Глава 7

Всю ночь Кирилл прижимал меня к себе. Боялся, сволочь, что я дам деру, начхав на детей. Если на то пошло, ему стоило куда больше опасаться, что я отправлюсь среди ночи в туалет, по дороге заверну на кухню, вернусь с ножом для мяса и тихо перережу горло моему милому дружку.

И даже нельзя будет сказать, что нож использован не по назначению.

Я тихо хихикнула. Мать всегда считала, что у меня извращенное чувство юмора. Она, ясное дело, не выражалась именно такими словами, а просто давала мне оплеуху всякий раз, как я, по ее мнению, неудачно шутила. Но еще сильнее ее бесило, когда она не могла распознать, шучу я или нет.

Однажды нас с бабулей, стоявших на остановке, окатил из грязной лужи какой-то хрен, пронесшийся мимо точно бразильский автогонщик Сенна. Я проорала ему вслед: «Гондон!» – просто чтобы отвести душу.

Смотрю: бабуля поджала губы и осуждающе качает головой.

– Рыбонька, так нельзя выражаться!

А у самой даже шарфик и тот мокрый.

– Что же, – говорю, – делать, если он это самое слово?

– Есть прекрасный эвфемизм, дорогая моя: ночной носочек!

Не могу представить, с каких пыльных антресолей бабуля достала это выражение. Я так хохотала, что позабыла об идиоте-водителе. Ночной носочек, вы подумайте!

Когда у матери завелся новый ухажер, жирный мужик лет шестидесяти, любивший вылавливать волосатыми пальцами мясо из общей кастрюли и швырять в меня ботинками, я прозвала его Ночным Носочком. Обнаглела до такой степени, что в разговоре с матерью спрашивала, как поживает ее Носочек. До нее не доходило, потому что фамилия этого типа была – Носов.

Через пару месяцев она додумалась сама обратиться к нему с этими словами. Ха-ха! Жаль, я при этом не присутствовала! Он взбесился, как осел с репейником в заднице, и свалил навсегда. Мать вечером отделала меня по полной, и следующие две недели я прогуливала физру, чтобы не светить синяки, но, черт возьми, оно того стоило.

Идею с ножом я отвергла. Кишка у меня тонка. Я лежала, таращилась в окно и грызла себя поедом. Как можно было не распознать конченого урода, как? Кому-нибудь другому это было бы простительно. Но уж мне-то!

Потом я подумала, что если бы я не приехала сюда вместе с ним, Безымянная точно была бы мертва. Это меня немного утешило.

Утром я первым делом рванула к ней. Еле дождалась, когда Кирилл уйдет на прогулку. Даже если бы он вздумал следить за мной, в моем поведении не было ничего удивительного: я и раньше пару раз вскакивала с постели и мчалась в сарай, чтобы зарисовать приснившееся.

Безымянная спала, но при моем появлении проснулась. Глаза у нее были ясные, разговаривать со мной она не пыталась. След от удавки распух, как дохлый дождевой червяк, но хотя бы не гноился. Я снова промыла рану, стараясь не вздрагивать, когда она морщилась.

Моего одноклассника как-то вытащили из петли соседи. Провалявшись две недели в больнице, он рассказывал, что, когда очнулся, не мог глотать – захлебывался пищей. Его кормили через специальный зонд. Этот идиот забыл все, что с ним происходило, и еще долго разговаривал как дурачок, спотыкаясь на полуслове. Почему идиот? Он решил вешаться из-за того, что предки отобрали у него мобильник.

Если бы Безымянная стала захлебываться, я оказалась бы в ловушке.

Первую порцию воды она проглотила с таким трудом, будто я положила ей в рот камень размером с куриное яйцо. Но все-таки у нее получилось! В тот момент я поняла чувства мужа, на глазах у которого благополучно разродилась любимая жена.

– Умничка, умничка! Теперь ещё!

Когда она осилила половину, я вытерла вспотевший лоб. Он был такой мокрый, словно содержимое чашки вылили мне на голову.

Губы у Безымянной пересохли, потрескались, и я обругала себя за то, что не догадалась оставить питье рядом с ней на ночь. Теперь нужно было подумать о еде и еще об одной потребности.

– Ничего не бойся, – сказала я, присев на корточки возле больной. – Я скоро вернусь.

Она два раза мигнула.

