Глава 33

Эшерих и Клуге едут прогуляться

Уже совсем стемнело, когда комиссар Эшерих вместе с Энно Клуге покинул садовый флигель на Ансбахерштрассе. Нет, при всех легочных проблемах Анны Шёнляйн комиссар не решился отнести ее дело к разряду незначительных. Ведь старая дева, похоже, дает приют всем преступникам без разбору, даже не зная их истории. Например, у Энно Клуге она и имени не спросила, спрятала его потому только, что ее попросила давняя подруга.

Да и к госпоже Хеберле тоже присмотреться не мешает. Беда с этим народом! Сейчас, когда идет великая война за счастливое будущее, даже сейчас он фордыбачится. Куда ни сунешься, всюду нечисто. Комиссар Эшерих твердо верил, что почти в каждом немецком доме найдется целая куча неприглядных секретов и вранья. Почти поголовно у всех совесть нечиста – за исключением членов партии, разумеется. Кстати, он бы очень поостерегся проводить у членов партии такой вот осмотр, как у этой Шёнляйн.

Так или иначе, консьержа он оставил на посту в квартире. Малый вроде вполне надежный, член партии опять же; надо проследить, чтобы он получил какую-нибудь хорошо оплачиваемую должностишку. Таких людей это взбадривает, обостряет их зрение и слух. Кнут и пряник – лучший способ управлять.

Под руку с Энно Клуге комиссар направляется к афишной тумбе, за которой прячется Баркхаузен. Баркхаузену не больно-то хочется видеть бывшего кореша, и, чтобы избежать встречи, он идет вокруг тумбы. Но комиссар, повернувшись, засекает его, и Эмиль с Энно стоят друг против друга.

– Добрый вечер, Энно! – Баркхаузен протягивает руку.

Но Клуге ее не берет. Сейчас даже в этом жалком существе вскипает возмущение. Он ненавидит Баркхаузена, который уговорил его совершить взлом, в итоге закончившийся одними только побоями, а нынче утром вымогал тысячи и все-таки предал его.

– Господин комиссар, – с жаром начинает Клуге, – Баркхаузен вам не говорил, что нынче утром шантажом выманил у моей подруги, у госпожи Хеберле, две с половиной тысячи марок? За это он хотел меня отпустить, а сам…

Комиссар подошел к Баркхаузену лишь затем, чтобы отдать ему деньги и отослать домой. Теперь же он оставляет конверт с деньгами в кармане и, забавляясь, слушает, как Баркхаузен нагло отвечает:

– А разве я тебя не отпустил, Энно? Если ты, недоумок, снова даешь себя поймать, я не виноват. Я свое слово сдержал.

– Так-так, – говорит комиссар, – об этом мы еще побеседуем, Баркхаузен. Сейчас идите домой.

– Но как же мои денежки, господин комиссар? Вы твердо обещали мне пять сотен, если я предъявлю вам Энно. Вот же он, рядом с вами, так что прошу!

– За одно дело дважды не платят, Баркхаузен! – обрывает комиссар. – Вы ведь уже получили две с половиной тысячи!

– Но у меня пока что нет этих денег! – протестует, почти кричит вновь обманутый Баркхаузен. – Она отправила их в Мюнхен, до востребования, чтобы я им тут не мешал!

– Умная женщина! – одобрительно говорит комиссар. – Или это ваша идея, господин Клуге?

– Опять он врет! – обиженно восклицает Клуге. – В Мюнхен отправлено только две тыщи. Пять сотен, даже с лишним, он получил наличными. Поглядите у него в карманах, господин комиссар!

– Да ведь стырили их! Шайка подростков налетела на меня и все денежки свистнула! Обыскивайте, господин комиссар, хоть с ног до головы, у меня только несколько марок, случайно завалялись в жилетном кармане!

– Вам, Баркхаузен, деньги доверять нельзя, – говорит комиссар, качая головой. – Не умеете вы обращаться с деньгами. Взрослый мужик – и позволил подросткам себя обокрасть!

