33
Рамзин аккуратно моет меня, глядя сосредоточенно, будто забыл и изучает пальцами изгибы моего тела заново. Потом поднимает глаза и, столкнувшись с моими,
усмехается. В этот раз от этой его ставшей для меня такой привычной гримасы сквозит не обычной насмешливостью или самодовольством. Она с налетом какой-то обреченности, что ли.
— Что, Яна пришла в себя и готова снова в бой? — тихо спрашивает он, проводя мыльными пальцами по моим ключицам.
Я моргаю, стряхивая с ресниц прозрачные капли, и молчу. Готова ли я в бой? Хочу ли этого прямо сейчас? Просто стою и смотрю не столько на Рамзина, а больше в себя. Не могу понять, почему при всем том, насколько он невыносим и бесит меня, ему удается пробиваться настолько далеко через мою защиту? А еще и постоянно оставлять что-то там, в этой глубине, после себя. Какие-то метки, отпечатки себя, которые не исчезают и никуда не деваются позже. Я не могу от них избавиться, как ни стараюсь, не могу игнорировать их наличие. Раньше секс для меня был чем-то сродни опустошению. В тебе копится дурная энергия, болезненное напряжение, и ты просто берешь и выпускаешь ее, чувствуя после этого пустоту,
ничто. Почему же при всей требовательности
Рамзина, при том, что мне кажется, что он вычерпал меня досуха, я не чувствую этой пустоты. Может, горечь, сожаление, что все между нами так, и что я такая, какая есть, но не пустоту. Откуда это желание просто поднять сейчас свои висящие бессильными плетьми руки и обвить его шею, повисая на нем? Чтобы что? Ощутить настоящую близость после близости чисто физической?
Неужели я, правда, могу этого хотеть? Почему рядом с ним эти приступы слабости и нужда в тепле накрывают меня все чаще? И если я сейчас на самом деле обниму его, что Рамзин сделает? Посмеется, торжествуя победу?
Развернется и уйдет, безразличный? Сочтет это прелюдией к новому раунду? Или просто обнимет меня в ответ? Мы так и стоим, не размыкая взглядов, в замкнутом пространстве душевой кабинки, как два чертовых дуэлянта у последней черты, когда есть еще шанс на примирение и нужно комуто просто протянуть руку, сказать нужное слово, прежде чем разойдемся, и кто-то комуто вынесет мозг или прострелит сердце.
Ожидание повисает в горячем влажном воздухе душевой, оно осязаемо, его нельзя не замечать. Оно длится, пока вода вдруг не становится холодной, и я с криком выскакиваю наружу. Рамзин спокойно выходит следом и набрасывает на меня большое полотенце. Я оглядываюсь через плечо, снова сталкиваясь с ним глазами, и понимаю, что момент упущен, и мы попрежнему противники. Две враждующие стороны, у которых просто временное перемирие. И остается так и повисшим в воздухе вопрос — а возможно ли вообще примирение сторон? Есть ли какие-нибудь долбаные условия, при которых каждый из нас получит желаемое, и при этом другой сумеет сохранить себя и не будет сломлен или раздавлен. Или уж совсем утопия -
возможно ли, чтобы мы вдруг стали желать одного и того же, и противостояние рассеялось, как дым, превратившись в движение в одном направлении вместо противоположных.
На улице наступили сумерки, и в помещении зажегся мягкий, тусклый свет, делая его еще сюрреальстичней. Я почувствовала себя безумно усталой и просто забралась в постель и какое-то время смотрела в стеклянный потолок, стараясь не думать, что над головой тонны воды, а потом просто закрыла глаза. Вскоре матрас прогнулся, и
Рамзин уселся рядом, опершись на спинку кровати, и, устроив ноутбук на коленях,
погрузился в работу. В полной тишине я отчетливо слышала, как он с потрясающей скоростью стучит по клавиатуре. Странно, но даже слушая этот дробный стук и не разглядывая его самого, сразу приходила мысль о его скрытой силе и агрессии. Он даже печатал так же, как говорил и вел себя -
так что сто процентов у его адресатов и мысли не возникнет возражать или не подчиняться. Эта его обволакивающая и подавляющая энергетика пронизывала все окружающее пространство и почему-то именно сейчас в полудреме воспринималась не как ловушка, а как защита, стена от всего остального мира. С этими мыслями и звуками я и уснула.
