На деревенских улицах сейчас так людно, что мне уже не хочется идти в кафе, но у меня нет выбора – необходимо позвонить Бонни.

Увидев за стойкой незнакомую девушку, я радуюсь, что Мэг сегодня не работает и мне не придется ни с кем любезничать. Как только мой мобильный ловит вай-фай, я получаю уведомления о шестнадцати пропущенных звонках от Бонни. С учащенно бьющимся сердцем я набираю ее номер.

– Наконец-то! – кричит она. – О чем ты вообще думаешь!

– Извини, – понизив голос, говорю я, – здесь вообще нет мобильной связи, и…

– Могла бы сразу позвонить, как узнала! Не дожидаясь, пока я увижу это в новостях! – продолжает бушевать сестра.

– Бон, я сама только что узнала и сразу пошла в кафе, чтобы позвонить тебе. Видимо, новость быстро попала в эфир. – Молчание. – Бонни?

– Это Айона, – наконец произносит сестра. – Черт возьми, Стелла!

– Да, – вздыхаю я. – Мне очень жаль.

– Она была моей единственной подругой на этом Богом проклятом острове. Кто мог ее убить? – С каждым словом сестра возбуждается все больше. – И как это все эти годы никто не знал, что она пропала? – Бонни втягивает воздух сквозь губы. – Мы дружили всего одно лето, почему же мне так больно?

– Если она для тебя что-то значила, не важно, как долго вы были знакомы.

– Дело в том, что она не просто умерла, она убита, – продолжает сестра. – Вот почему это еще ужаснее.

Мои мысли возвращаются к Джилл. Была бы ее смерть тяжелее для меня, если бы ее убили? Я не знаю ответа.

– Моя единственная подруга, – повторяет Бонни. – Первый человек, который захотел общаться со мной. До Айоны я не знала, что такое дружба.

– Нет, знала, – возражаю я, понимая, что это неправда.

– Со мной никто не хотел дружить, а она захотела.

Я осматриваюсь, не прислушивается ли к нам кто-то из посетителей.

– Бонни, а помнишь, ее куда-то вызвали? – спрашиваю я. – Что тогда случилось? Вроде у нее заболела какая-то родственница, кажется, тетка.

Несколько секунд сестра не отвечает, а затем снова взрывается:

– Стелла, что ты там еще делаешь?!

– Скоро вернусь, – вздыхаю я, думая обо всех людях, которые не хотят видеть меня на острове. – Только придется подождать: паром будет утром. Бонни, пожалуйста, расскажи, почему уехала Айона, – продолжаю я.

– К чему ты клонишь?

– Просто… я не знаю. Какой она тебе показалась перед отъездом? Должно быть, она расстроилась, что приходится внезапно уезжать?

Бонни снова молчит.

– Бон, ты была к ней ближе всех, – настаиваю я. Чем больше сестра замыкается, тем сильнее закручиваются невидимые узлы у меня внутри. Что она скрывает?

– Понимаю, – огрызается она. – Теперь полиция снова явится в мой дом и станет расспрашивать, из-за чего тебя понесло на остров и зачем ты копаешься в деталях, не относящихся к делу!

Не относящихся?! Айона уехала совершенно неожиданно. По крайней мере, создала видимость, чтобы так подумали на острове, но факт остается фактом – всего через два дня она вернулась. После того, чтó я видела и с кем я ее видела, мое воображение выдает такие версии, что остается только молиться, чтобы я ошиблась.

– Я имела в виду – ты уехала в самый неподходящий момент, – не унимается сестра. – Это неизбежно вызовет подозрения!

– Бонни, я же сказала – я скоро вернусь. Может, ты просто расскажешь мне, о чем я прошу? Что ты помнишь о том, что случилось у Айоны, когда ей позвонили?

– Ничего, – цедит Бонни после паузы. – Ровным счетом ничего.

Я сжимаю телефон так, что белеют суставы пальцев, и снова оглядываюсь, однако посетителей уже меньше, а те, кто остался, болтают между собой.

– Ты уверена? – шепчу я.

– Абсолютно, – отбривает сестра.

Я стискиваю зубы, качая головой. Что же ты от меня скрываешь, Бонни?

