Едва я сошла с крыльца дома Бонни, как мне позвонил детектив Харвуд с просьбой о личной встрече. Я соглашаюсь подъехать через два часа, и он называет мне адрес возле Борнмута. Это настолько близко от гавани, где я была сегодня утром, что я сожалею о том, что он не позвонил мне раньше, пока я не отправилась оттуда в Винчестер, потратив на дорогу сорок минут.

Как только я прихожу домой, я стягиваю с себя одежду и встаю под душ, пустив самую горячую воду, пока она не начинает обжигать меня. Мне необходима эта боль, чтобы сосредоточиться, – в моей голове беспорядок. Размышлять о брате и о том, какие шаги я могла бы предпринять, оказывается легче всего: стоит отвлечься, как мою голову заполняют невыносимые мысли о том, что все, во что я верила много лет, оказалось ложью.

Выйдя из ванной, я хватаю свой детский альбом и уношу его в спальню. С облегчением вытянувшись на собственной кровати, я открываю первую страницу. Мы с мамой начали этот альбом, когда мне было десять; его первая запись – вырезка из газеты о протестах островитян против строительства бутик-отеля . Я разглядываю снимок, где мы собрались все вместе, проявив солидарность; мама и Энни в первом ряду протестующих. «Энни Уэбб и Мария Харви возглавляют движение за сохранение острова в первозданном виде», – гласит заголовок. Помню, как я с гордостью вырезала статью и помещала ее в альбом.

Я перелистываю последнюю страницу, датированную третьим августа тысяча девятьсот девяносто третьего года. В моей памяти хорошо сохранился тот день. Было жарко, я разделась до купальника и стояла в саду под брызгами из распылителя для полива, когда мама вышла и закрутила кран.

– Нам нужно экономить воду. Давай во что-нибудь сыграем! – предложила она. – Может, в алфавит?

Это означало, что мы должны были по очереди называть то, что находится на острове, начинающееся с определенных букв. В то время мне нравилось приклеивать в альбом всякую всячину, которую мы находили, или же делать записи – например, о гусенице, замеченной на стволе дерева.

Я осторожно касаюсь приклеенных рядом маргаритки и пера, побуревших и поникших. Не помню, доиграли мы тогда или нет, – из памяти совсем стерлось, чем закончился день.

Я переворачиваю страницы, сосредоточенно разыскивая несуществующие подсказки, и наконец швыряю альбом на кровать, крича от бессилия. Лежа на боку, я луплю кулаками по подушке, зарывшись в нее лицом и комкая белый хлопок. Боль и безысходность терзают меня.

Это моя семья. Люди, которым я должна доверять больше всего.

Но я уже не верю никому из них.

Кабинет для допросов в Дорсете находится в задней части дома. Высокие потолки и замысловатые ковры – единственные интересные черты на этом, можно сказать, чистом холсте. Стены кремового оттенка совершенно голые, не считая электронных часов с ярко-красными цифрами и двух видеокамер, направленных на диваны.

– Вы находитесь здесь в качестве свидетельницы, – начинает Харвуд, предупредив, что наш разговор записывается. – Вы можете уйти, когда захотите. Как вы уже знаете, ваш брат задержан по подозрению в убийстве.

Я киваю, и детектив продолжает:

– Возможно, на каком-то этапе вам станет тяжело, однако разговор у нас будет, так сказать, односторонний: если у вас возникнут вопросы, мы не станем вам лгать, но, вероятно, не сможем предоставить полную информацию.

– Хорошо, – я слабо улыбаюсь и беру стакан воды, стоящий передо мной. Кровь бурлит в венах, будто кипяток, и несется, как гоночная машина по треку. Я не в силах сидеть спокойно: то подаюсь вперед, то сажусь глубже, а затем вновь сдвигаюсь на краешек стула, сложив руки на коленях.

Но я благодарна детективу за чуткость, когда он спрашивает, в состоянии ли я продолжить беседу. И еще мне приятно, что хоть кто-то говорит мне, что я не услышу лжи, даже если мне не откроют всей правды.

Детектив начинает с вопроса, что мне известно об инциденте, и я честно отвечаю – абсолютно ничего. Кажется, он удовлетворен этим ответом и переходит к общим вопросам об Айоне и моей семье: часто ли мы виделись, ладила ли я с ней и как к Айоне относились моя сестра, мать и отец.

