовик с стройматериалами, и из кабины вышли темнокожий водитель, явно довольный дорожной беседой, и европеец — с бородой и в одежде, явно рассчитанной на долгий и пыльный труд. Был день, и Эухенио, который в это время обычно отпускал работников и закрывал ресторан, чтоб пообедать наедине с огромным телевизором в баре, вышел встретить нового соседа. Он с удивлением — на витрины для товара не похоже! — оглядел доски, которые уже кое-как разгружали черные как смоль грузчики, и зашел в помещение. Новый сосед поприветствовал его, обнаружив грамотную речь, хотя и с сильным акцентом.

— Это что же такое здесь будет? — поинтересовался Эухенио.

— Здесь будет храм. Я русский священник, — был ответ.

Эухенио такого поворота не ожидал. Католических храмов в этой стране было немало, он считал их нелепыми по сравнению с хранящими историю храмами Испании. В этом районе больше всего было «пятидесятников», которые на своих собраниях, как смеялся Эухенио, кричали до хрипоты и скакали так, что страдали мигренью хозяева магазинов с нижних этажей. Из русских, говорящих о Боге, он знал тут только «иеговистов»: их испаноязычные коллеги называли себя «тестигос де Хэова» и наскоро обучали русских единоверцев — в основном молодых девушек — государственному языку. Религиозными девушками Эухенио не интересовался — в отличие от девушек местных, которым он оказывал внимание гораздо большее, чем его друзья, находящиеся в столь же почтенном возрасте, — поэтому двери ресторана на призывы очередной двоицы «поговорить о Боге» уже давно не открывал… Так что русский храм, да еще и в таком помещении, — это было удивительно.

Эухенио на всякий случай отрекомендовался сразу как можно шутливее и безразличнее: сам-де учился по молодости в духовном заведении, но потом предпочел дам и вино, поэтому вряд ли… Однако клиентов в этот день долго не было, а поговорить очень хотелось, да и никаких новшеств в окрестностях, несмотря на туристическую направленность района, не было уже давно. Так и повелось: вечером, когда священник уставал от работы по превращению досок красного дерева в иконостас и храмовую утварь, Эухенио звал его к себе на кофе и заводил разговор. Собеседник с радостью рассказывал о своей жизни на родине и о служении, показывал фото храмов и монастырей в далекой холодной России (Эухенио комично изображал, как он замерз от одного лишь вида фотографий, и лишний раз переспрашивал, не нашлись ли благотворители, способные построить в этой стране церковь, чтобы не ютиться в «локале»), расспрашивал об Испании. Потом — когда сквозь витрину «локаля» проглянул самый настоящий по убранству русский храм — на службу начали приезжать люди, а священник привозил свою семью: супругу и двоих детей, быстрее самого Эухенио болтавших по-испански. Мальчик и девочка — один с темными волосами, другая со светлыми, они в первый же день научили Эухенио песенке про dva veselyh gusya — оказались веселыми сорванцами и, к радости Эухенио, любящими футбол (особенно девочка). После всенощной, когда за стеной заканчивались диковинные для европейца песнопения, ребятишки прибегали к испанскому соседу, и тот включал спортивный канал, торжественно объявив перед этим: «Футболь!» Пожилые друзья — владельцы местных отелей и других заведений — быстро привыкли, что во время трансляции решающих матчей из-за барной стойки всякий раз торчат две макушки — одна светлая, другая темная, а Эухенио в фартуке официанта гордо и весело несет туда пару бутылок газированной воды.

Увидев супругу русского батюшки, Эухенио поймал себя на том, что смущен. Посмотрев на детишек батюшки, он решил для себя, что тот, кто может быть отцом — «падре» — в простой семейной жизни, легче может дать совет своим семейным прихожанам в качестве приходского padre. Однако он был воспитан в той традиции, что священник не должен быть женат, и наличие супруги у человека, предстоящего перед Святыми Дарами, вызывало в душе странные чувства. Впрочем, Эухенио быстро привык к соседству «русской сеньоры», которая вместе с прихожанками прибиралась в храме, украшала его к праздникам, развешивала первые прибывшие из России иконы, встречала приходящих, занималась с детьми прихожан. Маленькие что-то рисовали, старшие читали старинную вязь букв в книгах с золотым тиснением, одну из которых Эухенио как-то взял посмотреть, но чаще они с детьми что-то обсуждали, то смеясь, то задумчиво. Ей он тоже попытался рассказать, что мог бы быть священником, но…Еще не дослушав, что именно «но», она внезапно открыла свою сумку, в которую обычно умещались ноты для службы, пара книг, альбомы и пластилин для ребят, достала оттуда деревянный крест на простой тесьме и протянула ему. На крестике значилась надпись: «Jerusalem». Что-то шевельнулось, дрогнуло в груди Эухенио, он поблагодарил и положил крестик в нагрудный карман. Может, на секунду вспомнились рассказы крестной, сейчас уже престарелой, но еще крепкой здоровьем и постоянно молящейся в своем уголке со статуэтками, о паломничестве на Святую Землю, может — затеплились огоньком в памяти детские рождественские истории и огоньки на деревьях у городской церкви.