– Ты уверена, что она уезжала с острова? Больше ты ее не видела?

– Да, больше я никогда ее не видела, – уже спокойнее отвечает Бонни, и я понимаю, что сейчас она не лжет.

– А другие родственники у нее были?

– Нет, – отзывается Бонни. – Она не видела свою маму три года, отца не знала совсем. Она рассказывала мне, что в детстве представляла, будто он рок-звезда, зарабатывает кучу денег и однажды вернется за ней.

– Как это грустно, – невольно откликаюсь я, хотя меня одолевают совсем другие мысли.

– Не знаю, она смеялась, когда рассказывала. Боже, не могу поверить, что ее убили!

– Но у нее же была эта заболевшая родственница или кто-то другой, – наугад пробую я. – Я имею в виду, что кто бы это ни был, он должен был заметить, что она пропала!

– Зачем ты меня допрашиваешь? Думаешь, это я ее убила? – взрывается Бонни.

– Нет, конечно, – я зажмуриваюсь и массирую пальцами глаза. – Но ты мне говорила, что видела, как она уезжала.

– Я этого не говорила, – перебивает Бонни. – Потому что я ее не провожала. Должна была проводить, но… – Она замолкает. – Я не пришла на пристань. Мы поссорились. Я могла увидеть ее еще раз, а теперь она мертва…

Я слышу, как сестра плачет, и очень жалею, что сейчас не рядом с ней и не могу ее обнять. Однако мне также нужно получить некоторые ответы.

– Откуда ты знаешь, что она вообще покинула остров? – спрашиваю я, боясь, что уже знаю ответ.

– Мне сказал папа, – парирует Бонни. – Тебя больше интересует игра в детектива, чем мои чувства? А еще психолог!

Но я уже не слушаю. Последним Айону видел папа, потому что на материк она могла вернуться только на его пароме.

Я почти не сомневаюсь, что отец солгал Бонни.

По средам Оливия работает, а значит, она не будет присматривать за папой. Это хорошо, уговариваю я себя, набрав домашний номер отца и ожидая соединения, – никто не помешает разговору. В висках стучит кровь, и когда папа отвечает, я с трудом перевожу дыхание.

– Привет, папа, это я, Стелла!

– Стелла, – отзывается он мягко и с такой теплотой, что я сразу успокаиваюсь. Я думаю о том, что могла бы поговорить с ним о чем-то, не имеющем отношения к тому, что случилось. Вообще не упоминать о произошедшем. – Как поживаешь, моя дорогая? – спрашивает папа, и знакомое чувство вины накрывает меня, словно плащом. Я знаю, что отец наверняка не помнит, как давно я к нему не приезжала, но он всегда готов меня простить.

Мои пальцы находят шов на моем пальто и беспокойно теребят его. Справившись с собой, я откликаюсь:

– Хорошо. А как ты, папа?

– Неплохо, дочка, – отвечает он, – совсем неплохо. Я был в саду, у нас начинается дождь. У вас идет?

Я смотрю в окно кафе. Небо нахмурилось – похоже, что пойдет.

– Пока нет, – отвечаю я.

– Как Эндрю?

Я прикрываю глаза. Как он умудряется выдавать это всякий раз, если мы с Эндрю расстались два года назад?

– Хорошо, папа. С Эндрю все хорошо.

– Ладно, – рассеянно бормочет он. Я уже начинаю думать, что Оливия дома. Когда она рядом, мне то и дело приходится привлекать папино внимание, и общение начинает походить на перетягивание каната.

В один из первых дней их отношений я спросила отца, можно ли увидеться с ним наедине, и, к моему удивлению, он согласился. Но когда я приехала в кафе, Оливия стояла у стола, листая перед отцом меню и нетерпеливо ожидая его выбора.

– Я думала, что она не придет! – не удержалась я, присаживаясь, когда она ушла делать заказ.

– Но ты же не против, милая? – улыбнулся папа с такой непринужденностью, будто и понятия не имел о существующей проблеме, а если и знал, то просто был не способен противостоять ей.