Для начала я рассказываю, что в лето нашего знакомства я искренне считала Айону остроумной и приветливой, но именно у Бонни с ней завязались тесные дружеские отношения. Я не уточняю, что такой дружбы у сестры не было ни до того, ни, пожалуй, после.

Я рассказываю, что инициатива звать Айону на ужин исходила от мамы – стало быть, она тоже симпатизировала Айоне. Однако я умалчиваю, что, видимо, в какой-то момент приглашения прекратились, потому что последние пару недель Айона перестала к нам заходить. Я вдруг понимаю, что раньше над этим не задумывалась.

А папа… Со стесненным сердцем я рассказываю Харвуду, что они с Айоной сразу поладили: папа смешил ее своими историями. Мгновенно вспотевшие от нервного напряжения ладони я подсовываю под себя.

Недосказанное застревает в горле болезненным комом, и у меня мелькает мысль, что однажды меня могут спросить в зале суда, почему я не рассказала больше.

Но Харвуд не настаивает. Он интересуется, с кем еще Айона общалась на острове. Вопрос меня изумляет – я не поняла, к чему он клонит: ведь полицию сейчас должен интересовать исключительно мой брат.

– Это было очень давно, – отвечаю я. – Мне было всего одиннадцать лет.

Все мои ответы получились уклончивыми, и мне вдруг захотелось не разочаровать детектива.

– Я ценю это, мисс Харви, – говорит он. – Но, может быть, вы припомните кого-нибудь еще, с кем она проводила время или упоминала в разговоре?

– Вообще-то была одна девочка, – решаюсь я. Единственная, с кем я видела Айону смеющейся. – Тесс Карлтон.

Харвуд заглядывает в свой блокнот.

– Дочь Сьюзен и Грэма Карлтонов? – Он вздергивает брови. Я киваю, и он отчего-то долго смотрит на меня. – Вы говорите, они были подругами?

– Я видела, как они вместе ездили на материк, так что, наверно, были.

Если задуматься, это была странная дружба – Тесс было всего пятнадцать.

В моей голове мелькает догадка: что, если именно из-за Тесс Бонни поссорилась с Айоной? Но я не успеваю это обдумать, потому что Харвуд продолжает спрашивать:

– Расскажите мне об отношениях вашего брата с Айоной Бирнс.

Хотя именно этого вопроса я и ждала, воздух застревает в горле, как противная, тягучая патока. Я громко сглатываю.

– Честно говоря, я не замечала между ними никаких отношений. Понимаете, мой брат, он… – Я замолкаю и делаю глоток воды. – Дэнни не перекинулся с ней и тремя словами, хотя Айона часто бывала у нас в доме.

– Как он вел себя, когда она была рядом?

Кажется, Дэнни оставался с Айоной таким же, каким был и с остальными, зато я отлично помню, как она вела себя с ним.

– Айона часто пыталась поговорить с ним, – отвечаю я. – Я имею в виду, что она всегда задавала ему вопросы, пытаясь вовлечь его в разговор. Мы все знали, что на Дэнни лучше не давить, но Айона проявляла к нему неприкрытый интерес.

– Больше, чем другие жители острова?

– О да. Другие девушки не обращали на него внимания.

– Почему, по-вашему, Айона это делала?

Я пожимаю плечами.

– В то время мне казалось, что она пытается быть дружелюбной.

– И как Дэнни реагировал на эти проявления внимания?

– Я думаю, это заставляло его чувствовать себя неловко. Ему это не нравилось. Он ей почти не отвечал.

– А как насчет того, что не было сказано? Невольные движения, жесты, характерное поведение…

Понимать человека без слов позже меня научила моя работа, но тогда? Я отрицательно качаю головой, сознавая, что в свои одиннадцать лет я ничего не заметила.

Харвуд молчит, глядя на меня, будто ожидая продолжения. Я вспоминаю слова Бонни о том, что Дэнни неотступно следил за Айоной тем летом, однако я никогда не видела этого сама. Насколько я знала, Дэнни рисовал, сидя на своем дереве. Я мысленно возвращаюсь к его альбому и рисункам внутри.

– Что-то вспомнили, мисс Харви? – спрашивает детектив, и я понимаю, что у меня приоткрыт рот.

– Он ее рисовал, – признаюсь я. – Но Дэнни всех рисовал, – спешу я добавить. – У него был талант к этому, его рисунки были очень подробными и точными.

– Однако Айону он рисовал чаще других?

