Глава 20

Поместье Хобкау

1

В безумный век раздоров всем нам необходимо время от времени делать паузу в делах и посмотреть, куда движется наш мир, куда могут завести нас наши дела. Даже час или два, проведённые на скамейке в парке в таких отвлечённых размышлениях, принесут несомненную пользу. Важность такой периодической «инвентаризации» явилась одним из наиболее ценных уроков, вынесенных мной на раннем этапе деятельности в качестве биржевого дельца. После каждой крупной сделки, как я уже писал ранее, я старался стряхнуть с себя дела Уолл-стрит, уехав в какое-нибудь спокойное место, где можно было осмыслить совершённое. Если я потерпел убытки, то хотел убедиться, что впредь не повторю той же ошибки. Если же я провернул удачную сделку, то возможность избавиться от громких выкриков тиккеров помогала очистить разум и восстановиться физически для будущих операций.

После того как я приобрёл эту привычку, я, естественно, с готовностью ухватился за свалившуюся на меня в 1905 г. возможность приобрести настоящую Шангри-Ла в моём родном штате Южная Каролина – знаменитое поместье Хобкау, песчаные берега и солёные болота которого когда-то были лучшим местом в Соединённых Штатах для утиной охоты. Четыре речки и заводь изобиловали рыбой; обширная полоса почти девственного леса. И – никакого телефона.

Многие годы единственным способом добраться до моих 17 тысяч акров земли был водный путь из Джорджтауна, расположенного примерно в трёх милях отсюда. В 1935 г. были построены новый мост и шоссе из Джорджтауна в Вилмингтон, Северная Каролина, что обеспечило удобную дорогу в Хобкау. Но даже после этого я предпочитал уединённый образ жизни. Дважды в день приносили почту и телеграммы из Джорджтауна, и это была вся связь с внешним миром, которую я хотел иметь для себя и своих гостей.

Когда я начал вести публичную жизнь, то понял, что иметь оазис спокойной безмятежной жизни, где можно было укрыться от всего и ото всех, не менее ценно, чем моя работа на Уолл-стрит. Так, во время Второй мировой войны я предлагал вечно спешившим, переутомлённым чиновникам из Вашингтона уехать из атмосферы горечи и вражды, что накрыла столицу. Многие из тех чиновников настолько настойчиво стремились выиграть войну, что буквально спали, положив рядом с собой карандаш и бумагу. По утрам они рвались как можно скорее попасть в свои офисы, порой забыв стереть остатки яичницы с подбородка. Они ездили с конференции на конференцию, боролись то с одним, то с другим кризисом, никогда не имея возможности подумать.

В конце 1945 г. генерал Джордж Маршалл, в то время возглавлявший комитет начальников штабов, провёл в Хобкау неделю. Когда я заметил ему, насколько важно для высшего руководителя правительства иметь возможность оторваться от повседневных забот и заглянуть вдаль, на проблемы, что лежат за горизонтом, он решительно кивнул в ответ и ответил:

– В начале войны я инструктировал каждого офицера, назначенного в генеральный штаб, уезжать из Вашингтона каждую неделю на день или два. Мне не нужно было, чтобы решения, которые повлияют на жизни миллионов солдат, принимали измотанные люди.

Даже Франклин Д. Рузвельт, перегруженный своими тяжелейшими обязанностями во время войны, учил, что ни один человек не должен быть настолько занят, чтобы не иметь времени на отдых. В апреле 1944 г. он приехал в Хобкау, как планировалось, в гости на две недели. В итоге он остался там на месяц.

Надо сказать, что слово «хобкау» имеет индейское происхождение и означает буквально «между водами». Такое название моя усадьба получила за то, что занимает клин земли между рекой Ваккамау и Атлантическим океаном. Эта часть Южной Каролины вокруг острова Паули очаровала меня с того самого дня, когда в возрасте около восьми лет я побывал в гостях у своего двоюродного деда Самсона, проживавшего там.

Чтобы добраться туда, нам пришлось отправиться из Кемдена в Чарльстон, где мы сели на колёсный пароход «Луиза», направлявшийся на север от Джорджтауна.

Это был мой первый морской вояж, и какой на море был шторм! Моя старая няня Минерва, стоя на коленях, просила Господа сразу забрать её на небо. Страх перед океаном с тех пор сохранился у меня навсегда.

Из Джорджтауна мы доехали до острова Паули, где жила моя двоюродная бабушка. Именно там я познакомился с её сыном Нэтом, который стал одним из кумиров моего детства. Он был капитаном небольшого каботажного парохода под самым что ни на есть пиратским названием «Банши». Нэт рассказывал мне умопомрачительные истории об индейках, оленях и утках, которые обитали буквально в десяти милях отсюда, на косе Ваккамау. Все эти воспоминания живо всплыли в моей памяти, когда я узнал, что часть косы Ваккамау продаётся.

У Хобкау богатая история. Когда-то это была часть поместья, подаренного лорду Картерете королём Георгом II. А до колонизации англичанами, как говорят, здесь пытались построить поселение испанцы. В колониальные времена основная дорога между Вилмингтоном, что в Северной Каролине, и Чарльстоном проходила через Хобкау. Часть этой дороги, именно которая проходила через Хобкау, сейчас лишь едва напоминает о себе оставшимися от неё следами, что ведут через лес. Но она и теперь гордо называется «королевской дорогой».

