25

Даже мама явно постаралась скрыть свое удивление, когда я сообщила ей, что Памми будет сопровождать нас на последней примерке.

– Ну что ж, детка, как хочешь. Это же твой день, – очень корректно проговорила она.

– Ты чего, прикалываешься, на хрен? – завизжала Пиппа, которая не трудилась ограничивать свободу своих высказываний.

Стыдясь сама себя, я позвонила Себу накануне, чтобы сказать, что я передумала насчет его участия в показе моего платья.

– Но я хочу увидеть тебя в нем до того, как увидят все, – заявил он. Я отлично понимала, что он разочарован.

– Ты и увидишь, – пообещала я. – Когда будешь заниматься моей прической. В тот самый день.

– Тогда ладно, – бросил он. И разъединился.

Не знаю, зачем я поддалась давлению. Мне просто казалось, что так поступить проще. В итоге исчезала одна проблема, а значит – о ней не нужно беспокоиться, ее не нужно решать. Мне и без того хватало проблем. Я хотела спокойной жизни, вот и все.

Мы прождали на станции «Блэкхит» двадцать пять минут, когда Памми наконец соизволила явиться, тем самым вынудив нас опоздать в свадебный салон, где мы назначили просмотр. Терпеть не могу опаздывать. Спросите кого угодно из моих знакомых, что я меньше всего люблю делать, и все ответят: «Опаздывать». Меня всегда жутко бесит, когда люди настолько мало уважают твое время, что без зазрения совести заставляют тебя тратить его зря. Я не терплю этого на работе. И не ожидаю в своей частной жизни – если, конечно, нет какой-то очень уважительной причины. Пожар, землетрясение, смерть – вполне допустимые оправдания. Но Памми смогла предложить лишь следующее: «Извините, не успела на поезд, мы ведь из-за этого не опоздаем, верно?»

Я отвернулась, уклонившись от ее неискреннего поцелуя, и зашагала вперед, вверх по холму, к вересковой пустоши, оставив маму и Памми беспомощно тащиться сзади. Пиппа пыхтела, стараясь не отстать от меня.

Когда мы входили в салон, над дверью прозвенел колокольчик, и меня тут же окатила волна жара: солнце било прямо в окна. Посреди зала, на маленьком круглом столике, громоздилась композиция из белых лилий.

– Доброе утро, Эмили, – проворковала Франческа (мой модельер), скользя к нам. – Всего две недели до вашего великого дня! Вы готовы?

Похоже, лицо у меня было все в красных пятнах, и я чувствовала, как у основания позвоночника начинают собираться капли пота.

– Почти, – улыбнулась я.

– Мне ужасно жаль, но, поскольку вы припозднились на полчаса, мы немножко ограничены во времени: ко мне через тридцать минут придет следующая невеста.

Этот день должен был стать для меня особенным. Спокойным. Непринужденным. Но в груди у меня уже сжалась пружина тревоги.

– Но не волнуйтесь, – добавила она, пытаясь сгладить эффект от предыдущей фразы. – Я уверена, что мы все успеем.

Мне хотелось чуть-чуть посидеть, выпить стакан воды и успокоиться, прежде чем отправляться в жаркую кабинку для переодевания. Но на это, судя по всему, уже не оставалось времени. Я обнаружила, что зря надела толстые колготки: черные шерстинки усеяли плюшевый ковер кремового цвета, застряли между вспотевшими пальцами ног. Все шло не так, как мне хотелось. Мне потребовались все мои внутренние ресурсы, чтобы не разреветься. Я мысленно отчитывала себя: если заплачешь, все примут тебя за изнеженную принцессу, устраивающую истерику из-за сущих пустяков.

Я приподняла руки, и Франческа медленно стала надевать мне платье через голову. Покачивающаяся материя миновала мои плечи, покрыла верхнюю часть туловища.

– А вот и момент истины. Я задержала дыхание, словно от этого наряд будет сидеть на мне лучше.

– Посмотрим, не придется ли сделать посвободнее.

Я слегка улыбнулась, уверенная, что мне удается следить за весом, и одновременно сомневаясь в своей силе воли.