На тех страницах, которые я видела, да. Серия открывалась изображением той злосчастной ночевки на пляже: Айона и Бонни на рисунке занимали центральное место, а остальные дети, собравшиеся вокруг костра, были едва намечены. Должно быть, он целую вечность наблюдал за ней, рисовал ее.

– Возможно, – слабым голосом произношу я. – Наверняка не скажу.

Харвуд кивает, будто это его вполне устраивает, и мое желание оказаться полезной сменяется чувством вины. Детектив переворачивает страницу в блокноте и спрашивает, знала ли моя семья Айону до ее приезда на остров.

– Конечно, нет!

Харвуд выжидательно смотрит на меня.

– Мы познакомились с ней в день ее приезда, – поясняю я. – Это я отлично помню.

Неловкая пауза затягивается, и я смотрю на детектива, копируя его вопросительную мину:

– А почему вы спрашиваете?

Он качает головой, будто вопрос не имеет особой важности, но я чувствую, что это не так. По какой-то причине он считает, что мои родители знали Айону раньше.

– Расскажите о последних днях перед отъездом, – просит он. – Вы можете вспомнить хоть что-нибудь необычное?

Кроме того, что нас увезли в семибалльный шторм?

Кроме того, что я видела Айону снова, когда все остальные считали, что она уехала с острова?

Я отрицательно качаю головой, зная, что меня замучает совесть, но что хорошего может выйти из правды? Нет никакой пользы в том, что детективу станет известно о романе отца с Айоной. Дэнни уже признался, что убил ее.

Я замолкаю, внезапно обессилев. Харвуд бросает взгляд на часы, и я уже надеюсь, что мы закончили, потому что добавить мне больше нечего.

Однако у детектива наготове был последний вопрос, и он задает его, склонив голову и сведя брови:

– У Дэнни отмечались проявления жестокости?

– Нет, – решительно отвечаю я. И чувствую, как слезы подступают к глазам. – Никогда. Он был самым мягкосердечным человеком, которого я знаю. – В памяти проносится воспоминание о птице и объяснение Дэнни, что он завернул ее так плотно, чтобы не выронить. Я так хотела ему верить. – Вот почему сейчас происходит какая-то бессмыслица, – вырывается у меня.

Харвуд кивает и откидывается на спинку стула, жуя нижнюю губу и соображая, что мне сказать. Наконец он произносит:

– Ваш брат утверждает, что он и мисс Бирнс поссорились вечером восьмого сентября.

Я старательно прячу свою реакцию на эту дату. Это был наш последний вечер на острове перед тем, как мы уехали.

– Он сказал, что толкнул ее и она сорвалась с обрыва. Вы припоминаете что-нибудь связанное с этой историей?

Уставившись на детектива круглыми глазами, я ошарашенно качаю головой.

– Дэнни говорит, что больше он ее не видел, – заканчивает Харвуд.

– Но… ее же нашли зарытой на опушке леса!

– Так и было, – соглашается детектив.

– Как там Дэнни? – помолчав, интересуюсь я. – Как он себя чувствует?

– Кажется, он хорошо держится.

– Мне даже неизвестно о… – Я подбираю слова. – Я не знаю, где он жил все это время. Я не знаю о нем ничего, – добавляю я тише, застыдившись своей роли в нашем отдалении друг от друга.

– Он жил в Шотландии, – говорит Харвуд, когда я перевожу на него взгляд. – Вел весьма уединенный образ жизни. Вчера днем он пришел в полицейский участок Гервана .

Я киваю, хотя никогда не слышала об этом месте.

– Он пишет картины, создает скульптуры и продает через веб-сайт. Весьма талантливый человек.

– Он всегда был таким, – произношу я. – Детектив, вы спрашивали о моих браслетах дружбы…

– Мы нашли бисерный браслет в останках.

– Ясно, – меня передергивает.

Айоны не было в моем списке, она не покупала мой браслет, и я задаюсь вопросом, не браслет ли это Бонни, но Харвуд больше ни о чем не спрашивает. Вместо этого он говорит:

– Мисс Харви, ваш брат просит о встрече с вами.

– Правда?

– Если вы не возражаете…

– Господи, да, да, конечно!

– Отлично, – кивает он, пристально глядя на меня, и я затрудняюсь понять, действительно ли Харвуда устраивает моя готовность или он еще колеблется, позволить ли мне увидеться с братом. – Мы можем отвезти вас к нему отсюда, если хотите.