Эти исторические подробности нравились президенту Рузвельту. Он был заинтригован, узнав, что Хобкау было загородным домом Уильяма Олстона, сын которого Джозеф, губернатор Южной Каролины, женился на дочери Аарона Бёрра Феодосии.

Как-то я повёз президента Рузвельта к самому краю опушки леса, до залива Уинья и показал ему развалины крепости, которую англичане возвели во время революции. Здесь находились заросшие могилы нескольких английских солдат. Я никогда не разрешал трогать эти могилы.

Президент Рузвельт с удивлением узнал и то, что он является вторым президентом страны, посетившим Хобкау. Первым был Гровер Кливленд, и одно из излюбленных мест для охоты здесь называется в его честь «президентским местом». То, как «президентское место» получило своё название, является одной из моих излюбленных историй.

Мне поведал её Сони Кейнс, опытный охотник на уток, который выступал в качестве проводника президента Кливленда. Как Сони обычно рассказывал, он перевёз президента на лодке в болото, скрыл лодку в пальметто, после чего расставил ловушки. Потом он проводил президента на подготовленное для него место для стрельбы. Для этого надо было пройти полоску болотистой грязной земли по границе устья реки.

Уметь пройти по такой грязи – настоящее искусство. Вы должны ставить ноги легко и быстро их поднимать, чтобы не завязнуть. Президент Кливленд весил больше 250 фунтов (113,4 кг), и можно себе представить, какие неудобства он испытывал. Сони поддерживал тушу мистера Кливленда, когда рука президента вдруг соскользнула, а сам он погрузился во весь рост в грязное болото. Мысль о том, что президент Соединённых Штатов завяз в трясине, наделила Сони сверхчеловеческой силой. Было трудно найти место на округлой фигуре президента, за которое его можно было надёжно ухватить, но Сони всё же отыскал его и сделал мощный рывок.

Высокие, по бёдра, сапоги президента остались в болоте, но сам он поднялся высоко в воздух в сухих носках. К этому моменту Сони погрузился в трясину по пояс. Тем не менее ему удалось выбраться и препроводить Кливленда обратно в лодку. При этом оба покрылись грязью с ног до головы. Отмывшись и переодевшись в тёплую одежду, они оба приняли «лекарство», как тактично назвал это Сони.

После нескольких глотков доброго сильнодействующего «лекарства» мистер Кливленд затрясся от такого мощного приступа хохота, какого Сони никогда больше не наблюдал. Когда Сони рассказывал эту историю, на его лице не было и подобия улыбки. Он вообще всегда был очень серьёзным человеком.

В связи с военным временем визит президента Рузвельта в Хобкау держали в секрете, по крайней мере сначала. Он прибыл туда в воскресенье на Пасху, его личный поезд остановился севернее Джорджтауна, чтобы он смог покинуть его незамеченным. Чтобы не ехать через город, секретная служба повезла президента в Хобкау объездной дорогой. Когда мы через ворота въезжали на территорию моей усадьбы, мальчик-негритёнок, семья которого проживала там, бросил короткий взгляд на президента в накинутом на него плаще с капюшоном.

– Джил! – воскликнул он. – Это же Джордж Вашингтон!

Но личность моего гостя недолго оставалась секретом для жителей Джорджтауна. Ещё до того, как президента видели в его открытом автомобиле, многие горожане догадались, откуда вдруг на шоссе появились целые группы морских пехотинцев в камуфляже и почему в местном отеле зарегистрировались сразу три репортёра из Белого дома. Кроме того, личный вагон президента стоял в городе на запасном пути. Поскольку я не позволил провести к себе в поместье телефон, вагон использовался в качестве центра связи с Вашингтоном.

Личность моего гостя, разумеется, стала известна и в офисе газеты «Ньюс энд курьер» в Чарльстоне, примерно в шестидесяти милях от Хобкау. Редактора звали Уильям Болл. Ярый противник «нового курса», Болл никогда не стеснялся в выражениях, чтобы ясно обозначить свою позицию. «Ньюс энд курьер» была одной из газет, которую президент получал каждое утро на подносе вместе с завтраком. Вскоре после прибытия президента редакционные статьи, едко критиковавшие его, начали появляться каждый день.

Когда я заметил, насколько это раздражает Рузвельта, я отправился к Боллу и попросил его прекратить писать свои редакционные статьи, пока президент находится здесь. Я пояснил, что мои чувства, разумеется, не идут ни в какое сравнение с его правом высказывать своё мнение, но это не очень учтиво по отношению к гостю штата Южная Каролина.

Несмотря на этот раздражающий фактор, президенту настолько понравилось его пребывание здесь, что он не хотел уезжать. Он прибыл в Хобкау изнурённый работой, мучаясь от кашля. От нас он уезжал загорелым и в гораздо лучшей физической форме, которой, как мне заявил его лечащий врач адмирал Росс Макинтайр, у него не было уже много лет.

Апрель, наверное, самый приятный месяц в Хобкау. Вдоль всех аллей вокруг дома пышно цветут азалии. Зелёная листва кустов теряется в массе красных, лиловых, розовых и белых цветов. Но апрель, к сожалению, не является сезоном рыбалки. Для того чтобы разузнать, где президенту больше всего улыбнётся удача в рыбной ловле, мне пришлось заранее исследовать все окрестные речушки и заводи. Наконец я узнал, что Ральфу Форду, владельцу одного из самых больших магазинов в городе, известно одно прекрасное местечко для рыбной ловли в нескольких милях от атлантического побережья. Он вывез туда президента Рузвельта. Когда-то здесь потерпел кораблекрушение корабль, и всякий раз, когда катер президента проходил вокруг места катастрофы, рыба сразу же хватала крючки на леске.