*****
Я, как бывало раньше каждый день,
вернулась из школы и привычно вдохнула запахи краски, скипидара и растворителей витающие в квартире.
— Яна, на кухне суп еще теплый. Поешь,
пожалуйста, — слышу мамин голос из комнаты,
отведенной под мастерскую.
Как всегда угукаю и быстренько сооружаю себе гигантский бутерброд и давлюсь, жадно его глотая, пока мама не решила прийти и проверить. Потом бросаю сумку с учебниками на кровати у себя и проскальзываю в комнату, наполненную резкими запахами и полотнами с яркими красками. Мама стоит ко мне спиной и задумчиво смотрит на холст перед собой. Я просачиваюсь сюда совершенно неслышно, но все равно моя мама всегда знает, когда я появляюсь здесь.
Не знаю как, но она безошибочно оборачивается именно в ту сторону, где я стою, и улыбается мне…
Я ощущаю, как стальные тиски сжимают мне грудь, не давая вдохнуть от этой нежной,
такой всезнающей улыбки. Это так сладко,
так горько. Во сне я не помню почему, но мне вдруг становится так невыносимо тоскливо.
Как будто в этот момент мама не стоит в паре метров от меня, а где-то безумно далеко, на другом краю вселенной. Я,
поддавшись секундной панике, делаю несколько шагов и приживаюсь к ее плечу лбом и обнимаю руками сжимая крепкокрепко. Мама трется об мою макушку носом,
потому что у нее руки в красках. Она не спрашивает, что со мной, не смотрит удивленно. Она всегда все знает. Так и стою,
прижавшись к ней, смотрю на полотно перед нами и хмурюсь, не в силах разобрать, что вижу. На первый взгляд это обнаженный по пояс мужчина, вид у него довольно устрашающий, темные глаза, будто прожигают мрачным пламенем, впиваются в меня, требуя ответа, не являюсь ли я угрозой. Его тело бугрится напряженными мускулами, поза агрессивная, как будто он готов рвануться вперед с холста и напасть на любого, кто попадется на его пути. Но еще больше пугает то, что сквозь и без того не вызывающие умиление черты проглядывает нечто призрачно чудовищное. Так, словно нечто клыкастое, крылатое, чешуйчатое и огромное окружает этого мужчину. Нет, не окружает.
Мужчина будто находится внутри этого призрачного существа, является его центром,
сердцевиной. Материальным ядром для обманчиво эфемерной мощи вокруг. По моей спине бегут мурашки, и я невольно передергиваю плечами. Мне двенадцать, и этот персонаж кажется мне по-настоящему страхолюдным.
— Кто это, мам? — спрашиваю я.
— А кого ты видишь? — мягко улыбается мама.
Я пожимаю плечами и хмыкаю.
— Выглядит так, будто ты и сама не определилась, кого нарисовать — или злобного дядьку, или какого-то динозавра мутанта крылатого. Но вид у обоих страшный и злобный.
Мама тихо смеется, и этот звук проливается внутрь меня благодатью и болью одновременно.
— Не-е-е, Янусь. Он не злой. И не добрый. Он другой. Защитник. Все они.
Разбудил меня долгий настойчивый звук вибрирующего телефона. Сначала я не могу понять, откуда это жужжание в моем сне. Не хочу открывать глаза, но звук не уходит, он въедливо сверлит мозг. Нет больше мамы и запаха красок, только жара и полутемное огромное помещение, в котором я в первый момент ничего не узнаю. Так не хочу отпускать сон, ведь мама приснилась мне впервые за все эти годы. Раньше я плакала вечерами и просила, чтобы она приходила ко мне. Но этого почему-то не случалось.
Никогда. Шевельнувшись, поняла откуда жара. Я опять лежу, опутанная телом Рамзина со всех сторон. Он недовольно выдохнул и,
отпустив меня, выскользнул из-под одеяла.
Оглянувшись через плечо, я видела, что он сел и дотянулся до гаджета, а глянув на экран, отчетливо скрипнул зубами. Потом встал и, захватив телефон, пошел обнаженный и босой через всю огромную комнату, а потом тихо открылась и закрылась входная дверь.
