Мне снова снится остров. Сон наполнен искаженными образами: люди, которых я знаю, заветная поляна и больше всего – мама, и я просыпаюсь, дрожа, но вся в поту.

Во сне мама снимала маску за маской, всякий раз открывая новое, однако не свое лицо. Проснувшись, я долго не могу выбросить сон из головы. Если и существовал в мире человек, которому я могла доверять, так это мама. Она была моим талисманом.

А теперь ты мне скажешь правду, мама?

Не так давно я бы с уверенностью ответила, что конечно скажет. А сейчас я лежу рядом с Бонни, пытаясь анализировать мамины поступки, и мне приходит в голову: вероятно, все, что она делала, – это пыталась защитить нас. Может, она считала, что правда слишком жестока для детских ушей?

Бонни тихо похрапывает. Я откидываю одеяло и свешиваю ноги с кровати. Возможно, я никогда не узнаю правды. У смерти есть свойство хранить тайны вечно.

В начале одиннадцатого Бонни уезжает, напомнив мне, чтобы я тоже возвращалась домой. Я отговариваюсь желанием осмотреть Ширли, и сестра с ворчанием смиряется. Дело в том, что я до сих пор колеблюсь.

Не исключено, что ответы находятся всего в десяти минутах езды. С другой стороны, я приехала за информацией, которая сможет помочь Дэнни, а не для того, чтобы бросать тень на репутацию моей семьи. К тому же я дала сестре слово и хорошо знала, сколько вреда ей причиню, если нарушу обещание.

Я хожу по парковке, когда приходит сообщение от Фреи. Она напоминает мне, чтобы я немедленно позвонила ей, как только что-то выясню.

Я вздыхаю, ударяя носком ботинка по колесу моей машины.

Я разрываюсь между двух огней, но не стану отрицать, что все-таки склоняюсь к одному, зная, что в будущем желание знать правду перевесит остальное.

Вот почему час спустя я снова оказываюсь перед пабом в Болсолл-Хит. Придерживая сумку, я распахиваю тяжелую дверь, и мне в нос ударяет застоявшийся пивной запах. Вчерашний бармен, протирая салфеткой пивную кружку, удивленно смотрит на меня.

– Что вам предложить?

– Колу, пожалуйста, – отвечаю я, оглядывась. – Я надеялась застать здесь одну женщину, мы вчера не договорили. Ее зовут Эндж.

Бармен кивает, но ничего не отвечает.

– Я была со спутницей, мы сидели вон в том углу, – я указываю на столик с диваном у дальней стены. – Позже в паб зашел парень, и он, похоже, знал, где ее искать. И вы также сказали, что она бывает здесь почти каждый день.

Бармен отставляет кружку в сторону, положив салфетку на стойку, и немного наклоняется ко мне.

– Не знаю, зачем ты вернулась, милая, – на ищейку ты не похожа. Но послушай моего совета и держись от них обоих подальше. – Он выпрямляется и снова принимается натирать кружку до блеска. Кожу на его лице покрывают оспины, передних зубов недостает. Я не знаю, можно ли ему доверять, однако больше мне надеяться не на кого.

– Пожалуйста, – умоляю я. – Это очень важно.

– Она ушла неожиданно? Не похоже, что она собиралась продолжать разговор. Не хотел бы я знать, во что она опять вляпалась.

– Она ни во что не вляпалась.

– А я вот думаю иначе.

– Мне нужно только спросить ее о дочери, и все, клянусь!

Он открывает рот, но тут двойная дверь с грохотом распахивается, бармен отворачивается, однако я успеваю заметить, как его лицо бледнеет. Оглянувшись, я вижу вчерашнего парня с татуировками.

– Может, мне у него спросить? – громким шепотом интересуюсь я у бармена.

– Я бы не стал, – тихо бросает он через плечо. – Держись подальше от этого. Не хватало, чтобы он решил, что ты как-то связана с ней. Помалкивай и надейся, что он тебя не узнает. Как обычно? – спрашивает он, повернувшись к татуированному. Когда тот получает свою пинту и уходит в угол, я снова интересуюсь у бармена:

– Вы можете мне сказать, где она живет?

– Снимает комнату возле Лондон-роуд, но не могу сказать, где именно.

– Большое спасибо. – Я делаю еще глоток колы и оставляю на стойке пять фунтов, добавляя, чтобы сдачу он оставил себе. Бармен снова наклоняется ко мне:

– Я серьезно. Не связывайся с ней.

До Лондон-роуд я еду около пяти минут. По обе стороны улицы тянутся трехэтажные дома в викторианском стиле, некогда красочные и выразительные, а теперь превратившиеся в захудалые полупансионы и съемное жилье. Я останавливаюсь у края дороги, осматриваясь и не зная, с чего начать. Подойдя к дому, который выглядит наиболее ухоженным, я звоню в колокольчик на его двери. Ко мне выходит пожилой человек в коричневом халате, полы которого распахиваются у него на коленях. Извинившись за беспокойство, я объясняю, кого ищу, и описываю мать Айоны.

Хозяин понятия не имеет, о ком я говорю, и я звоню в соседний дом, а затем в следующий за ним, и в следующий, пока их не остается всего несколько. Я уже начинаю терять надежду, когда наконец нахожу женщину, которая, кажется, понимает, о ком идет речь, и отправляет меня в конец улицы.

Я сомневаюсь, что действительно увижу Эндж, но, когда звоню в колокольчик на двери, она откликается, появляясь на пороге. Лицо ее вытягивается от удивления, и она, растерянно оглянувшись, спрашивает меня, что я здесь делаю.