Рузвельт попытался убедить меня выйти в море вместе с ним. Но я знал, что он всегда был довольно ехидным шутником. Я объяснил его военному помощнику генералу Па Уотсону:

– Он знает, что я подвержен морской болезни. Будет вполне в его духе, если он возьмёт меня с собой, а потом прикажет капитану идти туда, где волна покруче.

Находясь в Хобкау, президент много работал.

Как-то он показал мне доклад представителей ВВС, где говорилось, что было уничтожено большое количество японских самолётов.

– Как вы себе это представляете? – спросил он с иронией. – Если бы эти доклады соответствовали действительности, то у япошек просто не могло остаться больше самолётов.

После дня победы над Японией мы узнали, что японская авиация на самом деле находилась уже на грани полного уничтожения.

Пока президент находился в Хобкау, умер министр ВМС Фрэнк Нокс. Однажды за ланчем разговор зашёл о том, кто заменит его. Когда кто-то назвал имя Джеймса Форрестола, который позже получил назначение на эту должность, президент заметил:

– Он из Нью-Йорка, а у нас уже трое членов кабинета – выходцы из Нью-Йорка. Берни, как вы думаете, это не слишком много?

– Какая разница, откуда человек родом? – спросил я. – Мы воюем. Люди хотят, чтобы вы выбрали лучшую кандидатуру. Вам следует выбрать того, кто уже знает, как обстоят дела. Не следует, чтобы кто-то начинал с нуля.

Чтобы встретиться с президентом, в Хобкау приезжал целый ряд высокопоставленных гостей. Когда мне говорили, что должна прибыть ещё одна важная персона, я отбывал в Нью-Йорк или Вашингтон и возвращался только через несколько дней. Я хотел, чтобы президент чувствовал себя в Хобкау как у себя дома и чтобы он не отвлекался на меня. Однажды в день моего возвращения мой слуга Уильям Лейси взволнованно сказал мне:

– Знаете, кто здесь был сегодня? Генерал Марк Кларк, прямо из Италии!

И всё же президент имел в Хобкау больше времени для отдыха, чем за то же время в любом другом месте за последние годы. Я предоставил в его распоряжение двухкомнатные апартаменты на первом этаже, которые можно было отделить от остальной части дома. Он спал по 10–12 часов в сутки. После полудня он отправлялся на автомобиле на коктейль в дом моей дочери Белль. А по вечерам он часто играл в солитёр. Как-то, когда его ожидал адмирал Уильям Лихи с несколькими полученными телеграфом донесениями, президент настоял на том, чтобы показать мне сначала множество разнообразных видов солитёра, которые он знал. Два из них были мне прежде неизвестны.

В другой вечер Па Уотсон, адмирал Макинтайр, моя медсестра Бланш Хиггинс и я играли в гостиной в джин рамми. Президент подкатил на своей коляске к нам и, сидя чуть в стороне, начал диктовать письма, пока мы играли. Диктуя, он успевал добродушно шутить над тем, кто выигрывал или проигрывал, и следить за ходом нашей игры. Всякий раз, когда мы начинали смеяться, к нам присоединялся и президент.

2

Дом, где жил президент, был уже не первым нашим жильём в усадьбе Хобкау. Первое строение, просторный каркасный дом, сгорел в 1929 г., когда мы собрались там с гостями на Рождество. Со мной были жена, трое детей, Дик Лидон и сенатор Ки Питтман из Невады.

Нам удалось спасти кое-что из ценных вещей, но мы ничего не смогли сделать, чтобы остановить пламя, быстро распространяющееся по всему зданию. Мы стояли на лужайке перед домом и смотрели на пламя, когда сенатор Питтман вдруг воскликнул:

– Боже, Берни! У тебя в подвале бочка хорошей кукурузной водки, которая взлетит на воздух, как бомба, когда до неё доберётся огонь.

Не знаю, что больше беспокоило Ки, угроза взрыва или перспектива потерять бочку хорошего спиртного, но он и Дик Лидон обвязали лица мокрыми носовыми платками, рванулись в подвал и появились оттуда, выкатывая перед собой бочку.

На следующий год я заново отстроил дом. Чтобы избежать угрозы пожара, новое здание было построено из красного кирпича, бетона и стали, но архитектура была выдержана в том же георгианском колониальном стиле. Мы заказали в доме десять ванных комнат, в каждой из которых была ванна и печь, хотя в доме было центральное отопление.

Дом стоит на возвышении в искусственном парковом насаждении магнолиевых деревьев, покрытых мхом живых дубов, редких камфарных деревьев, а также кустов камелий и азалий. Однажды, выйдя из дома и увидев, как испанский мох свисает с деревьев, подобно шалям, банкир Отто Кан воскликнул:

– Сейчас я впервые узнал, почему южане испытывают такие чувства по отношению к своему Югу.

Другой гость, издатель из «Нью-Йорк уорлд» Ральф Пулитцер, был настолько вдохновлён Хобкау, что посвятил ему целую поэму. И хотя эта поэма лежит в моих бумагах, я воздержусь от её публикации.