Баркхаузен опять принимается клянчить, требовать, уговаривать, однако комиссар – они уже у станции Виктория-Луиза-плац – командует:

– Домой, Баркхаузен, живо!

– Господин комиссар, вы же твердо обещали…

– Если вы сию минуту не исчезнете в метро, я сдам вас вон тому полицейскому! Мигом загремите в участок по обвинению в вымогательстве!

С такими словами комиссар направляется к полицейскому, и Баркхаузен, разъяренный Баркхаузен, этот незадачливый преступник, у которого перед самой победой всегда отнимают добычу, мгновенно ныряет в метро. (Ну, погоди, Куно-Дитер, дома я до тебя доберусь!)

Комиссар действительно разговаривает с полицейским, предъявляет удостоверение и велит ему задержать Анну Шёнляйн, пусть пока посидит в участке, а причина задержания…

– Ну, скажем, слушание вражеских радиостанций. И никаких допросов, прошу вас. Завтра пришлю за ней кого-нибудь. Доброго вечера, господин полицейский!

– Хайль Гитлер, господин комиссар!

– Н-да, что будем делать? – говорит комиссар, продолжая путь по Мотцштрассе в сторону Ноллендорфплац. – Я проголодался, обычно ужинаю в это время. Знаете что, приглашаю вас на ужин. Вы ведь вряд ли очень торопитесь к нам в гестапо. Боюсь, тамошняя еда оставляет желать лучшего, и народ ужас какой забывчивый, иной раз арестантов по два-три дня вообще не кормят. Даже воды не дают. Плохо организовано. Ну, так как, господин Клуге?

Рассуждая подобным образом, комиссар привел совершенно сбитого с толку Клуге в винный погребок, где его, по всей видимости, хорошо знали. Эшерих не скупится, ужин не только превосходный и обильный, с вином и рюмочкой шнапса, но еще и с натуральным кофе, пирожным и сигаретами.

– Только не думайте, что все это за мой счет, Клуге! – совершенно беззастенчиво заявляет комиссар. – Все за счет Баркхаузена. Платить буду из тех денег, которые вообще-то предназначались ему. Разве не замечательно, что вы набиваете брюхо за счет вознаграждения, назначенного за вашу поимку. Справедливая компенсация…

Комиссар говорит и говорит, но, пожалуй, его преимущество не столь велико, как он старается показать. Ест он мало, зато пьет быстро и помногу. Пожалуй, в нем гнездится тревога, он весь охвачен непривычной нервозностью. То катает хлебные шарики, то вдруг хватается за задний карман, где спрятан пистолет, и бросает взгляд на Клуге.

Энно сидит с довольно безучастным видом. Он плотно поел, но почти не пил. И все еще пребывает в полном замешательстве, не знает, как понимать комиссара. Арестован он или нет? Энно недоумевает.

И как раз в эту минуту Эшерих вносит ясность:

– Вот вы сейчас сидите, господин Клуге, и удивляетесь, глядя на меня. Я, конечно, приврал, что так уж сильно проголодался, просто надо чем-то занять время до десяти часов. Сперва нам с вами предстоит совершить небольшую прогулку, тогда и посмотрим, что с вами делать. Н-да… тогда… и посмотрим…

Комиссар говорит все тише, задумчивее и медленнее, Энно Клуге бросает на него подозрительный взгляд. Небольшая прогулка в десять вечера – наверняка за ней кроется очередное вероломство. Но какое? И как его избежать? Эшерих глаз с него не спускает, даже в туалет Клуге нельзя пойти одному.

– Дело в том, – продолжает комиссар, – что встретиться с моим человеком можно только после десяти. Он живет в Шлахтензее, понимаете, господин Клуге? Вот это и есть наша с вами небольшая прогулка.