Поймав свое изображение в зеркале, я с трудом узнала эту женщину, глядящую на меня из стекла. Шифоновые складки изящно драпировали мою грудь, талию сжимали невидимые швы, шелк цвета слоновой кости идеальными ручейками ниспадал до самого пола.

Неужели я выхожу замуж? Как это вообще может быть? В глубине души я по-прежнему чувствовала себя ребенком. Девочкой, играющей в свадьбу. И тем не менее я стояла здесь, якобы совершенно взрослая, готовая принять на себя ответственность, сопряженную с положением жены. Жены Адама. Я представила, как он стоит в церкви, в самом начале прохода, и я направляюсь к нему, и его лицо сияет, но при этом, приблизившись, я вижу, что оно застыло от волнения. Родители улыбаются, гордясь тем, какой женщиной я стала. Мама – в темно-синей шляпке с вуалью, а папа – в своем элегантном новом костюме. («Между прочим, к нему и жилет прилагается».) Здесь же – мой брат и его собственная маленькая семья, крошка Софи пытается удрать из цепких материнских рук и поиграть на скамье. А потом я поворачиваю голову и вижу, что за Адамом стоит его брат Джеймс, выполняющий роль шафера. И чувство вины стискивает мне сердце, выжимает из него жизнь. Его мать, с лицом искаженным ненавистью (видимой лишь мне), цепляется за его локоть.

– Вы готовы? – Франческа заглянула в кабинку, чуть отодвинув занавеску.

Я нервно кивнула. Снаружи до меня доносилась беспечная болтовня. Пронзительный голос Памми, казалось, вонзается в меня, словно колючая проволока.

– Что ж, тогда вперед, – уговаривала меня Франческа. – Покажитесь своим зрителям.

Я резко отвела в сторону тяжелый бархат занавески и вышла из кабинки.

– О, Эм! – воскликнула мама.

– Ты такая красивая. – Глаза у Пиппы расширились. Она поднесла ладонь ко рту.

– Тебе так кажется? – спросила я. – Ты именно такого ожидала?

Я обращалась к Пиппе, но ответила Памми.

– Нет, – произнесла она как бы в нерешительности. – Я думала, оно будет… не знаю… как-то побольше.

Я опустила взгляд на эти плавные линии, облегавшие все мои очертания. Как эти линии сужаются к талии, затем расширяются, охватывают бедра, а потом ниспадают на пол.

– По-моему, идеально, Эм, – выпалила Пиппа. – Так тебе подходит.

– Да, милая, смотрится и в самом деле очаровательно, – добавила Памми. – Ты его наверняка не раз наденешь. Просто прелестный наряд для того, чтобы отправиться на какое-то особое событие.

Ее слова меня задели, хотя ни Пиппа, ни мама не поняли их тайного смысла. Памми вечно так себя ведет: во всеуслышание делает тебе комплимент, а потом добавляет шпильку, которая почти ни для кого не заметна. Разумеется, кроме самой мишени, то есть меня.

– А с волосами ты будешь что-нибудь делать? – спросила она. – Чтобы немного их украсить.

Франческа показала простую диадему со стразами, прикрепленную к однослойной фате.

– Ты сделаешь высокую прическу или распустишь? – возбужденно спросила Пиппа.

– Думаю, высокую, – ответила я, морща нос: определенного решения мне пока так и не удалось принять. Франческа подобрала мои распущенные волосы, высвободила несколько прядей, чтобы они окаймляли лицо, и наскоро закрепила всю конструкцию несколькими шпильками, а потом осторожно поместила сверху диадему.

– Чтобы вы получили представление, как это будет, – пояснила она.

– Ну, это же не будет в точности так, правда? – фыркнула Памми. – Я полагаю, вы уже договорились с профессионалами, чтобы они занялись этим в день торжества.

Вопрос был риторический, и я не сочла нужным отвечать.

– Значит, вам нравится? – спросила я, обращаясь ко всем. – Как по-вашему, что об этом подумает Адам?

По всему салону эхом зазвучали всевозможные «потрясающе», «он будет в восторге», «просто фантастика», но громче всего, казалось, раздается слово «интересно».