От главного входа дома с шестью двухступенчатыми белыми колоннами расстилается зелёная лужайка, которая спускается к жёлтым водам залива Уинья, куда впадают четыре реки – Сэмпит, Блэк, Уаккамо и Пиди. Вдоль их берегов обычно сажали рис, а на возвышенности, за рисовыми полями выращивали хлопок. Одно время под эти культуры была отведена почти четверть из 17 тысяч акров земли плантации Хобкау, но впоследствии осталось менее 100 акров.

Между домом и шоссе на Джорджтаун находится дорога через земли плантации длиной четыре с половиной мили. По ней можно миновать мрачное кипарисовое болото, где из воды тут и там торчат причудливой формы «колени». В Хобкау есть длинный клин девственных сосен, есть дикий лес, которого вплоть до Второй мировой войны не касался топор, когда комитету военного производства срочно понадобился строевой лес в связи с нехваткой древесины. По этой дороге путник минует и то, что осталось от старых негритянских посёлков. Когда-то на плантации было четыре таких посёлка, но когда перестали выращивать рис и хлопок, посёлки постепенно пришли в упадок. К тому времени, когда к нам приезжал президент Рузвельт, оставался только один, а после тех времён исчез и он.

Обычно мы открывали сезон Хобкау в День благодарения, и длился он до апреля, в редких случаях – до мая. Рождественская неделя почти всегда была временем, когда здесь собиралась вся семья. В первые годы большинство гостей были, разумеется, бизнесмены, которых я знал по работе на Уолл-стрит, или друзья семьи. Позже в число посетителей стали входить политики и газетчики, некоторые из высших командующих наших вооружённых сил, писатели, актёры, театральные продюсеры и другие.

В один из уик-эндов моими гостями была группа политиков штата Мэриленд, в том числе и Альберт Риччи, в то время губернатор штата. Разговор, насколько я помню, зашёл о том, кого назначить во главе делегации штата Мэриленд в Демократический национальный конвент. Тогдашний главный политический обозреватель «Балтимор сан» Фрэнк Кент стоял спиной к горящему огню в камине и чётко излагал свои политические взгляды. Все в комнате заулыбались, что только раззадоривало Фрэнка, который стал спорить ещё более горячо. Затем Фрэнк неожиданно отпрянул от камина и посмотрел назад – пока он спорил, на нём загорелись штаны!

Другая, не такая горячая политическая дискуссия, насколько я помню, была посвящена увеличению фондов Демократической партии. Один из гостей процитировал сенатора Олли Джеймса из Кентукки, который имел привычку приправлять свою речь жаргонными словечками со скачек. Когда кто-то заявил, что попытается обратиться за помощью для фонда к отдельным лицам, Олли фыркнул:

– Я здесь только теряю время. Этот парень может добиться лишь ничьей.

В 1932 г. с кратким визитом в Хобкау побывали Уинстон Черчилль с дочерью Дианой. Они были в отпуске на Бермудах, где Диана выучила одну из ранних песен Калипсо, которую постоянно напевала. Погода в Хобкау была ненастной. Я пригласил к себе ряд выдающихся горожан Джорджтауна и некоторых видных граждан из других мест в Южной Каролине. В последующие годы мистер Черчилль несколько раз расспрашивал меня о некоторых из тех, с кем познакомился. Он забыл их имена и спрашивал примерно так:

– Как поживает тот маленький владелец магазина с лысиной?

К сожалению, старые гостевые книги Хобкау утеряны. Но среди гостей я помню Джека Лондона, который дружил с моим братом Гарти, Эдну Фербер, Димса Тейлора, Франклина Адамса, знаменитого тренера лошадей Макса Хирша, Роберта Шервуда, Гарри Гопкинса, Вестбрука Пеглера и Хейвуда Брауна.

Когда я спросил Брауна, поедет ли он с нами на утиную охоту, он отпарировал:

– Я охочусь в постели.

Князь Монако, дед князя Ренье, провёл в Хобкау несколько дней, охотясь за редкими бабочками и необычными птицами.

Особенно интересным был визит генерала Омара Брэдли. Когда подъехали генерал ВВС Хойт Ванденберг и Стюарт Симингтон, мы долго беседовали о мощи авиации. В начале 1953 г. здесь провели неделю за охотой и разговорами о политике сенаторы Роберт Тафт и Гарри Бёрд. Они высоко ценили друг друга, и с тех пор я иногда гадаю, какой поворот мог бы произойти в политике нашей страны, если бы Тафт не был сражён раком.

Регулярными гостями почти круглый год были издатель «Пост-Диспеч» из Сент-Луиса Джозеф Пулитцер, Рой Ховард и Уолкер Стониз из «Скриппс-Говарда», Артур Крок, Давид Сарнов, Клэр и Генри Люс, Герберт Своуп, Джон Хонкок и генерал Хью Джонсон.

Когда приезжали представители театральных кругов, такие как Уолтер Хьюстон, Джон Голден, Макс Гордон и Билли Роуз, мы часто ходили в один из негритянских посёлков. Если это был субботний вечер, в амбаре были танцы. По воскресеньям мы посещали службу в небольшой побеленной извёсткой церкви.

Каждый Новый год мы обычно организовывали большую охоту на оленя с губернатором штата Южная Каролина, на которую обычно приезжали несколько важных персон, увлечённых этим спортом. Эти охоты начались ещё при губернаторе Ричарде Мэннинге и продолжались уже много лет. И всё же я не люблю оленью охоту и мои дети тоже, они ни разу не согласились спустить курок, прицелившись в этого зверя.