В конце концов победа осталась за его новой женой. Приз достался ей. Или это я сдалась, не видя смысла бороться? Если он захотел оставить маму ради этой женщины, я уже ничего не изменю.

– Пап, послушай, я снова на Эвергрине, – сообщаю я и жду его реакции. Одним из непререкаемых условий Оливии было забыть обо всем, что было у отца до нее, поэтому разговоры об острове у нас прекратились много лет назад.

– Да? Что ты там делаешь?

– Ты смотрел новости в выходные? – спрашиваю я. – Ты знаешь, что случилось?

– Новости… – отец запинается.

– Об Эвергрине, – подсказываю я, – по телевизору. На острове нашли тело.

– Не помню, чтобы я включал телевизор в последнее время, – признается папа.

– Но ты в курсе, что произошло? – продолжаю я. – О найденных останках?

В трубке повисает тишина.

– Кажется, я что-то слышал, – вспоминает наконец отец. – Ко мне кто-то приходил поговорить об этом.

– На границе нашего сада и опушки леса нашли давно закопанное тело, – терпеливо объясняю я, понизив голос, чтобы оставшиеся два посетителя кафе меня не услышали. – Папа! – настойчиво зову я чуть громче. – Ты меня слышишь?

– Да, дорогая. Дождь разошелся не на шутку, и мне нужно пойти снять с веревки белье.

– Какое белье? – изумляюсь я. – Ты знаешь, что полиция уже установила, чьи это останки?

– Нет, – отвечает он уже увереннее. – Нет, детка, я этого не знал.

Я делаю паузу, однако папа ни о чем не спрашивает.

– Это Айона, – не выдерживаю я. – Помнишь Айону?

– Да, – мрачно говорит отец. – Я помню, как она… – он не заканчивает фразу. – А домик на дереве еще цел? – вдруг интересуется он. – Я строил его для вас. Тебе и Дэнни там очень нравилось.

– Цел, – без запинки вру я.

– Я старался, – в его голосе угадывается улыбка. – Ваша мама волновалась, что он рухнет, но готов поспорить, ни одна дощечка не отошла.

– Так и есть, папочка, – произношу я, подавив боль.

– Ты даже хотела там ночевать, – продолжает он.

– Было однажды, – грустно улыбаюсь я. – Но ночь выдалась холодная, и я не выдержала до утра.

Значит, мы действительно были счастливы на острове. Я ничего не путаю.

– Мы прожили там прекрасные времена, – тихо говорю я.

– Да, дорогая, ты права.

Так зачем же мы уехали?

– Папа, – начинаю я, – в конце лета ты сказал Бонни, что отвез Айону на материк.

Пауза.

– Я так сказал?

– Ты хорошо помнишь, что она уехала? Ее вызвали к заболевшей родственнице.

В трубке слышится какое-то звяканье, и я представляю, как отец что-то ищет в ящиках комода, думая совершенно о другом. Звяканье стихает.

– Да, я ее отвез, когда ей понадобилось уехать.

– А потом она возвращалась?

Затаив дыхание, я жду ответа.

– Нет, дорогая, – отвечает папа. – По-моему, больше она не возвращалась. Стелла, я не могу найти свою… – Он замолкает. – Ну, эту штучку, которая крутится. – Папино огорчение растет, и я понимаю, что сегодня больше ничего не добьюсь.

Сдерживая слезы, я прощаюсь. Это слезы ожесточения, гнева и отчаянного желания докопаться до истины, но вместе с тем во мне живет страх, что правда может мне не понравиться.

Еще в начале лета я бы не поверила, что такое возможно. Только не мой отец, самый честный и прямой человек из всех, кого я знала. В нашем сегодняшнем разговоре я снова увидела черты прежнего папы. Когда у него диагностировали деменцию, бо́льшая часть его личности была уже безвозвратно утрачена, однако сегодня многое словно вернулось. Когда отец говорит о нашей прежней счастливой жизни на острове, мне трудно поверить, что он способен лгать.

Выйдя из кафе, я полной грудью вдыхаю свежий воздух. На лицо падают капли дождя, и несколько мгновений я растерянно стою среди магазинов, не зная, куда направиться.