К тому времени, когда мы выбрались наружу (ровно через тридцать три минуты после того, как вошли), в голове у меня стучало. На обратном пути низкое яркое солнце резало мне глаза.

– На ланч я заказала нам столик в Due Amici, это же твое любимое место, – радостно щебетала Пиппа. – Мы чуть-чуть рановато, но я уверена – им найдется куда нас посадить. А если нет, можно просто выпить у стойки.

– А ты не возражаешь, если мы отложим это до следующего раза? – спросила я.

Пиппа развернулась ко мне, подняв брови. Она ждала, пока я продолжу.

– У меня страшно разболелась голова, – объяснила я. – Если честно, мне будет достаточно просто посидеть и выпить чаю.

Она взяла меня под руку, уводя в сторонку от сплетничающих мамаш, которые слишком увлеклись беседой, чтобы это заметить.

– Я правильно тебя поняла? – уточнила Пиппа. – Ерундовина?

Я улыбнулась. Мы уже сто лет не пользовались этим выражением. По крайней мере, с тех пор как я сблизилась с Адамом. Это наша тайная кодовая фраза, означающая «вытащи меня отсюда». Кажется, последний раз я ее применяла, когда под действием принятого алкоголя позволила убедить себя отправиться домой к какому-то парню, с которым познакомилась на вечере караоке в «Псе и утке» на Брюэр-стрит. Пиппа миловалась в уголке с его приятелем, и дальнейшие планы казались отличной идеей, пока мы, опрокидывая одну рюмку за другой, уродовали «Городскую черту Натбуша». Но когда мы все набились в такси и Пиппа уселась на своего нового дружка, у меня вдруг, к счастью, случился припадок благоразумия. Я не хотела этого делать и не хотела туда ехать. «Ерундовина!» – завопила я, и Пиппа резко выпрямилась, словно заслышав крик Тарзана. «Серьезно?» – воскликнула она. «Ага, – ответила я. – Е-рун-до-вина». Я нарочно произнесла помедленнее – скорее ради своей же пользы, а не для того, чтобы она меня лучше поняла. Если бы я спьяну выговорила это слово иначе, парни могли бы вообразить, что им предстоят какие-то невероятные увеселения.

– Она тебя достает, да? – спросила теперь Пиппа, чуть кивая в сторону Памми.

Я кивнула и почувствовала, как глаза мне щиплют слезы.

– Хочешь, поедем ко мне?

Тут я подумала: а ведь Адам дома, жаждет услышать, как я провела этот особенный день. Мне совершенно не хотелось сейчас заниматься еще и этим. Я не могла изобразить на лице полнейшее счастье и сквозь зубы врать ему, как замечательно все прошло. Но я не желала и признаваться, как все вышло в действительности – как его мать снова все испортила. Каким-то образом он убедил себя, что в последнее время мы с ней гораздо лучше ладим друг с другом, и с тех самых пор с ним мы стали ближе, чем прежде. Прекратились глупые препирательства о моей (как он ее называл) неоправданной паранойе: раньше такие споры вспыхивали всякий раз, когда в разговоре всплывало ее имя. Я поняла, что в такие минуты, когда он говорит о ней, гораздо легче просто слушать, улыбаться и не возражать. Потому что я вдруг начала осознавать: может, она и права. Я поняла: если в решающий момент мне действительно придется заставить его выбирать, я совершенно не представляю, по какому пути он пойдет.

– Милые дамы. – Пиппа повернулась к мамашам. – Эмили не очень хорошо себя чувствует, так что я отвезу ее к себе.

– Что случилось, детка? – вскрикнула мама, принимаясь тереть мне спину. – Хочешь, я поеду с вами?

Я покачала головой:

– Нет, спасибо, мам. Все будет нормально. Меня просто немного подташнивает, только и всего.

– Видно, она совсем за собой не следит, – вмешалась Памми так, словно меня тут не было. – Наверняка пыталась сбросить вес, села на какую-нибудь безумную диету, чтобы влезть в это платье.