Сегодня Хобкау представляет собой что-то вроде неофициального заповедника для оленей. Невозможно проехать верхом по дороге, чтобы перед самым носом лошади на неё не выпрыгнул олень.

Мне довелось охотиться в Шотландии, Чехословакии и Канаде, но никогда за время своих путешествий мне не пришлось повидать мест, сравнимых с Хобкау, когда он был в своём расцвете по изобилию видов и количества живности. Заливы и реки здесь полны морским окунем, кефалью, камбалой, морским лещом, мерлангом, шэдом. В ручьях, что текли через рисовые поля, водилась форель, а в болотах – устрицы, моллюски, крабы, креветки и черепахи.

В лесах и на полях было много вальдшнепов, болотных курочек, перепёлок и индеек. Одно время индеек было так много, что мне время от времени приходилось останавливать повозку, чтобы пропустить перебегающий через дорогу большой выводок. Я пытался, впрочем без особого успеха, защитить этих птиц от становившихся всё более многочисленными лис, опоссумов, куниц и диких свиней, разорявших их гнёзда. Местные дикие свиньи произошли от домашних животных, которые убежали в леса, и могли быть довольно опасными, если их побеспокоить.

В самые первые годы, когда я только стал владельцем этого места, мы ещё застали диких кошек и выдр. Было даже несколько медведей, но они исчезли.

3

Но в первую очередь Хобкау был знаменит своими утками. Рисовое поле – отличный источник пищи для утки, и в начале XX века, когда рис ещё выращивался на побережье в Южной Каролине, я считаю, что не было лучшего места для охоты во всех Соединённых Штатах. Когда рисовые поля в Южной Каролине забросили, утки начали пропадать с болот Хобкау. Другой причиной их исчезновения отсюда стало разорение мест в Канаде, где они выращивали птенцов. Каждый год там собирали миллионы яиц, которые продавали булочникам.

Изобилие уток в Хобкау привело к распространению здесь браконьерства, из-за чего как-то я даже чуть не лишился жизни. Когда я купил Хобкау, эти болотистые территории сдавались спортивным клубом из Филадельфии в аренду спортсменам. Этот стрелковый клуб постоянно имел трения по поводу браконьерства с четырьмя братьями Сони Кейнса. Несколько поколений семьи Кейнс жили в Хобкау или окрестностях и делали намёки на свои права на эту землю.

Однажды Болл Кейнс и его брат Хакс отправились на лодке вверх по течению, туда, где занимался стрельбой один из членов клуба. Сидя в лодке с двуствольными ружьями на коленях, они принялись поносить «северянина» и высказываться о том, что думают обо всех янки вообще.

Когда я вступал во владение землями, два брата, Боб и Плути, поступили ко мне на работу в качестве проводников. Болл и Хакс продолжали браконьерничать. Однажды утром я поймал Хакса на моей земле, на расстоянии не более полумили от меня. Я обнаружил при нём 166 уток. Сурово отчитав, я тем не менее сумел обезвредить его, пригласив работать к себе вместо занятий браконьерством.

Но мне никак не удавалось отучить от браконьерства Болла Кейнса. Он не обращал внимания ни на угрозы, ни на увещевания. После того как я исчерпал все мирные способы убедить Болла оставить это занятие, я настоял на аресте его и ещё одного браконьера. Их приговорили к девяти месяцам заключения. Пока Болл был в тюрьме, мой адвокат присматривал за его женой и детьми, но, когда Болла освободили, он вновь стал нарываться на неприятности.

Однажды Хакс Кейнс возвращался вместе со мной с утиной охоты на «президентском месте». Вдруг Хакс встревоженно предупредил:

– Мистер Берни, у причала стоит Болл. Вам лучше быть осторожным.

Хакс начал поворачивать лодку. Я сказал ему развернуться и пристать к причалу, что он и сделал. Когда я вылезал из лодки, Болл с проклятиями бросился ко мне и прокричал, что отправит мою душу в ад. Он прицелился в меня из ружья.

У меня до сих пор перед глазами те два ствола. Я был так напуган, что продолжал по инерции идти на Болла и спрашивать его, понимает ли он, что делает.

Как раз в этот момент к причалу побежал один из моих служащих капитан Джим Пауэлл с большим шестизарядным револьвером в руке. Болл на какой-то момент отвернулся. Я схватился за стволы его ружья и толкнул их вверх.

После этого мои проблемы с браконьерами закончились. Пауэлл, мужчина шести футов четырёх дюймов (193 см) роста, сухощавый и бесстрашный, стал моим охранником.

Меня постоянно угнетала мысль, что я посадил человека в тюрьму только за то, что он стрелял уток. Но сами по себе утки здесь были ни при чём. Я знал, что если Болл будет их стрелять, то и любой сможет делать то же, и вскоре моя земля станет местом рандеву браконьеров. Меня не будут уважать ни браконьеры, ни кто-либо ещё. Как говорил мне мой отец, когда рассказывал о Маннесе Бауме: в Южной Каролине если ты позволишь себя безнаказанно оскорбить, то ты – конченый человек.

Я был рад, что с Хаксом Кейнсом мне не пришлось прибегать в столь радикальному средству. У Хакса было прекрасное, очень лаконичное чувство юмора. Когда я пытался объяснить, почему промахнулся мимо утки, он говорил:

– Что ж, хоть какое-то извинение лучше, чем вообще никакое.