– А я тут при чем? Разве я знаю этого человека? Нет у меня знакомых в Шлахтензее! Я всегда жил в окрестностях Фридрихсхайна…

– Думаю, вы все-таки его знаете. Вот и хочу, чтобы вы на него взглянули.

– А если я на него взгляну и окажется, что я его не знаю, что тогда? Что со мной тогда будет?

Комиссар равнодушно машет рукой:

– Там видно будет. По-моему, вы знаете этого человека.

Оба молчат. Потом Энно Клуге спрашивает:

– Неужто опять из-за той окаянной истории с открыткой? Лучше б я не подписывал протокол. Лучше б не делал вам одолжения, господин комиссар.

– Вот как? Может, вы и правы, и для вас, и для меня было бы лучше, если б вы не подписывали, господин Клуге! – Он смотрит на своего визави так мрачно, что Энно Клуге опять захлестывает страх. Комиссар это замечает и успокаивает его: – Ничего, там видно будет. Давайте-ка тяпнем еще по рюмочке шнапса, и в дорогу. Мне хочется успеть на последний поезд в город.

Клуге смотрит на него с ужасом.

– А я? – дрожащим голосом спрашивает он. – Я… останусь… там?

– Вы? – смеется комиссар. – Разумеется, вы поедете со мной, господин Клуге! Что смотрите с таким ужасом? Я ведь не сказал ничего, что могло бы вас напугать. Разумеется, мы вместе вернемся в город. А вот и официант с нашим шнапсом. Минутку, мы сей же час отдадим вам рюмки, на замену.

Немногим позже они направились к станции Цоо. Поехали городской железной дорогой, а когда вышли в Шлахтензее, вокруг было уже темным-темно, так что в первую минуту оба растерянно остановились на вокзальной площади. Затемнение, ни лучика света вокруг.

– В этаких потемках нам дорогу нипочем не найти, – испуганно сказал Клуге. – Господин комиссар, пожалуйста, давайте вернемся! Пожалуйста! Лучше я всю ночь просижу у вас в гестапо, чем…

– Не болтайте чепуху, Клуге! – резко перебил комиссар, подхватив хлюпика под руку. – Вы что, думаете, я полночи с вами разгуливаю, чтобы за четверть часа до цели повернуть обратно? – И чуть мягче продолжил: – Я уже вполне хорошо вижу. Нам надо вон туда, так мы быстренько выйдем к озеру…

Они молча зашагали по дороге, осторожно, стараясь не споткнуться о невидимые препятствия.

Немного погодя впереди как будто бы посветлело.

– Вот видите, Клуге, – сказал комиссар, – я же знал, чутье меня не подведет, наверняка сориентируюсь. Вот и озеро!

Клуге промолчал, и оба молча пошли дальше.

Ночь была совершенно безветренная, кругом тишина и покой. Люди им не встречались. Гладь озера, которое они скорее угадывали, чем видели, словно выдыхала едва заметное серое свечение, словно отдавала тусклый, слабый отблеск накопленного за день света.

Комиссар откашлялся, будто собираясь заговорить, но промолчал.

Внезапно Энно Клуге остановился. Рывком выдернул руку из-под локтя своего спутника. И выкрикнул:

– Я больше ни шагу не сделаю! Если вы решили со мной расправиться, так давайте прямо тут, незачем ждать еще четверть часа! Никто мне на помощь не придет! Небось полночь уже!

Точно в подтверждение его слов, вдруг раздался бой часов. Неожиданно близко, эхом отдаваясь во мраке ночи. Оба невольно считали удары.

– Одиннадцать! – сказал комиссар. – Одиннадцать часов. До полуночи еще целый час. Идемте, Клуге, осталось всего пять минут ходу.

Он снова подхватил Энно под руку.

Но тот с неожиданной силой вырвался:

– Говорю вам, я больше ни шагу не сделаю! Да-да, не сделаю!

От страха голос сорвался, так он кричал. Какая-то озерная птица испуганно взлетела из камышей, тяжело пролетела мимо.