Скорее всего, Пиппа заметила выражение моего лица, потому что быстро увела меня от них, тем самым помешав мне врезать этой пронырливой суке прямехонько между глаз.

– Это мне одной так кажется? – спросила я, когда мы очутились в полной безопасности – на ее диване, с пластиковыми чашками супа, крепко зажатыми в руке. – Все твердят, какая она добрая и заботливая. Но я вижу только краснорожего дьявола. Как будто из ее башки торчат рога, честное слово.

– Просто она прикидывается перед всеми, кроме тебя. Ее все видят эдакой мисс Невинность, которая по доброте душевной устроила тебе сюрприз – пригласила твою давнюю подругу на твой же девичник. Умоляла, чтобы ей позволили прийти на примерку твоего платья, потому что у нее никогда не будет собственной дочери, с которой она могла бы разделить эти неповторимые переживания. И прочее, и прочее, и прочее. И если уж честно, Эм, на это все ведутся. Даже ее собственный сын не в состоянии понять, какая она на самом деле. И увидеть, сколько мучений она тебе причиняет.

– Значит, я все придумала? – Я чувствовала, как в глазах у меня набухают слезы, и с трудом сглотнула.

– Ну конечно нет. – Она пододвинулась ко мне, обняла одной рукой. – Я отлично вижу, что она делает. Но я тебе не помощник – ну, кроме таких вот случаев, как сегодня. – Она потянула меня к себе. – Тебе нужно привлечь на свою сторону твоего собственного жениха. Заставить его увидеть, что она творит и в какое унизительное положение она тебя ставит. Нельзя начинать семейную жизнь с таким камнем на сердце, иначе обида в конце концов разрушит ваш брак. А то и тебя. Надо тебе поговорить с ним, все ему рассказать.

– Я пыталась! – всхлипнула я. – Но когда я все проговариваю вслух, звучит это жалко. Словно я избалованный ребенок. Даже мне самой так кажется, а уж Адам вообще, наверное, бог знает что думает.

– Что он сказал насчет Шарлотты у тебя на девичнике? Тут нет ничего жалкого. Это вполне реальная черта, которую она перешла. Многим такое и в голову бы не пришло. Не говоря уж о том, чтобы действительно так поступить.

– Я ему не говорила…

– Что? – вскричала Пиппа. – Вы с ним поженитесь через две недели – и ты не рассказала ему о таком серьезном событии?

Я покачала головой:

– Мы же оба вернулись всего несколько дней назад. И в те немногочисленные моменты, когда мы вместе, разговор у нас идет либо о Лас-Вегасе, либо о самой свадьбе.

– Ты упорно прячешь голову в песок, – сурово произнесла она. – Так и заболеть недолго.

Я вяло кивнула. Я и так понимала, как скверно на мне сказывается вся эта история.

– Поговорю с ним сегодня вечером, – пообещала я.

Когда я пришла домой, Адам смотрел по телевизору регби. Игра была в самом разгаре.

– Мы можем поговорить? – тихонько спросила я. Мне даже почти хотелось, чтобы он меня не услышал. Я надеялась, что мне удастся оттянуть неизбежное объяснение хотя бы до следующей недели.

– Ну да, – рассеянно отозвался он. – А до конца матча можно подождать?

Я кивнула и отправилась на кухню. Вынула из холодильника несколько перцев и принялась их яростно кромсать. Он даже не спросил, как прошел мой день.

– Хотя вообще-то нельзя, – объявила я, ныряя обратно в комнату. И по-прежнему сжимая в руке нож.

Он немного выпрямился, но лишь для того, чтобы моя голова не заслоняла ему экран. Я схватила с журнального столика пульт и выключила телевизор.

– Какого черта! – вскинулся он. – Это полуфинал.

– Нам надо поговорить.

– Ну о чем? – простонал он, словно капризное дитя.

Я уселась на столике прямо перед ним, не давая ему увильнуть от этой беседы. Он опасливо покосился на нож у меня в руке.

– Нам надо побеседовать о твоей матери. – Я осторожно положила нож рядом, на деревянную столешницу.