В начале эры Запрета я принимал в гостях четырёх сенаторов: Джозефа Робинсона из Арканзаса, Пэта Харрисона из Миссисипи, Ки Питтмана из Невады и А.О. Стенли из Кентукки. Мы прекрасно провели утро и уже садились в лодку, чтобы возвращаться домой, когда я обратился к нашему проводнику:

– Хакс, вы знаете, что эти джентльмены – сенаторы, которые принимают законы в Вашингтоне?

Хакс наклонился к переднему веслу по правому борту и спросил:

– Это действительно те джентльмены, что принимают законы в Вашингтоне?

– Да, Хакс, – ответил я.

– Ну, – продолжал Хакс, – если они не знают, чем заняться, кроме виски и уток, то эта страна управляется чертовски плохо.

Хакс был пламенным последователем Коля Близа, тогдашнего губернатора штата Южная Каролина, а позже – сенатора США. Близ был чемпионом среди вызывающих симпатии простых людей. Хакс никогда не понимал, почему его герой так на меня жаловался. Всякий раз, кода Близ приезжал в Джорджтаун, Хакс пытался переубедить его; однако это был единственный недостаток, который он видел в Близе.

– Когда говорит кто-то другой, – однажды признался мне Хакс, – народ аплодирует, но когда говорит Близ, все начинают кричать ему аллилуйя. Вы не пробьётесь на место, где он собирается выступать, и народ об этом знает. Если всемогущий Бог и Иисус Христос создали прекрасного человека, то этот человек Коль Близ.

Хакс рассказывал историю и о другом американском сенаторе из Южной Каролины, который голосовал за сухой закон, но любил спиртное собственного приготовления. Восхищение Хакса 18-й поправкой ограничивалось тем, что она давала ему возможность увеличить собственный доход за счёт бутлегерства. Тот сенатор разразился прекрасной речью за запрет спиртного. Хакс был настолько поражён ею, что подошёл к оратору и спросил:

– Сенатор, это была прекрасная речь, но на чьей вы всё же стороне?

Хакс мог настолько легко подманить утку, подражая её крику собственным ртом или манком, что ни другой охотник, ни сама утка не отличали крик от настоящего. Единственный, кто мог соперничать с ним в этом, был мой сын Бернард. Когда я спросил Хакса, в чём секрет его кряканья, он ответил просто:

– Мистер Берни, это занятие такое же, как и любое другое, надо просто знать, как делать.

В те первые дни наши группы охотников на уток выезжали на место к четырём или четырём тридцати утра. Иногда мы брели в темноте, иногда при лунном свете, и вокруг не было ни звука, только скрип уключин, плеск воды рядом с лодками, и то там, то тут испуганное кряканье поднятых нами уток и шелест их крыльев в воздухе над нами. Иногда в этот час луна начинала двигаться вниз, а солнце – подниматься.

Когда солнце вставало, в восточном направлении можно было увидеть десятки тысяч уток. Временами они были похожи на вылетающих из огромной бутылки пчёл. Их было так много, что хотелось закрыть и снова открыть глаза, чтобы убедиться, что всё это не иллюзия. Когда солнце поднималось над горизонтом, стая за стаей отрывались от заболоченных рисовых полей и, выстроившись буквой V, направлялись обратно на болота. Приближаясь к нему или услышав звуки манков охотников, утки начинали летать кругами, а потом спускались прямо в западню. Я видел, как утки выстраивались в небе клином, который брал начало у самого залива.

Я ввёл запрет на отстрел уток после 11 часов утра. Обычно охота заканчивалась в девять часов, а к 10.30 мы уже были готовы возвращаться домой. Только в исключительных случаях мы охотились до одиннадцати.

После охоты убитые утки лежали вокруг нас в радиусе 120 метров. В болотах Хобкау нельзя было использовать ретриверов, так как устричные раковины ранили им лапы. Мы пробовали разного рода уловки, такие как обувать собак, но это никогда не срабатывало.

Можно вести счёт убитых вами уток, хотя проводник всё равно соберёт все тушки. Хороший проводник запоминал, где была убита и где упала каждая птица. Я лично видел, как Хакс Кейнс собрал все трофеи, за исключением двух или трёх птиц, хотя общее их количество приближалось к двум сотням.

Иногда количество добытой в Хобкау дичи было просто невероятным. Обычно по возвращении из Хобкау в Нью-Йорк или Вашингтон я рассказывал там новые утиные истории, в которые некоторые из моих друзей отказывались верить. Томас Грегори, главный юридический советник при президенте Вильсоне, любил говорить Джесси Джонсу, который при Рузвельте стал министром торговли и председателем корпорации по финансам и реконструкции:

– Джесси, сохраняйте спокойствие. Давайте снова сядем и послушаем, как Берни будет врать про уток.

Примерно в 1912 или 1913 г. братья Уитни – Гарри Пейн и Пейн – плыли на своей яхте к заливу Уинья на уик-энд поохотиться. За обедом после первого дня охоты Гарри Уитни обратился ко мне:

– Берни, я дам вам миллион долларов, если вы захотите продать это место.

Он говорил вполне серьёзно, но поскольку я вовсе не собирался продавать свою землю, то сменил тему.

Наверное, самым лучшим охотником на уток, которого мне довелось видеть в Хобкау, был бизнесмен из Нью-Йорка Рой Рейни. Хакс Кейнс рассказывал мне, как из-за тёплого пальто Рейни совершил один за другим сразу два промаха.

Скинув пальто, Рейни потряс руками, чтобы восстановить кровообращение, и воскликнул:

– А вот теперь пусть они все летят сюда!