Подарок «русской сеньоры» он нередко рассматривал в ближайшие дни. Дни шли обычные, как всегда солнечные и жаркие. И только один день выпал из череды, неподвижной и неизменной, как болотце с мангровыми зарослями через дорогу от ресторана, где жили крикливые цапли.

А началось все с того, что официант снова опоздал. «Вот как он умудрился? — кипятился хозяин. — Как? Быть в том же здании — и?» Работник его раздражал и казался глупым и нелепым, как недавно увиденный местный дятел: тот дятел, красивый, с красной головой и желто-пятнистого леопардового окраса, сосредоточенно и безуспешно долбил клювом… железный столб.

Отчитав работника, который, как показалось Эухенио, кинул на него злобный взгляд, хозяин вышел на улицу и увидел, как от храма удаляется человек в оборванной одежде, неся под мышкой новые брюки, а в руке — обувь и пакет с едой. Священник поднял руку и перекрестил его вслед.

— Благотворительность? — улыбнулся Эухенио, махнув в сторону ушедшего.

— Да беда тут у человека, — объяснил священник. — Приехал в поисках заработка, видимо, как и многие. А тут — работы нет, жилья нет. Зато спиртное есть и можно под открытым небом прожить. Вот сейчас понял, пить бросил, пришел…

— Вспомнил про Бога, когда есть нечего стало? Вечная история.

— Да нет, работу ищет. С ним ребенок живет.

— Как ребенок? А мать где? Сбежала от такого красавца?

— В другой стране мать, говорит.

— Обманет он вас, повадится теперь ходить.

— Ребенок-то есть, ему где-то и на что-то жить надо. Тут не до выяснения, что и как. Они уже в тюрьме побывали. Здесь же не церемонятся, его в камеру и ребенка в камеру. Хорошо, работники сердобольные попались — ребенка хотя бы кормили, а ребенок ему оставлял поесть.

— А, это да, здесь в тюрьму лучше никому не попадать, некому кормить — сиди голодный, камеры — грязь, вонь, друг на друге сидят… ух! (Эухенио передернулся.) Слушай, падре, а давай-ка его в каморку поселим, где у меня работник сейчас живет. Она, конечно, на жилье для ребенка не годится, но все же не на улице. А работнику я прямо сейчас скажу… Нет-нет, не волнуйся, падре, у него есть где жить.

Священник поблагодарил соседа и вернулся в храм. Пожилая прихожанка вытирала пыль с книжных полок, а батюшка направился продолжить уборку в алтаре.

Эухенио задумался, действительно ли стоит помогать неизвестному пьющему чужестранцу. С одной стороны, сколько раз он сам говорил священнику, будто не встретил никого в церкви, кто бы по-настоящему проявил милосердие к ближнему, а священник все удивлялся, как же удалось не встретить, и говорил о том, что каждому следует предъявлять требования прежде всего к себе, — и чем он, Эухенио, теперь будет лучше «церковных», если откажется от своих слов? С другой стороны — кто этих бродяг знает, пусть и с ребенком… Но тут из дверей ресторана вышел все тот же официант. Зевая, он встал поближе к стене и закурил. В рабочее время, когда до открытия ресторана остались какие-то полчаса.

— Эй, ты! — закричал Эухенио, отбросив последние сомнения. — Иди забирай свои вещи из комнаты и увози их домой, все равно бездельничаешь! Освобождай мне комнату и возвращайся работать.

Парень выронил сигарету:

— Что? Мне выезжать?

— Иди-иди, выезжай. И не мусорить тут. И скажи спасибо, что не уволил тебя до сих пор.

Парень, странно шатаясь, пошел к обочине дороги и склонился над грудой камней, лежавшей там.