Бабуля утверждала, что любого больного можно поставить на ноги крепким куриным бульоном. Я сбегала к Валентине Юхимовне и выпросила у нее курицу под предлогом, что хочу порадовать своего парня. Пока на плите тихо кипел бульон, я притащила на кухню пятилитровую пластиковую бутыль и взяла тот самый нож, которым собиралась прирезать Кирилла.

Если бы он вернулся, то сильно удивился бы, увидев, чем я занята.

Сначала я разрезала бутылку вдоль, так, чтобы на одной части осталось горлышко с завинченной крышкой. Получились две миски с зазубренными краями, большая и поменьше. На маленькой я тренировалась: подносила зажигалку, пытаясь опалить огнем края. Хорошо, что я отошла подальше от коттеджа! Вонь была такая, что даже дятел в ужасе перестал барабанить по сосне и улетел, зажимая нос. Про комаров и говорить нечего.

Не то чтобы во мне была развита изобретательская жилка, но если у вас в сарае лежит женщина весом под семьдесят кило, которая не может самостоятельно даже перевернуться на живот, вам волей-неволей придется включить воображение.

Ко второй половине бутыли я подошла иначе. Для этого пришлось без спроса позаимствовать у Чухрая изоленту. Я обматывала обрезанный край, круг за кругом, точно ласточка, обмазывающая глиной бортик гнезда, и спустя полчаса в моих руках было отличное корытце.

Что ж, с уткой разобрались.

Подкладывать ее я умела. Когда пришлось ухаживать за бабулей, быстро обучилась. Сиделок мать не признавала.

У бабули была присказка: помереть не померла, только время провела. Простуда ли, артрит, – она повторяла это с оттенком благородного негодования в голосе. Когда она слегла, я на второй месяц осознала, что ни разу не слышала от нее этих слов.

Наверное, тогда мне все стало понятно.

Бабуля до самого конца была в полном сознании. Я-то боялась, что она станет забывать меня, растворяться в смерти раньше, чем та наступит.

Но бабушка ушла, сохраняя достоинство. Должно быть, она сказала смерти, когда та явилась за ней:

– Рыбонька, буквально одну минуту!

Обернулась ко мне, забившейся в кресло с книгой, в которой я не видела ни слова, отчетливо проговорила:

– Славно посидели!

И кивнула смерти: все, теперь можно.

После похорон я проговорилась матери о последних словах бабули. Дала слабину. Мне вдруг показалось, что ей не все равно… Может, мать и правда переживала уход бабули, но в таком случае тщательно это скрывала.

– Заговаривалась, – отрезала она.

Но я-то знала, что бабушка сказала именно то, что хотела. Мы с ней действительно славно посидели.

Все случилось весной две тысячи пятнадцатого. Бабуля была два года как мертва, и эти два года оказались для меня… Представьте, что вас вышибло из седла, вы лежите, гадая, сломан у вас позвоночник или нет, – и тут лошадь несется дальше, а нога-то у вас, оказывается, застряла в стременах.

С матерью что-то происходило. Она и раньше не горела желанием предъявлять меня своим дружкам, а когда все-таки приходилось это делать, всегда сбавляла мне года три. «Познакомься, Митя, это моя Диночка, ей десять лет». Как я ненавидела ее фальшивый сюсюкающий тон! Да и не выглядела я на десять, так же, как и мать – на тридцать. Однажды я ей честно сказала об этом. Она ответила высокомерно: «Мне всегда будет тридцать. А ты всегда будешь дурой».

Она казалась мне такой жалкой, что у меня разрывалось сердце. Хотелось крикнуть: «Да к черту их всех, зачем ты цепляешься за каждые штаны, мы же можем жить одни и нам будет хорошо!» Было время, когда я думала, что ей страстно хочется семью. Но с возрастом стало ясно, что она ищет что-то другое.

Иногда я думаю, это была красота. Ведь мама в молодости была очень красивой. Но странное дело: на всех снимках, где мать одна или с подругами, она выглядит невзрачной. Пустой взгляд, безвольно опущенные углы рта… Стоило появиться рядом мужчине, как замухрышка превращалась в королеву.

Мать словно бы и не существовала сама по себе, она возникала лишь тогда, когда на нее были устремлены мужские взгляды. Из зависти, восторгов и влюбленностей она тянула жизненную силу. Когда восторгов и влюбленностей поубавилось, оказалось, что своей собственной силы она не накопила.