Он застонал:

– Да ты что? Опять? Я уж думал, мы со всем этим разобрались.

– Тебе нужно с ней поговорить, – продолжала я. – Ее поведение совершенно неприемлемо. И я не позволю, чтобы оно создавало между нами проблемы.

– Оно и не создает, – наивно возразил он. – Я думал, вы с ней стали лучше уживаться. Во всяком случае, судя по ее рассказу о твоем девичнике.

Я подперла голову ладонями, потерла глаза, чтобы выиграть время. Мне нужно было придумать, как лучше к этому подступиться.

– В Португалии она сделала нечто абсолютно непростительное, – начала я. – И это вызывает у меня такую боль и такую тревогу, что я просто не в состоянии двигаться дальше, пока я тебе об этом не расскажу. И пока ты не поймешь, что она натворила и что я из-за этого чувствую.

Он наклонился вперед, но я видела, что он никак не решит, то ли успокаивающе коснуться меня, то ли воздержаться – из-за опасений, как бы это не выглядело так, словно он идет против своей матери. В конце концов он выбрал второй путь.

– Ну и что же такого плохого она сделала?

Я прокашлялась и сообщила:

– Она пригласила Шарлотту.

Мне хотелось, чтобы он подскочил и возопил: «Какого черта?» Но он остался сидеть как сидел.

– Кто это – Шарлотта? – спросил он совершенно невозмутимым тоном.

Все шло не так, как я хотела.

– Ну, Шарлотта. Которая с Томом!

Он непонимающе помотал головой.

– Ты что, нарочно? – вскрикнула я. – Моя лучшая подруга. Та самая, которая спала с Томом.

Вид у него был смущенный.

– Как это вообще произошло?

– Именно! Я как раз об этом и говорю. Твоя мама решила, что это будет замечательно – снова нас с ней свести. Она ее выследила и притащила в Португалию.

– Но в этом нет никакого смысла, – заметил он.

По крайней мере, наш разговор сдвинулся с мертвой точки. Но мне все равно приходилось буквально клещами вытягивать из него слова.

– Она это сделала мне назло, – пояснила я. – Она из кожи вон лезла, лишь бы ее найти.

– Но она же не могла знать. – Разумеется, он выступил в ее защиту. – Откуда ей знать, что между вами было?

– Потому что моя мама ей рассказала!

– Ну не будь такой смешной, – проговорил он, вставая с дивана. – Если бы мама имела хоть малейшее представление о том, что между вами тогда произошло, она бы никогда так не поступила. Она явно думала, что делает нечто правильное, нечто приятное. Хотела устроить тебе сюрприз.

– Адам, какое слово тебе непонятно? – закричала я. На глазах у меня выступили слезы. – Она специально это сделала. Она знала, почему мы поссорились. И привезла ее туда, чтобы меня расстроить.

– Но ей бы такое и в голову не пришло, – настаивал он. – По-моему, у тебя опять приступ паранойи.

– Тебе надо с ней поговорить. Узнать, в чем ее проблема, черт побери. Потому что иначе она просто нас уничтожит.

Он издал короткий смешок:

– Тебе не кажется, что это звучит немного мелодраматично?

– Адам, я серьезно. Тебе нужно потолковать с ней начистоту. Эта ее персональная вендетта против меня должна прекратиться.

– Она ни разу ничего не говорила ни о тебе, ни… против тебя. Никак не пыталась тебя унизить в наших разговорах. – Он уже стоял.

– Можешь верить во что хочешь. Но я тебе говорю – ты витаешь в облаках. Ты отрицаешь очевидное.

– Господи помилуй, она моя мать. Думаю, я ее знаю несколько лучше, чем ты.

Я посмотрела на него и произнесла, стараясь говорить спокойным и ровным голосом:

– Не знаю, в чем ее проблема, но ты должен с этим разобраться. Я больше не собираюсь это терпеть.

Он улыбнулся и снисходительно покачал головой.

– Ты меня слышишь? – заорала я, словно чтобы усилить свою аргументацию.

Я ушла в спальню и захлопнула за собой дверь. Если он не готов как-то разобраться с Памми, это сделаю я.