Все, что произошло дальше, казалось Эухенио происходящим не с ним, а с кем-то другим. Или, например, в кино. Парень обернулся к нему с перекошенным от злобы лицом и метнул в него большой камень. Сильная боль сковала руку, на землю закапала кровь. Следом полетел другой камень. Эухенио инстинктивно бросился к дверям храма — за защитой, как в детстве, когда просыпаешься от страшного сна и просишь Деву Марию защитить тебя от теней, что мерещатся в ночной темноте… Камень угодил в стекло большой витрины, заменявшей стену, стекло обрушилось, раздался крик женщины в храме.

Священник выбежал из алтаря. Он подхватил почти упавшего Эухенио, женщина сорвала с себя платок и принялась бинтовать окровавленную руку. К месту происшествия уже подтягивались зеваки, охрана магазина напротив запоздало сообразила, что творится, и громко вызывала полицию по телефону. А священник вдруг встал — и помчался к каморке, по направлению к которой убежал нападавший.

Вовремя! Дверь каморки открылась, и парень выбежал оттуда с воплем: «Где он?! убью!» Глаза его были налиты кровью, в руке он держал мачете.

Священник бросился парню наперерез, загородил путь:

— Нет! Не смей. Хочешь убить — убей меня.

Парень замахнулся оружием — и вдруг затрясся всем телом и разрыдался, как ребенок.

Священник и обнял его, как обнял бы дитя. Расцепил его пальцы, судорожно сжавшие рукоятку мачете, взял оружие и поставил его за перила лестницы, где оно могло остаться незамеченным. Но было поздно: прямо напротив них развернулась с воем сирены машина полиции.

Полицейские бросились к нарушителю, но священник встал между ними и парнем. Положил ему руку на плечо:

— Я поеду с тобой в тюрьму, брат.

* * *

В участке в этот день творилось странное. Местный житель напал на гринго — это бывает. Но чтоб местный парень приехал за руку с белым священником и цеплялся за него, как младенец за отца, и громко плакал, что хозяин его обижал, а потом еще приехал весь окровавленный белый пострадавший только для того, чтоб отказаться подавать заявление! И что делать с этой веселой компанией? Тучный полицейский с кожей цвета шоколада уже полчаса утирал пот со лба. Так что когда в дверном проеме показались полная заплаканная женщина в традиционном наряде и сухонький понурый старичок — родители преступника, — полицейский облегченно вздохнул, лично указал все еще дрожавшему парню на дверь и налил себе стакан воды. Потом отставил стакан и допил воду из горлышка, до дна.

* * *

— Совсем глупый, — говорил Эухенио вечером, допивая очередной стакан рома. — И наглый. Я его все-таки уволил! А что мне с ним делать — вон чего мне устроил! — И покачал рукой на перевязи под сочувственный ропот посетителей.

— Пусть бы сидел за решеткой! — сказал кто-то.

— О нет, не надо. Я рад, что ничего ему не сделали. Молодой осел. Совсем мальчишка. Родителей жалко. А падре-то наш, а! Я работников отправил витрину вставить. Из-за меня же разбили. И вообще это церковь, восстановить надо, — будто невзначай продолжая покачивать рукой, продолжал Эухенио.

В ресторан — дверь нараспашку — забежали батюшкины дети.

— Сеньор Эухенио, покажите, покажите руку! Больно, очень?

— Да нет, нет, не беспокойтесь. Сегодня играет «Реал-Мадрид», садитесь смотреть!

— Ой, «Реал-Мадрид»… Нет, надо папе помогать! Мы попозже!

И дети выбежали так быстро, будто их и не было. Только девочка в дверях немного замешкалась, из-за чего тяжелая дверь чуть не прищемила ногу брату.

— Что ты делаешь, смотреть надо! — вскрикнул мальчишка.

— Тсс, тихо! Ты заметил?

— Что?

Девочка молча указала на Эухенио, который стоял вплотную к витрине и, как было видно через стекло, продолжал эмоционально рассказывать приятелям о сегодняшнем дне. Ворот его рубахи был расстегнут, а на шее на простой веревочке висел деревянный крестик. Надписью «Jerusalem» наружу.

— Надо сказать, чтобы наоборот повесил, буквами внутрь, — решительно сказал брат.

— В другой раз скажешь, бежим уже! — ответила девочка и побежала.

— Раскомандовалась, — буркнул мальчик и помчался за сестрой.