У нее не было зрелости, не было расцвета. Из молодости она сразу перепрыгнула в увядание; все, что дальше тридцати лет, для нее было только надолго растянутой старостью.

Она стала глупо кокетничать, выпивать по вечерам и густо краситься. Представлялась Стеллой, хотя ее имя – Лариса. Я замечала понимающие ухмылки на лицах мужиков и однажды, не выдержав, накричала на нее. «Ты как шлюха, – орала я, – которая зовет себя Изольдой или Анжеликой! Ты что, не видишь, как они смеются над тобой? Еще на трассу выйди, чтобы подцепить там кого-нибудь!» Следующие два года мать, рыдая, рассказывала всем подряд, что родная дочь отправляет ее на панель. «Я для нее колочусь, сил нет, а она…»

О, мама умела извлекать эмоции из слушателей! Добрая половина наших знакомых называла меня «Ларискина дрянь».

Однажды мать хмуро предупредила:

– Сегодня придет Игорь. Сиди в своей комнате и на глаза ему не показывайся.

– Ты у нас опять бездетная женщина в расцвете лет? – фыркнула я.

Мать не хлестнула меня полотенцем, как обычно, а только посмотрела. Во взгляде ее читалась какая-то новая мысль; я не могла ее расшифровать, но сам взгляд мне не понравился.

Лучше бы хлестнула.

Торчать в комнате было безумно скучно. Однако выбралась я не поэтому. Мне приспичило в туалет.

А новому маминому бойфренду приспичило покурить. Спички-то у него были в кармане куртки! Куртка висела в прихожей. А теперь догадайтесь с трех раз, где в нашей квартире был вход в сортир.

Мы столкнулись нос к носу. Точнее, нос к пупку – дядька был выше меня в два раза. Я ойкнула, нырнула в туалет… На том наше знакомство и закончилось.

Когда Игорь ушел, мать влетела в мою комнату. Нижняя губа у нее прыгала, лицо побелело от ярости.

Я испугалась не на шутку.

– Добилась своего, а? – Мать отшвырнула стул. – Предъявила себя, значит, во всей красе?

– Мам, ты чего?

– Лифчик сняла! Майку нацепила с вырезом! Ай, хороша!

Мать взмахнула рукой и с сардонической улыбкой отбила поясной поклон.

– Господи, да что случилось-то?

Я не понимала, о чем она говорит.

– Еще раз так сделаешь… – Мать вдруг метнулась ко мне, точно кобра, и зашипела мне в лицо: – Не притворяйся дурой! И пойди уже деньги зарабатывать! Хватит мое жрать!

Я чуть не разревелась от страха. Наверное, ее полностью удовлетворило выражение моего лица. Мать кивнула, отступила и вышла.

Я решила, что это было умопомрачение. Даже порылась в мусоре, среди бутылок, чтобы понять, какую гадость они пили с этим Игорем, – мне казалось, мать временно съехала крышей из-за выпивки. Я читала, такое бывает.

Но через пару месяцев сцена повторилась снова. Потом еще раз.

А затем к нам почти официально въехал Валерий Васильевич. Мне было велено называть его дядей Валерой.

Дядя Валера, по его собственным словам, отвечал за госбезопасность. В чем это выражалось, я так и не поняла. В основном он обретался у нас дома, изредка куда-то уходил, возвращался всегда навеселе и косноязычно объяснял, что без него опять не смогли обойтись. «Порешали тут одну проблемку», – туманно говорил он.

Мать всегда питала склонность к ленивым крупным мужчинам, напоминавшим разжиревших котов. Она называла их брутальными. По-моему, в кастрюле для супа было больше брутальности, чем в дяде Валере.

От него пахло мышами. Он привез с собой гирю на шестнадцать килограммов, поставил у книжного шкафа и каждое утро проверял, стерта ли с нее пыль. Нужно ли говорить, что эта почетная обязанность была возложена на меня! Ни разу не видела, чтобы он с ней занимался.

В целом он не особенно мне досаждал. Ну, валялся перед теликом, задрав ноги на журнальный столик. Ну, лопал на диване. Мог в одно рыло уничтожить недельный запас провизии в холодильнике. Как будто он первый!