Ненадолго мне стало интересно, почему он решил уйти — то ли разговор был не для моих ушей, то ли просто думал, что я сплю и не хотел говорить над головой. Но мне так хочется вернуться в свой сон, и я позволяю себе опять отключиться. А в следующий раз открыла их от низкого гула, доносящегося снаружи. Похоже, что было уже раннее утро,
так как сквозь бассейн наверху стал просачиваться серый неуютный свет, который обычно предшествует восходу солнца.
Рамзина рядом не было, и, судя по тому, что постель была холодной, ушел он не только что. Поднявшись, я огляделась и поняла, что в доме совершенно одна. Гул наверху быстро утих, и опять воцарилась полная тишина.
До меня дошло, что Рамзин смылся и оставил меня одну на этом долбаном куске камня посреди океана. Причем даже не удосужившись предупредить, что улетает и сколько будет отсутствовать. Ну а чему я удивляюсь? Рамзин есть Рамзин, плевать он хотел на чужие желания или даже элементарную вежливость. Даже чиркнуть два слова, типа: «жди меня, и я вернусь!», или там «вчера было супер, полетел за круассанами» — рука бы отвалилась. Скотина!
А я себе черте чего вечером напридумывала,
почти раскисла, как слюнявая идиотка. Чего только ни померещится после крышесносного оргазма! У господина Я-был-рожденчеловеком вдруг пробудилась нежность откуда ни возьмись! Держи карман шире,
Яночка. Просто подустал он, видно, в тот момент, или для разнообразия захотелось потрахаться медленно и сладко. А я уж умудрилась узреть в этом примитивном действе признаки каких-то чувств. Вот уж,
правда, главный наш враг — наш собственный мозг. Он заставляет видеть и слышать нас не то, что есть на самом деле, а зачастую то,
что нам хотелось бы. Но тогда выходит, что я хочу от Рамзина как раз нежности, заботы и…
ну не знаю, любви что ли, раз мой креативненький разум подкидывает мне такие картинки реальности? Ерунда какая! Я хочу от
Рамзина только свободы от самого Рамзина.
Ничего больше!
Я вскочила с постели и огляделась.
Обе сумки так и стояли тут же, хотя одежда,
которую вчера с меня содрал мой зверюга,
исчезла. Порывшись в первой сумке, я нашла там домашние вещи Рамзина. Само собой, что ноут и телефон скрылись в небе вместе с их владельцем. А вот, если у меня случится приступ аппендицита или острейшее воспаление хитрости, как я должна связаться с большой землей, чтобы меня спасли?
Похоже, что никак. Вот так и подохну тут,
пока всякие там на вертолетах своих шастают. Я оттолкнула от себя рамзинское барахло и сунулась в другую сумку. Новая пижама, пара штанов для йоги и несколько свободных футболок. Ни трусов, ни лифчиков,
ничего больше. Серьезно, Рамзин? По-твоему,
мне следует ходить только в пижаме и дурацких штанах в облипку и футболках прямо на голое тело? Интересно, почему? Чтобы раздевать было не слишком долго? Или порвать не жалко?
Я, разозлившись, вытряхнула содержимое сумки, но там не оказалось ни моих таблеток,
ни косметики, вообще ничего больше. Даже сраной пилки для ногтей. Я отправилась в душ, но смыть раздражение горячей водой не вышло. Вернувшись, я еще раз посмотрела на вещи. Ну что ж, пижама так пижама.
Одевшись, я поднялась наружу, чтобы действительно убедиться, что вертолета нет на месте. Интересно, сколько теперь мне сидеть, как хреновой Рапунцель, до того момента, как Рамзин соизволит вернуться?
Пару дней? Неделю? И чем, собственно,
полетел заниматься это наглый засранец,
оставив меня здесь?
Наверху было пока прохладно, и поэтому я,
продрогнув, спустилась вниз под жалобные песни своего желудка. Кстати о насущном.
Надеюсь, с голода мне не придется здесь помирать?
Холодильник оказался забит всем, кроме алкоголя, кофеварка работала исправно,
голодная смерть мне не грозила. Чего не скажешь о преждевременной кончине от скуки. Кроме телевизора с безумным количеством каналов на всех языках мира и плаванья в бассейне никаких других развлечений и занятий тут не было. И охраны,
которую можно донимать, тоже не наблюдалось. Можно было еще следить за пролетающими в сторону материка птицами.