– Да не орите вы! – сердито сказал комиссар. – Все озеро переполошите! – И уже спокойнее добавил: – Ладно, передохните минутку. Образумьтесь. Давайте присядем, а?

И он снова подхватил Клуге под локоть.

Энно хлопнул его по руке:

– Не смейте больше ко мне прикасаться! Делайте со мной что хотите, только не прикасайтесь!

– Сбавь тон, Клуге! – осадил комиссар. – Ты кто такой! Мелкая, трусливая, вонючая шавка!

У комиссара тоже мало-помалу сдавали нервы.

– А вы? – взвизгнул Клуге. – Вы-то кто? Убийца, подлый, вероломный убийца!

Он и сам испугался сказанного. Пробормотал:

– Извините, господин комиссар, я не имел в виду ничего такого…

– Нервы, – сказал комиссар, – все это нервы. Вам надо жить по-другому, Клуге, нынешней жизни ваши нервы не выдерживают. Давайте-ка присядем вон там, на причале. И не дрейфьте, я вас не трону, раз вы так боитесь.

Они вышли на причал. Доски заскрипели под ногами.

– Еще несколько шагов, – подбадривал Эшерих. – Сядем прямо вон там, на дальнем конце. Люблю, когда кругом вода…

Но Клуге опять заартачился. Только что выказал малую толику решимости – и на тебе, вдруг опять заскулил:

– Не пойду я дальше! Сжальтесь, господин комиссар! Не топите меня! Я не умею плавать, честно вам говорю! Всегда ужас как воды боялся! Любой протокол подпишу! Караул! На помощь! На по…

Комиссар сгреб брыкающегося мужичонку в охапку и понес к дальнему концу причала. Лицо Энно он прижал к себе, так крепко, что кричать тот уже не мог. Дошел до самого края и теперь держал свою ношу над водой.

– Еще раз закричишь, сволочь, брошу в воду!

Из горла у Энно вырвался всхлип.

– Не стану я кричать, – прошептал он. – Ах, все равно мне каюк, бросайте, и дело с концом! Больше я не выдержу…

Комиссар посадил его на причал, сел рядом.

– Ладно. А раз ты убедился, что я могу швырнуть тебя в воду и все-таки не швыряю, то, надеюсь, понимаешь, я не убийца, Клуге?

Клуге пробормотал что-то невразумительное. Зубы у него громко стучали.

– Так, а теперь слушай. Я тебе кое-что скажу. Про человека, которого тебе надо опознать тут, в Шлахтензее, я, конечно, соврал.

– Но зачем?

– Погоди. Кроме того, я знаю, к автору открыток ты касательства не имеешь; я думал, протокол, по крайней мере, убедит начальство, что у меня уже есть зацепка, и они от меня отстанут, дадут время изловить настоящего преступника. Но номер не прошел. Они жаждут заполучить тебя, Клуге, большие шишки из СС жаждут заняться тобой по-своему. Верят протоколу, считают тебя автором открыток или хоть распространителем. И они это из тебя выжмут, все выжмут, что захотят, на допросах, выжмут тебя как лимон, а потом убьют или отправят под Народный трибунал, а результат один, разве что мучения продлятся на неделю-другую подольше.

Комиссар сделал паузу, и вконец запуганный, дрожащий Энно теперь, словно ища помощи, прижался к тому, кого минутой раньше назвал убийцей.