Мать в его присутствии выглядела надрывно счастливой и игнорировала меня. Но стоило дяде Валере уйти, начиналась ругань. «Наела жопу на моих харчах! Джинсы сейчас лопнут, стыдобище, иди переоденься!»

У меня вообще-то этих джинсов всего две пары. Не разбежишься!

Все чаще она заводила пластинку: «Приличные дети не сидят на шее у одиноких матерей, а идут работать». Но тут я уперлась. Какое еще работать? Мне надо одиннадцатый класс закончить, у меня экзамены на носу!

Тогда мать стала вынашивать идею отправить меня учиться в другой город. Рассказывала, как весело живется в общежитии, как много друзей можно там найти – не то что домашнему избалованному ребенку!

А домашний избалованный ребенок – это, значит, я.

Что-то назревало. Я старалась как можно позже приходить домой. Шлялась с отвязными компаниями; путешествовала автостопом – врала водителям, что еду к отцу, живущему отдельно. Иногда удавалось даже самой поверить в это, минут на пять, под «Радио семь на семи холмах», когда фонари загорались вдоль дорог.

Целых пять минут я возвращалась в дом, где меня ждали.

У меня была семья.

Меня кто-то любил.

Многие придумывают себе воображаемых друзей. А я придумала воображаемого отца, который завел для меня собаку корги и заказывал нам пиццу с ананасами, смеялся над моими шутками и никогда, никогда на меня не кричал. На окне у него рос фикус (я стащила эту деталь из «Леона»), и папа раз в неделю поворачивал его к солнцу другой стороной.

Сейчас я думаю, что эти пять минут были той батарейкой, благодаря которой я могла двигаться.

И, конечно, студия Ясногородского.

Леонид Андреевич появился в школе в начале сентября. Нас отчаянно пугали одиннадцатым классом, экзаменами, непременным провалом и дальнейшей безрадостной перспективой: часть из нас сопьется, часть отправится за решетку, основная масса осядет кассирами в «Пятерочках» и «Ашанах».

Я заваливала контрольные и пробники. Математические, физические и химические формулы белели на доске набором бессмысленных закорючек, а ведь когда-то мне говорили, что у меня ясный ум. Я самостоятельно додумалась отмотать свою жизнь назад и найти день зарождения моей катастрофической тупости. Получалось, что мои мозги подменили плесневелым мякишем после того, как умерла бабуля.

И что мне было делать с этим прозрением? Я помялась, но все же зашла к школьному психологу, тетеньке с круглыми, как у птицы, глазами и такими же круглыми бровками над ними, которая всегда смотрела на школьников, точно Господь на грешников, – с понимающим и в то же время бесконечно огорченным лицом. Чувствовалось, что она готова в любую минуту прийти на помощь – только призови!

Один из подвалов нашего района занимал магазинчик с вывеской «Лакомства». В маленьких окошках под потолком пестрели искусственные фиалки. Лестницу в пять ступенек покрывал красный коврик. Со стороны все это смотрелось довольно мило.

Тем больше изумлялись покупатели, когда впервые оказывались внутри. Какая же там стояла вонь! Разило прокисшей капустой, лежалым луком, тряпкой для ног, которая жила здесь так долго, что выбросила ложноножки и принялась расползаться, захватывая пространство. Здесь можно было купить крупу, сразу с ценным белком в виде разнообразных червячков. Ярко-зеленую картошку. И по мелочи: каменные конфетки, прогорклое масло…

К чему я все это рассказываю?

Даму-психолога и этот магазинчик создали в соседних производственных отделах ада.

Куда только девалось все ее понимание и сочувствие, когда я, спотыкаясь на каждом шагу, рассказала о том, что меня мучило! Она нацепила очки и стала расспрашивать об отношениях с родителями.

А какие тут отношения. Я довольно ловко научилась замазывать синяки и пережидать мамины вспышки ярости на лестничной клетке. Знала в округе все места, куда можно зайти погреться холодным вечером, если тебя выгнали из дома, чтобы не мешала матери «общаться с другом». Ага-ага. Вот как это теперь называется.

Но психологиня взялась мне доказывать, что я не осознаю трудностей родительства. Послушала я ее-послушала и говорю:

– А у вас самой-то сколько детей? Трудности родительства вы осознаете в полной мере?

Тут она начала кричать, что переход на личности неуместен, и я заскучала. Это все, говорю, тухлая капуста и прогорклое масло.