Но тогда становилось уж совсем тоскливо.
Как прошел мой день? Ну, как на скале, на которой не обнаружилось даже чахлой растительности при тщательном ее осмотре.
Я обошла ее вдоль и поперек, посидела на краю бассейна, болтая ногами в воде, ела,
пила. Один раз видела на горизонте пролетавший маленький самолет. Около часа наблюдала за парусом, едва видимым на горизонте, в надежде, что он приблизится. Но вместо этого он просто исчез. Долго думала о сегодняшнем сне, припоминая все подробности, но они смазывались в моем сознании, и с каждым часом, несмотря на мои усилия, становились все более размытыми.
Осталось только ощущение одновременно и боли, и радости из-за того, что мама, наконец,
спустя столько лет пришла ко мне во сне.
Почему именно сейчас? Когда стемнело и похолодало, спустилась вниз. Найдя пульт,
управляющий освещением, я превратила это каменное логово в чертов маяк в ночи,
поставив освещение на максимум. Включила телевизор на почти полную громкость, найдя музыкальный канал. Но это все, как ни странно, только усилило ощущения одиночества и оторванности от всего мира. Я
стояла у огромного внешнего стекла и ощущала себя единственной пассажиркой какого-то космического корабля, который движется в черной пустоте в миллионах километров до ближайшего живого человека.
Спала я плохо, потому что все время прислушивалась, не послышится ли приближающийся гул вертолетного двигателя.
Что же, если Рамзину хотелось добиться того,
чтобы я ждала его с нетерпением, ему это удалось. Даже не припомню, когда мне случалось так надеяться и сгорать от нетерпения, мечтая о появлении мужика. А
еще строить столько планов по его мучительному убийству, ну, или на самый крайний случай частичной кастрации с помощью столовых приборов.
Понятия не имею, можно ли летать на вертолетах ночью, но Рамзин не появился ни к утру, ни к обеду следующего дня. От безделья я передвинула всю ту мебель, которая оказалась мне по силам, злорадно представляя, что Рамзин вернется глубокой ночью, а я нарочно выключу весь свет, и он себе все кости переломает, пока до постели доберется. Мелко и гаденько, но хоть что-то.
Потом уничтожила отпечатки собственного лба и рук на стекле, с остервенением оттирая то, что напоминало об очередном моменте моей неспособности сопротивляться этому гребаному хищнику. Снаружи явно портилась погода, и я подтянула кресло к самой прозрачной преграде, отделяющей меня от нарастающей ярости природы. До самой темноты я наблюдала, как постепенно меняется цвет морской воды от зеленоватосиней до свинцово-серой, как волны становятся все выше, и на из верхушках появляются клочки белой пены. Солнца больше не было, а небо закрыли мрачные тяжелые тучи. Вскоре появился и новый звук,
напоминающий ритмичные, глухие удары, и я поняла, что это окружающий океан обрушивается раз за разом, вгрызаясь в тело скалы, мечтая ее разрушить до основания.
Этот звук мешал мне уснуть почти полночи,
потому что его монотонность периодически прерывалась особенно мощными ударами, от которых мне казалось, скала, и правда,
содрогалась. Я лежала и попеременно то кляла Рамзина за то, что он затащил меня сюда, то бесилась, что его нет рядом, чтобы я могла сейчас уткнуться в его бок носом и заснуть, наплевав на все творящееся за пределами этой тюрьмы-убежища.
Просыпаюсь я от ощущения влажного горячего облизывания на моей пояснице и мычу, выгибаясь и подставляясь под это замечательное прикосновение. Сзади хмыкают, и ласкающие губы становятся настойчивей, уверенно передвигаясь к моим ягодицам, с которых медленно и явно не по волшебству сползают пижамные штаны.
— М-м-м, зачем ты вообще легла одетой? -
хриплый рамзинский голос и резкое дыхание проходятся по еще влажной после его ласки коже и тут же приводит меня в чувство.
— С-с-сука! — шиплю я, тут же вспоминая весь тот список способов его умрещвления,
которые придумала вчера.