Он снова поднял ружьё и одну за другой убил 96 уток, ни разу не промахнувшись.

Другим любимым видом спорта в Хобкау была охота на перепёлок. Однако по мере того, как лес превращался в чащу, находить птиц становилось всё сложнее. А если вам удавалось найти птицу, то подлесок был слишком густым, чтобы стрелять. Чаще всего я охотился на перепёлок на арендованной земле у Кингстрии, Южная Каролина, углубившись туда примерно на 45 миль (1,6 км).

Для того чтобы сохранить на своей земле перепелов, я не разрешаю выбивать весь выводок, в котором, как правило, насчитывается от 12 до 20 птиц, и всегда требую оставлять живыми не меньше пяти. Если выводок выбит именно до этой цифры, то на будущий год птицы имеют шанс восстановить численность.

Как и все, перепела любят места, которые могут обеспечить их пищей и убежищем. Я распорядился, чтобы проводили тщательное обследование зоба у перепелов, убитых в течение нескольких лет. Было установлено, что перепела предпочитают два диких растения, которые мы обнаружили растущими на моей земле. После этого мы стали искусственно высевать их там. Другим способом оставить перепелов на моей территории было организовать силами моих людей ловушки на некоторые виды болотных птиц, которых очень сложно застрелить и которые практически неуязвимы из-за толстого оперения. Мы переселяли их на холмы.

4

Самым увлекающимся охотником из моих знакомых был сенатор Джо Т. Робинсон из штата Арканзас. Чем бы сенатор ни занимался, он привык делать это, отдавая максимум энергии, что в конце концов и погубило его.

Как лидер Демократической партии в сенате, он нёс на своих плечах очень непопулярную программу президента Рузвельта по реорганизации Верховного суда. Вот уже несколько лет Джо принимал дигиталис, чтобы предотвратить стенокардические приступы. Врачи предупреждали его, чтобы он замедлил ритм жизни и снизил нагрузки, но Джо не обращал на их советы внимания. Однажды ранним утром, когда борьба вокруг кампании Рузвельта по приведению судопроизводства в порядок была в самом разгаре, Джо нашли мёртвым у кровати. Рядом с ним лежали открытые страницы «Отчётов конгресса».

Джо был прекрасным компаньоном, сердцеедом, жизнелюбом, человеком огромной физической и интеллектуальной смелости. Я часто пытался заполучить его на несколько дней из Вашингтона для отдыха. Иногда в начале уик-энда, когда мне казалось, что он работает слишком много, я звонил ему из Нью-Йорка и заявлял:

– Джо, завтра я собираюсь в Хобкау, и поезд будет проходить через Вашингтон в семь сорок пять вечера. Там будет место и для вас.

И он неизменно отвечал:

– Простите, но это абсолютно невозможно. Я не могу вырваться отсюда ни на день.

Затем, после ещё пары минут разговора Джо обязательно спрашивал:

– Как, вы сказали, там обстоят дела с охотой?

На что я неизменно отвечал:

– Просто отлично.

Тогда он переспрашивал:

– Когда, вы говорили, поезд будет проходить здесь?

Хотя он прекрасно помнил время – семь сорок пять.

После этого он обычно заканчивал разговор словами:

– Я очень постараюсь, хотя пока не вижу, как это сделать.

Обычно на следующий вечер он был уже с нами.

Джо отдавался охоте столь же без остатка, как и работе на поле законотворчества. Ещё до рассвета по утрам он уже отправлялся на поиски уток. Во второй половине дня он охотился на куропаток. А вечером выходил на край болота, усаживался там и ждал примерно в течение часа, не вздумается ли индейке подняться на свой насест на высоком дереве.

Однажды Робинсон увидел огромную птицу, мелькнувшую на кроне дерева, примерно в сотне ярдов от себя. По длинному оперению Джо понял, что это был индюк. Я никому не разрешал стрелять самочек. Думая, что он один, Джо, медленно и осторожно подобравшись к дереву, вскинул ружьё и прокричал:

– Ну вот тут тебе и конец, мистер министр Хьюз!

Мы решили отправить ту индейку президенту Уоррену Хардингу. Робинсон вернулся в Вашингтон. Шли дни, а он всё не получал благодарности от президента. Тогда Джо примчался к сенатору Джиму Уотсону из Индианы, который заметил:

– Та птица, что вы прислали президенту, была просто прекрасна.

На это Робинсон, который обычно говорил то, что думал, ответил:

– Да, и я думаю, что это было чертовски характерно для президента, что он не пригласил никого из нас, демократов, чтобы вместе её съесть.

После этого из Белого дома пришло очень любезное письмо с извинениями, адресованное всем нам. Примерно тогда же я услышал от Робинсона, что в следующий раз, если он подстрелит индейку весом двадцать четыре фунта, он ни за что не пошлёт её республиканцам.

Таким же пламенным энтузиастом охоты, как и Джо Робинсон, хотя и несколько менее удачливым, был адмирал Кэри Грейсон, в прошлом личный врач президента Вильсона. Кэри был утончённым человеком и джентльменом, и я очень его любил. Он мог провести в лесу целый день и вернуться, как говорили мои егери, «с одним пером». При этом хорошее настроение никогда не покидало его.