– Вы же знаете, это не я! – запинаясь пробормотал он. – Клянусь! Вы не можете отдать меня им, я не вынесу, я буду кричать…

– Само собой, будешь кричать, – безучастно подтвердил комиссар. – Само собой. Но их этим не проймешь, им от этого только удовольствие. Знаешь, Клуге, они посадят тебя на табуретку и направят прямо в лицо очень яркий прожектор, и придется тебе все время смотреть на слепящий свет, изнывая от жара. А при этом они будут задавать вопросы, час за часом задавать вопросы, сменяя один другого, как бы ты ни устал. А когда ты рухнешь от изнеможения, они пинками и хлыстом поднимут тебя на ноги и заставят пить соленую воду, а если и от этого толку не будет, все суставы на пальцах один за другим тебе повывихивают. Кислотой ноги обольют…

– Перестаньте, прошу вас, перестаньте, я не могу это слушать…

– Придется не просто слушать, но и терпеть, Клуге, день, два, три, пять дней – без передышки, круглые сутки, вдобавок тебя будут морить голодом, так что желудок твой ссохнется, как фасолина, и страшная, смертельная боль будет терзать тебя снаружи и изнутри. Но ты не умрешь; тех, к кому имеют вопросы, они так легко не отпускают. И начнут…

– Нет-нет-нет! – закричал Энно, затыкая уши. – Не хочу больше слушать! Ни слова! Лучше уж сразу помереть!

Некоторое время царила бездонная тишина.

Потом Энно Клуге вдруг поежился и сказал:

– Но в воду я не полезу…

– Нет-нет, – добродушно отозвался комиссар. – И не надо, Клуге. Видите ли, я принес вам кое-что другое, гляньте, хорошенький пистолетик. Приставьте его ко лбу, не бойтесь, я придержу вам руку, чтоб не дрожала, а потом вы немножко согнете палец… Боли вы не почувствуете, просто все мучения и преследования вдруг закончатся, и вы наконец обретете мир и покой…

– И свободу, – задумчиво обронил Энно Клуге. – Вот так же, господин комиссар, вы тогда уговорили меня подписать протокол, тогда вы тоже посулили мне свободу. На сей-то раз это правда? Как думаешь?

– Ну разумеется, Клуге. Это единственная подлинная свобода, доступная нам, людям. Тогда я не смогу снова поймать тебя, снова пугать и мучить. Никто не сможет. Ты посмеешься над всеми нами…

– А что дальше, за покоем и свободой? Там что-то еще будет, а? Как по-твоему?

– По-моему, вряд ли будет что-то еще, ни тебе суда, ни преисподней. Только покой и свобода.

– Зачем же я тогда жил? Зачем столько всего тут вытерпел? Я же ничего не делал, никого в жизни не радовал, никого по-настоящему не любил.

– Н-да, большим героем ты не был, Клуге. И никакой пользы, пожалуй, не принес. Но зачем сейчас об этом думать? Сейчас в любом случае слишком поздно, сделаешь ли ты так, как я предлагаю, или пойдешь со мной в гестапо. Говорю тебе, Клуге, уже через полчаса ты на коленях станешь вымаливать пулю. Но все будет продолжаться долгие часы, пока они не замучают тебя до смерти…

– Нет-нет, – сказал Энно Клуге. – К ним я не пойду. Давай пистолет… я правильно его держу?

– Да…

– И куда его приставить? К виску?

– Да…

– А теперь положить палец сюда, на спусковой крючок. Осторожненько, пока что я не хочу… Хочу еще немного с тобой поговорить…

– Да ты не бойся, пистолет на предохранителе…

– Знаешь, Эшерих, ты ведь последний человек, с которым я разговариваю… Дальше будет только покой, я никогда уже не смогу ни с кем поговорить.

Он вздрогнул.

– Когда я вот только что приставил пистолет к виску, от него повеяло ужасным холодом. Вот так же холодны покой и свобода, которые меня ожидают.

Он наклонился к комиссару и прошептал:

– Можешь обещать мне одну вещь, Эшерих?

– Да. А какую?

– Но тебе придется сдержать обещание!

– Сдержу, если сумею.

– Не сталкивай меня в воду, когда я умру, обещай. Я боюсь воды. Оставь меня здесь, на причале.

– Конечно. Обещаю.

– Отлично, поклянись, Эшерих.

– Клянусь!

– А не обманешь, Эшерих? Видишь ли, я паршивая мелкая сошка, такого что обмануть, что не обмануть – разница невелика. Но ты ведь не обманешь?