Наплевав на тяжелый жар, что уже начал скручиваться болезненным клубком внизу моего живота, я гневно взбрыкиваю, пытаясь сбросить с себя этого подонка, бросившего меня опять, как чертову вещь. Но это не удается, и я тогда, резво извиваясь и лягаясь,
выскальзываю из под Рамзина, но теряю при этом эти дурацкие штаны.
— Смотрю, ты в настроении сделать это побыстрому? — слышу я его насмешливый голос и разворачиваюсь, чтобы наткнуться на взгляд карих глаз, в котором тлеет откровенный голод, и губы, искривленные в столь привычной ухмылке. — Я совсем не против. Соскучился по тебе до одури.
Рамзин лежит на животе и проходится хищным взглядом по моим оголившимся ногам.
— Ты, мать твою, бросил меня! — яростно выплевываю я и пытаюсь отползти подальше и прикрыться. — Ты урод, Рамзин! Я, потвоему, кто? Вещь твоя? Захотел взял, не захотел поставил в угол, пусть стоит?
Рамзин стремительным движением вдруг подбрасывает свое тело вверх, хватает меня за лодыжки и дергает на себя. Моя задница быстро скользит по простыням, и в следующую секунду я оказываюсь под большим твердым мужским телом,
вклинившимся бедрами между моих беспардонно раздвинутых ног. Твердым причем повсюду. Рамзин полностью одет в костюм, и даже галстук на месте.
— Мне нужно было улететь, — слегка нахмурившись говорит он. — Прости, я не думал, что это дело займет столько времени.
Я открываю рот в изумлении, потому что в его голосе и выражении лица самое настоящее раскаянье. Даже трясу головой,
боясь, что у меня глюк.
— Рамзин, ты же не рассчитываешь, что после того, как ты бросил меня тут совсем одну в хренов шторм, без связи и без возможности получить помощь в случае чего,
ты можешь потом явиться и сказать «прости»,
и я и в самом деле растаю и предложу побыстрому отыметь меня в знак примирения? -
я стараюсь спихнуть с себя этот вариант железного человека, само собой, без всякого успеха.
Он неожиданно хитро улыбается и трется своими губами об мои, дублируя это таким же трением своей выпирающей сквозь штаны эрекции об мою чувствительную сердцевину.
Я сжимаю зубы и сжигаю его взглядом.
— А разве нет? — нахально мурлыкает он у самого моего рта, искушая близостью. — Я
слышал, что примирительный секс — это нечто фееричное. Хотя я сейчас так хочу тебя, что соглашусь на что угодно.
— Я не соглашусь, похотливое ты животное!
Ну-ка слезь с меня! — и я снова толкаю его.
Рамзин глубоко вздыхает, создавая трение своей грудной клетки по моим уже нудящим соскам, и скатывается с меня.
— Яна, не было никакого шторма. Просто очень свежий ветерок, — откровенно подлизывается он.
— Пофиг, — огрызаюсь я. — А если бы со мной что-то случилось?
— Я бы сразу узнал и примчался тебя спасать, — и улыбается как дурак.
— Пошел ты, Рамзин. Что бы ты сейчас ни сказал, это не изменит того, что ты обращаешься со мной отвратительно, на что у тебя нет никакого права.
Он хмурится и трет переносицу так, словно у него болит голова.
— Черт, Яна, разве мы не можем просто хоть раз для разнообразия повести себя, как обычные люди?
— Тебе-то откуда знать, как ведут себя нормальные? В кино видел? — продолжаю кусаться я.
Рамзин растягивается на спине, забрасывает обе руки за голову и смотрит на меня пристально и как-то устало, что ли. В этот момент вечная аура его жесткой властности словно прорывается, и я будто заглядываю в эту дыру в его плотной атмосфере и вижу совсем иного Рамзина. Нет, не мягкого мимимишку, это точно никогда не будет про этого мужика. В этот момент он показывает мне свою потребность в тепле, в близости гораздо большей, чем может дать просто секс. Хотя… может, я опять попадаю в плен собственного желания видеть то, чего нет на самом деле, и леплю в моем воображении те его эмоции, которых не существует. Но я не отвожу глаз, впитывая Рамзина именно таким,
не зная, увижу ли такое еще.
— Ты ведь хочешь меня, Ян. Действительно хочешь, — уже без тени усмешки или обычного наглого превосходства говорит он. — У меня тоже все нутро узлами сворачивает от желания оказаться в тебе. Почему тогда это должно быть так сложно?