Но она меня, конечно, не поняла. Крикнула вслед, что мне необходимо примириться с собой, если я хочу наладить отношения с матерью. А приходила я совсем не за этим.

В общем, я в очередной раз доказала себе, что тупее меня нет существа во всем городе. Совсем упала духом. На физику не пошла: большое удовольствие – сидеть и чувствовать себя пещерным человеком! На улице лил дождь, и чтобы хоть куда-нибудь приткнуться, я заглянула в актовый зал – там теперь распоряжался новый руководитель театральной студии.

Ясногородского приняли у нас как варягов на царство (из уроков истории я хоть что-то запомнила). Он был режиссером в театре, ставил «исключительно смелые», по словам учителей, спектакли. Не знаю, какой смысл они в это вкладывали. То ли его выгнали, то ли он сам ушел со скандалом – и вот приземлился у нас.

Когда я увидела его в первый раз, меня охватило разочарование. И это режиссер? Я представляла себе юношу с растрепанными волосами и трагическим изломом губ. В глазах страсть и тоска.

Ясногородского определяли брови, бородка и нос. Бородка росла скучным козлиным клинышком. Однако над ней нависал куда более выдающийся, во всех смыслах, мясистый нос, всегда краснее остального лица. Брови удивительной густоты и косматости, которые он не только не причесывал, но и, как мне казалось, специально взбивал по утрам, выражали пожелания и настроение нашего режиссера. Он ими двигал, изгибал их, подергивал, взмахивал – в общем, дирижировал. Можно было оставить от Леонида Андреевича только брови – и он успешно распоряжался бы своей труппой.

А под бровями сидели глубоко-глубоко, как ежи в норке, яркие черные глаза.

Одевался он уныло. Носил серую жилетку, брюки, стоптанные ботинки. Правда, в кармашек жилетки уползала золотая цепочка. Но в целом – старпер.

Однажды, когда к нам приперлись какие-то проверяющие, он зашел за кулисы и вытянул эту цепочку из кармана. Рядом никого не было, кроме меня, а я стояла в темноте. На конце цепочки оказались вовсе не часы, а жук-скарабей, изумрудно вспыхнувший в тусклом луче! Ясногородский зачем-то погладил его по спинке, прижал к губам, посмотрел прямо на меня, подмигнул и скрылся.

Он был напичкан сюрпризами, наш Леонид Андреевич.

Но я и не догадывалась, до какой степени.

В тот день, когда я заглянула в актовый зал, там царил переполох.

– Леонид Андреевич, я одна не справляюсь! – ноющим тоном кричала остроносая Лека, художница, наш признанный школьный талант.

– А Куцеянов где же?

Вокруг раздались смешки.

– Нажрался, – сказал кто-то.

Ясногородский покачал головой.

– Лека, возьми кого-нибудь в помощь. Девушка… Да, вы… Как вас зовут?

– Дина.

– Дина, не хотите ли присоединиться к нам? Это высокооплачиваемая работа, могу вас заверить! Спустя три часа подадут шарлотку с чаем и, если Любовь Семеновна сегодня в ударе, даже эклеры.

Я пожала плечами. Эклеры я после смерти бабули разлюбила, но заняться мне все равно было нечем.

– А что надо-то?

– Валерия введет вас в курс дела. Прошу!

Так я стала помощником декоратора. Мы с Лекой устроились по-королевски: нам выделили просторный кабинет возле актового зала и маленький закуток за кулисами, заваленный тряпками, листами цветной бумаги, обрезками, фотографиями, журналами и черт еще знает чем.

Но на этом помощь школы закончилась.

Позже Ясногородский признался, что никак не ожидал от меня таких успехов. Куда только делась привычная тупость! Я носилась за Лекой как собачонка, счастливая уже тем, что ей доверили нести в зубах кисточку. Будь моя воля, я бы вообще не выходила из мастерской.

На химии нам показывали реакцию разложения перекиси водорода. Когда в бутылку вливали катализатор, подкрашенная синим пена била из бутылки, как из гейзера, и заливала лабораторный стол.

Моим катализатором стала театральная студия.