Однажды я заранее организовал, чтобы Кэри принёс с охоты нечто большее, чем одно перо. Он пробирался через лес, когда его проводник тронул его за плечо и указал на большую индейку, сидевшую под деревом. Кэри поднял ружьё, выстрелил и рванулся вперёд, чтобы осмотреть свой трофей. Наклонившись, он увидел, что птица была привязана к дереву. Вокруг шеи у неё была ленточка с карточкой, на которой можно было прочитать: «С наилучшими пожеланиями от Бернарда М. Баруха».

Кэри радовался шутке не меньше, чем все мы. Это он рассказал об этом президенту Калвину Кулиджу, а тот, в свою очередь, распространил эту историю по всему Вашингтону. Если бы Кэри не рассказал о том случае, эта история никогда не вышла бы за пределы нашего круга, так как в Хобкау существовало правило, что никто не должен распространяться об охотничьих победах гостей.

Реакция Кэри на ту шутку укрепила моё убеждение, что ни один спорт в такой же степени не раскрывает характер человека, как охота. Я не знаю другого вида спорта, который так же быстро помогает раскрыть в человеке скрытую жестокость, который является столь же суровым испытанием мужчины на правдивость.

Одно из правил Хобкау гласило, что гость всегда прав, называя количество подстреленных им уток. Все проводники были проинструктированы подтверждать любые слова гостя, какое бы число он ни назвал.

Однажды Па Уотсон и пресс-секретарь президента Рузвельта Стив Эрли подшучивали друг над другом по поводу того, кто сумеет подстрелить больше птиц. Стив вернулся первым, отстреляв то, что ему было положено. Когда вернулся Па Уотсон, Стив требовательно поинтересовался:

– И сколько добыли вы?

Какой-то момент я сомневался, не вздумает ли Па воспользоваться теми преимуществами, что дают правила Хобкау. Но он только усмехнулся и ответил:

– Ну, подстрелил кое-что.

Другим «изобретением» Хобкау, которое часто являлось тестом, выявляющим характер человека, была охота на бекаса с мешком и фонарём. Большинство из тех, кто регулярно гостил в Хобкау, проходили испытания на членство в клубе бекасиной охоты Хобкау. Но был один господин, который провалил тест на членство в клубе.

Это был один из гостей, прибывших в Хобкау в личном вагоне Мортимера Шиффа. Среди других гостей были президент Центральной совместной трастовой компании Джеймс Уоллес, бывший президент «Стандард ойл», а затем Международной каучуковой компании «Говард Пейдж», финансист Оукли Торн, Джон Блэк с Уолл-стрит, мой брат Гарти и я.

Прежде тот джентльмен никогда не бывал в Хобкау и был настроен довольно скептически к рассказам, какая чудесная здесь охота, которые все вокруг ему рассказывали. Мы решили, что у нас появился новый кандидат в наш снайперский клуб.

В один из вечеров с торжественным, как у епископа, выражением лица Оукли Торн, по привычке подергав себя за усы, объявил:

– Берни, почему бы нам не объявить охоту на бекаса?

Потом он продолжал, что понимает, что я не люблю этого, считаю, что это не требует большого мастерства, но всё же это нечто новое и оригинальное, и каждый должен попробовать хотя бы раз.

Я пытался возразить, что это глупый спорт, – наблюдать за тем, как человек выходит с мешком и фонарём в одной руке и свистит, чтобы привлечь внимание птицы светом и заставить её саму нырнуть в мешок. В конце концов я согласился один из вечеров посвятить охоте на бекаса, но не более того.

После этого гости начали громко спорить, кто же поймает больше всех бекасов. Вскоре вызвался наш кандидат. Всё обыгрывалось так естественно, что он предложил делать ставки на себя. Переписав все ставки, я пустил бумагу вокруг стола и попросил, чтобы каждый проверил, правильно ли я их записал.

На следующий день мы все были в напряжении. Бекас, конечно, не полетит в мешок на сигнал свистка или на свет фонаря, во всяком случае, у него не больше желания сделать это, чем у любой другой птицы. И мы боялись, что и наш кандидат догадается об этом. В течение дня нам несколько раз сообщали, что кандидат обсуждал бекасиную охоту со слугами и егерями. Но никто не выдал секрета шутки. Когда наш кандидат спросил негра-дворецкого, что тот думает об охоте на бекасов, тот ответил:

– Она хороша для тех, кому нравится.

Бобу Кейнсу выпало выводить кандидата, ставить его на место, показывать, как держать мешок и фонарь, как свистеть, чтобы подманить бекаса. Когда Боб вернулся, то заявил:

– Мистер Берни, я не хочу идти и выводить этого человека. Это может кончиться большими неприятностями.

Вот уже собрались загонщики, поднимая шум, который якобы вспугнёт бекасов. Мы слышали, как наш кандидат, крупный банкир, свистит, как ему было велено, чтобы привлечь внимание птиц к фонарю. Чем громче он свистел, тем громче мы смеялись. Вскоре некоторые уже катались по земле или закрывали рот кулаками, чтобы смех был не таким громогласным.

Никто так и не пошёл и не забрал кандидата, пока через долгое время он не вернулся сам. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы все мы прекратили смех.

– Это было чёрт знает что! – воскликнул он. – Что знает об этом…? – Он назвал почти столь же видного банкира, президента конкурирующей трастовой компании. И это было не всё, что он тогда сказал.

Список членов Клуба охоты на бекаса Хобкау включал в себя фамилии известных финансистов, промышленников, юристов, писателей, государственных деятелей. Но наш кандидат в тот вечер не прошёл квалификацию и не стал одним из нас.