Могу назвать ему сто тысяч причин, и при этом под этим его взглядом не вспоминается ни одна. Кончики пальцев покалывает от желания потянуться к нему, провести по его щеке, по морщинкам на лбу, по жестким губам, что умеют вынуть из меня душу.
Хочется самой медленно раздеть его, ласкать ртом и руками, заставить сжимать в кулаках простыни, стонать, изгибаясь и теряя контроль. Видеть, как он будет слетать с катушек от сжигающего до тла желания. Да,
мне так сильно этого хочется сейчас, когда он вот такой обычный, открытый, не укутанный в его вечную твердокаменную оболочку. Но я если поддамся всем этим желаниям, то обратно уже не смогу повернуть. Я и так уже в нем настолько увязла, что и признаться себе страшно, если одного такого взгляда достаточно для того,
чтобы я забыла и злость, и обиду, и то, что,
скорее всего, он станет собой обычным раньше, черт возьми, чем вытащит из меня свой член. Все, что между нами происходит изначально неправильно, как-то вывернуто наизнанку.
Поэтому я встаю и, выдергивая из-под
Рамзина свои пижамные штаны, одеваю их,
ощущая на своей коже жар, как будто он хочет сжечь этот кусок ткани глазами.
— Потому что ты сам сделал все это таким сложным, Рамзин, — отвечаю я. — Неужели ты думаешь, что все можно поменять в мгновение ока просто потому, что ты так решил?
— Так наша проблема все же в наличии времени, — он не спрашивает, а как будто подтверждает что-то самому себе.
Резко выдохнув, Рамзин поднимается с кровати и идет в сторону кухонной зоны, по дороге снимая пиджак и галстук и расстегивая рубашку.
— Кстати, ты никак не прокомментировал мою перестановку, — говорю я в его широкую спину.
— Мне плевать, где стоят вещи. Если хочешь,
можем их хоть в море вышвырнуть, -
безразлично говорит он.
На столе стоят бумажные пакеты, которые он, видимо, привез. Бросив свою рубашку на кухонный мягкий табурет, Рамзин достает из одного из них бутылку вина, и мои брови ползут вверх от удивления.
— Ты привез мне вино, Рамзин? — недоверчиво прищуриваюсь я. — Разумеется, оно отравлено.
— Не в этот раз, — хмыкает мужчина и достает бокалы и штопор.
Он отворачивается, и я наблюдаю, как перекатываются под его кожей длинные мышцы спины, когда он вскрывает бутылку.
— Просто у меня кое-что выгорело, Яна, и я хочу это с тобой отпраздновать, — продолжает он, не поворачиваясь и колдуя над бокалами.
— Если надеешься, что я напьюсь и сама на тебя запрыгну, ковбой, то боюсь тебя разочаровать. Для этого виньчишка недостаточно, — язвлю я.
Рамзин вдруг замирает и опирается обеими ладонями на столешницу. Его голова опускается вниз, и плечи поникают, в то же время мускулы вдоль позвоночника напрягаются, как будто ему жутко тяжело. Но через полминуты он снова выпрямляется и оборачивается ко мне с двумя бокалами в руках.
— Выпей со мной за удачу, Яна, — его взгляд становится колючим и жестким. Нет больше того Рамзина, что ввел меня в заблуждения обманчивой открытостью.
И меня это радует. Такому жесткому ему я знаю, как противостоять. Перед таким я знаю,
как захлопнуть двери в душу. Я принимаю бокал и, отсалютовав ему, пробую белое вино.
Его вкус насыщенный и терпкий,
обволакивает мой язык и ласкает горло.
Рамзин смотрит мне прямо в глаза, будто подначивая меня, и выпивает свой бокал быстро и до дна. Я усмехаюсь и следую его примеру.
— Надеюсь, у нас будет достаточно времени на то, чтобы ты простила мне все и поняла,
для чего я это делаю, — говорит Рамзин, все так же неотрывно глядя на меня и как будто что-то выискивая.
— А я надеюсь… — начинаю я и тут чувствую,
что волна жара, по силе сравнимая только с цунами, ударяет в меня, и я начисто забываю обо всем, что хотела сказать.