– Ясное дело, не обману, Клуге!

– Давай пистолет, Эшерих… Он теперь снят с предохранителя?

– Нет, пока нет, только когда скажешь.

– Вот так правильно, да? Теперь я почти не чувствую холода от ствола, сам такой же холодный, как ствол. Ты знаешь, что у меня есть жена и дети?

– Я даже разговаривал с твоей женой, Клуге.

– О! – Мужичонка так заинтересовался, что опять быстро опустил пистолет. – Она в Берлине? Я бы с удовольствием еще разок с ней потолковал.

– Нет, она не в Берлине, – ответил комиссар, проклиная себя, потому что нарушил свой принцип никогда и ничего не сообщать. И результат налицо! – Она все еще под Руппином у родни. И говорить тебе с ней, Клуге, совершенно незачем.

– Она что, плохо про меня говорит?

– Да нет, просто зла на тебя.

– Жаль, – сказал Клуге. – Жаль. Странно вообще-то, Эшерих. Я ведь сущее ничтожество, любить меня никто не может. Зато ненавидят многие.

– Не знаю, ненавидит ли тебя жена, по-моему, ей просто хочется от тебя отдохнуть. Ты ей мешаешь…

– Пистолет еще на предохранителе, комиссар?

– Да, – ответил комиссар, удивляясь, что Клуге, который последние четверть часа был совершенно спокоен, теперь вдруг опять занервничал. – Да, он на предохранителе… Что ты, черт побери?

Пистолет выплеснул дульное пламя прямо у него перед глазами, так что он, охнув, отпрянул назад, на причал, и закрыл глаза ладонями, с ощущением, что ослеп.

– Так я и знал, ты снял его с предохранителя! – прошептал Клуге ему в ухо. – Опять хотел меня надуть! А теперь ты у меня в руках, теперь я могу подарить тебе покой и свободу…. – Он поднес дуло ко лбу стонущего комиссара, хихикнул: – Чувствуешь, какой он холодный? Это мир и покой, лед, в котором нас похоронят, на веки вечные…

Эшерих, охая, выпрямился.

– Ты нарочно, Клуге? – сурово спросил он, рывком разомкнув саднящие веки. Глаза болели. Клуге виделся ему как густо-черная глыба на фоне ночного мрака.

– Ага, нарочно, – хихикнул мужичонка.

– Это же покушение на убийство! – сказал комиссар.

– Так ведь ты сказал, оружие на предохранителе!

Комиссар уже убедился, что его глаза не пострадали.

– Сейчас ты у меня полетишь в воду, гнида! И это будет самооборона! – Он схватил хлюпика за плечо.

– Нет-нет, не надо, пожалуйста! Не надо! Я сделаю, как ты велел! Только не бросай в воду! Ты же обещал…

Комиссар крепко держал его за плечо.

– Все! Кончай скулить! Тебе никогда не хватит смелости! В воду!..

Два выстрела прогремели один за другим. Комиссар почувствовал, как человек в его хватке обмяк и рухнул словно подкошенный. Глядя, как покойник скользит с причала в озеро, Эшерих дернулся. Невольно попытался удержать его.

Пожимая плечами, он смотрел, как тяжелое тело шлепнулось в воду и тотчас исчезло.

– Так-то лучше, – сказал он, облизнув пересохшие губы. – Нет тела, нет дела.

Секунду он еще постоял в нерешительности – сталкивать лежащий на причале пистолет в воду или нет. В итоге не стал его трогать. Медленно зашагал прочь, вверх по прибрежному склону, в сторону станции.

Вокзал был заперт, последний поезд ушел. И комиссар невозмутимо приготовился идти пешком до самого Берлина.

Снова раздался бой часов.

Полночь, подумал комиссар. Дело сделано. Полночь. Любопытно, как ему понравится умиротворение, очень любопытно. Опять решит, что его обманули? Гнида, мелкая, скулящая гнида!