Дождь льет сильнее, и улица пестрит яркими пятнами зонтов, сквозь которые я вдруг замечаю Мэг. Она кричит что-то резкое в лицо своей матери, ожесточенно жестикулируя.

Эмма стоит с бесстрастным видом, будто принимая все, что бросает ей дочь. Не желая обнаружить себя, я иду вслед за двумя девушками, укрывающимися под большим розовым зонтом, и незаметно приближаюсь к Мэг и Эмме.

– Когда это закончится? – орет Мэг, и в ее голосе слышится страх. – Держись от него подальше!

Эмма не произносит ни слова, как вдруг юные особы впереди меня неожиданно ныряют в магазин и я оказываюсь прямо перед Эммой и ее дочерью. Эмма таращится на меня, а Мэг, всплеснув руками, кричит, что с нее хватит, и бежит прочь.

– Эмма, все в порядке? – решаюсь вмешаться я.

Ее лицо совсем мокрое от дождя, но я разглядываю слезы, наполняющие ее глаза.

– Тебе нехорошо?

Она едва заметно качает головой и идет в противоположную сторону, оставив меня одну под дождем, с намокшими волосами. Вода струйками стекает по моей шее.

Чем быстрее я покину этот остров, тем лучше.

Когда я возвращаюсь в пансион, Рэйчел при виде меня перестает рыться в ящиках бюро.

– Снимите обувь, вы оставляете лужи на полу! – возмущается она, настороженно глядя на меня.

Я подчиняюсь, аккуратно поставив мокрую обувь у двери.

– Вам лучше взять полотенце, – ворчит она, возвращаясь к своему занятию. – Я так понимаю, вы уже знаете, – она оглядывается на меня через плечо. – Об останках. Это молодая девушка, которая когда-то здесь жила.

– Да, я слышала.

– Вы были знакомы?

Я киваю.

– Соболезную, – Рэйчел наконец поворачивается к письменному столу. Не пройдет и нескольких часов, как она узнает, насколько хорошо мы знали Айону. – На тумбочке для вас письмо, возьмите, – добавляет она. – Оно лежало на коврике на крыльце.

Я беру конверт и верчу его в руках. Мое имя написано крупными буквами.

– Спасибо, – говорю я и, не дождавшись ответа, поднимаюсь к себе в комнату.

Закрыв за собой дверь, я стягиваю промокшую одежду, побросав вещи на кровать, затем просовываю палец под уголок конверта и открываю его. Внутри оказывается маленький листок, исписанный таким же образом, что и конверт, – заглавными буквами.

Я пробегаю текст глазами и перечитываю снова, прежде чем до меня доходит смысл.

«ПЕРЕСТАНЬТЕ КОПАТЬ, ВАМ НЕ ПОНРАВИТСЯ ТО, ЧТО ВЫ НАЙДЕТЕ».

Я поглядываю на дверь, опасаясь, что Рэйчел бесшумно поднялась за мной наверх и стоит на пороге. Учащенно дыша, я снова смотрю на записку, перечитывая написанное, пока строчки не начинают скакать перед моими глазами.

Я опускаюсь на кровать. Меня охватывает отчаяние, от слез щиплет глаза – меня здесь не принимают! Пальцы, держащие листок, дрожат: предупреждение самое недвусмысленное.

Мне хочется уехать немедленно. Может, есть какой-то способ вернуться на материк, не дожидаясь утра?

Уронив записку, я закрываю глаза, думая об отце и продолжая беззвучно плакать. Он знает больше, чем говорит, но я уверена, что он не имеет никакого отношения к смерти Айоны.

Тем не менее существует тонкая ниточка, связывающая его и Айону, и это то, о чем я пытаюсь забыть уже двадцать пять лет.

Именно по этой причине я не хочу возвращаться на нашу с Джилл заветную поляну. По этой причине наша семья начала разрушаться.

Что, если кто-то еще на острове знает об этом? И они не хотят, чтобы я копала глубже?

Я знаю, что видела отца и Айону вместе, прежде чем мы уехали с острова. Вдвоем, на нашей поляне. Но в любом случае я не могу понять, как это может быть связано с тем, что Айона мертва и похоронена за нашим садом.