– Мне нужно просто поговорить с вами, – заверяю я. – Можем мы для этого куда-нибудь пойти? – я указываю на зеленый сквер напротив, где перед маленькой эстрадой стоят пустые скамьи.

Эндж кивает, нашаривая ключи в кармане, и закрывает за собой дверь.

– Чего вы хотите? – спрашивает она, опускаясь на скамью. Ветер носится сквозь деревья, шелестя листьями, и женщина вздрагивает, плотнее запахнувшись в шерстяной кардиган: – Похоже, будет гроза.

– Я хочу знать, не мою ли сестру искала ваша дочь Айона, – начинаю я.

Эндж заинтересованно смотрит на меня, но молчит.

– Мне стало известно, что Айона сказала моей сестре Бонни, будто они родные сестры. У меня есть фотография Бонни, – я листаю снимки в мобильном телефоне, пока не нахожу нашу с ней совместную фотографию. Увеличивая лицо сестры, я держу телефон на коленях, чтобы Эндж не могла видеть экран. – Конечно, много воды утекло, вы можете ее не узнать… – Я протягиваю телефон собеседнице.

Она долго вглядывается в фотографию. Затаив дыхание, я слежу за ее лицом.

– Не знаю, – произносит Эндж через некоторое время. – Может, и она.

– Вы помните что-нибудь особенное о ней? – продолжаю я. – Родинки или шрамы, черты лица?

Женщина качает головой.

Со вздохом я прячу телефон. Эндж провожает глазами белку, которая перебегает дорожку перед нами и несется вверх по стволу дерева.

– А что вообще случилось с сестрой Айоны? – спрашиваю я.

Белка исчезает в кроне дерева, но Эндж сосредоточенно высматривает ее и там.

– Для чего вам так приспичило это знать?

– Хочу выяснить, Бонни это или нет. Я должна знать, совершили ли мои родители нечто… – я замолкаю. – Прошу вас, скажите. Моя мама умерла, и я не могу у нее спросить.

Эндж чуть поворачивает голову и скашивает глаза.

– Однажды меня спросили, насколько сильно я нуждаюсь в деньгах, – нехотя начинает она. – Ну, знаете, чтобы выбраться на прямую дорогу, разобраться в себе… Я рассмеялась ей в лицо, сказав, что незачем спрашивать. Все, что ей нужно было сделать, – это взглянуть на рванье, которое носила я и дети, и посмотреть на дыру, в которой мы жили. Она не засмеялась в ответ. У нее было очень серьезное лицо, и я спросила, что она от меня хочет и что я должна сделать.

– Что она ответила?

– Она посмотрела на моих детей и сказала, что есть очень милые люди, муж и жена, которые мечтают о ребенке, но не могут иметь своего. Сказала, что они сумеют обеспечить ребенку прекрасную жизнь, красивую одежду… и все такое.

– Вам предложили продать ребенка?! – Я задыхаюсь от возмущения.

– Вы понятия не имеете, как мы жили, так что нечего тут выделываться! – огрызается Эндж. – У меня не было денег на себя, не говоря уж о том, что и детей надо чем-то кормить! И потом, я тогда болела. Пару раз меня забирали в больницу, и я не могла присматривать за девчонками. Эта женщина говорила, что не позволит службе опеки отобрать у меня детей, но я ей не верила. Я знала, что однажды я окажусь в больнице, и их заберут.

– Получается, вы знали эту женщину? – спрашиваю я.

– Она была работником из социальной службы. И очень хорошим.

Я отворачиваюсь, стараясь не думать о связи этой женщины с моей семьей.

– Она назвала сумму, которую та бездетная пара готова была заплатить. – Эндж коротко усмехается: – Я не знала никого, кто стал бы разбрасываться такими деньжищами. Поэтому я только спросила: «А как насчет второй?» Но Айона была старше, и они не захотели ее брать. В этом возрасте дети многое помнят и уже хорошо говорят. В общем, я согласилась, и они забрали младшую. Это, кстати, было не самым трудным решением в моей жизни.

– И вы ни разу не пожалели? – спрашиваю я, борясь с тошнотой. До какого отчаянья надо дойти, чтобы продать собственное дитя? И как кто-то мог предложить такое?

– По-вашему, я должна сказать «да»? Но я ни о чем не жалею! Я получила деньги и совет взяться за ум, чтобы мы с Айоной зажили прилично. Все остались довольны.

– Но что-то пошло не так?

– Я плохая мать, – грустно улыбается Эндж, опустив взгляд. – Когда Айона уехала, я думала, что так будет лучше для нас обеих. Она узнала о том, что я сделала, и возненавидела меня, поэтому я подумала, что так будет лучше. Я считала, что Айона живет своей жизнью, и не ждала, что она вернется после того, что она узнала.

– Поэтому и не заявили о ее исчезновении?

– Никогда не думала, что с ней случилось такое, – прямо говорит Эндж, и в ее глазах блестят слезы. – Я ни о чем не догадывалась, пока несколько дней назад ко мне не пришла полиция… – Она достает из кармана какие-то белые таблетки, завернутые в салфетку, и пересчитывает дрожащими пальцами.

– Что вы, только не здесь! – не выдерживаю я.

Эндж смеется:

– Это по рецепту врача. Я должна их принимать, иначе помру.

– А что у вас? – интересуюсь я, глядя на таблетки.

– О, вы поди о таком и не слышали – гипертрофическая кардиомиопатия. Шикарно звучит, а? Это когда сердечная мышца… – продолжает Эндж, но я ее уже не слышу. Я догадываюсь, кого искала Айона.