Я фонтанировала идеями. Клеила предметы и детали из папье-маше. Посуда, кирпичи, камни, пни и, наконец, главная моя гордость – рыцарские доспехи! Я экипировала целый отряд. За мной закрепили стол-верстак, где я сидела часами. С идеями у Леки было туго: она шила, рисовала – но и только. Я обратилась к интернету, и мне открылся новый дивный мир.

Театр оказался большим прекрасным обманом. Вздумай вы украсить лиф королевского платья настоящими бриллиантами, в зале бы только фыркали: фальшивка! Но приклейте круглые рисинки на воротник – и он покажется усыпанным мелким жемчугом. Я красила горох серебристой краской, чтобы на форме гимназистов блестели металлические пуговицы. Старую коричневую дерюгу покрывала парафином, сушила, аккуратно надламывала по всей поверхности, добиваясь трещин, тонировала – и актер, к восторгу и изумлению режиссера и всей труппы, выходил в прекрасной кожаной куртке.

Наши с Лекой роли поменялись.

Кроме мастера, я освоила ремесло добытчика. Наше прижимистое руководство выделяло нам копейки, и однажды, когда у нас украли десять ведерок разной краски, мы оказались в глубокой… яме. Предстояло разрисовывать декорации. Но чем?

Ясногородский пришел в мой закуток. Положил на стол две пятитысячных купюры.

– Дина, потрать на то, что считаешь нужным.

– Леонид Андреевич, погодите деньгами разбрасываться.

Он насмешливо вскинул брови.

– И чем же ты собираешься красить задник? Кровью?

– Кровью Кондратюка неплохо было бы, – мечтательно сказала я. Кондратюк был завхоз, жадный как Кощей, чахнущий над своими банками, коробками, ведрами, швабрами и туалетной бумагой, которую он выдавал особенно неохотно.

– Дина, не выдумывай.

– Дайте мне время до завтрашнего утра!

Он с сомнением покачал головой, но деньги спрятал.

В тот вечер я обошла всех соседей и знакомых.

– Здрасьте! У вас после ремонта ненужной краски не осталось?

Как белка орехи, я стаскивала в школу стеклянные литровые банки, где краски было на донышке, жестянки и пластиковые импортные ведерки. Наклейки в основном были содраны или испачканы.

Я выставила их в ряд и водила над ними носом, как мышь над сыром. Водоэмульсионка пахнет кисленьким. Нитроэмаль разит ацетоном. Над масляной краской поднимается приятный запах петрушки, большинство людей морщится, а мне он нравится.

Я отколупывала присохшие крышки, размешивала содержимое кусочками фанеры, подписывала свои сокровища. От родителей одноклассницы досталось полное ведерко белой краски – ура! Сосед с третьего этажа сначала кочевряжился, но все-таки снизошел до моих просьб и вынес жестяную банку с таким видом, будто оказывает человечеству величайшее одолжение. В банке на дне оказался высохший сморщенный блин грязно-желтого оттенка.

Краски нам хватило. Деньги Ясногородского не потребовались.

Наш трудовик, Яков Игнатьевич по кличке Обезьяша, был длиннорукий сутулый мужчина с ожесточенным выражением лица. Но, в отличие от психологини, начинка у него была качественная. У одного из наших двоечников после особенно проникновенной речи завучихи сдали нервы, и он разрыдался прямо на уроке труда. Редкий случай – никто не заржал. Все перепугались.

– Не светит мне никакой институт, – ревел бедный парень.

Обезьяша сел рядом, накрыл его огромной рукой. И с непререкаемой уверенностью сказал:

– Института, может, и не будет. А жизнь – будет.

Трудовик сделал по моей просьбе фанерные щиты с подпорками. На них можно было рисовать что угодно. Венеция? Запросто! Волшебный лес – пожалуйста! Морской берег, замки, горы, средневековые улочки, – мне особенно удавалась черепица. Когда мы ставили спектакли для младших классов, Обезьяша выпилил по моим чертежам сказочный Теремок: с окошками, лесенками, башенками и вращающимся флюгером.

Я обожала смотреть, как он работает. На плите булькал, по старинке, столярный клей в консервной банке. Обезьяша не понимал, зачем нужно пользоваться современными материалами, если существуют действенные приемы, испытанные временем. Он пилил, стучал молотком, и прекрасный запах опилок распространялся по всей комнате. К «Ромео и Джульетте» мы с ним придумали такой балкон, оплетенный цветами, что на нем хотелось жить.

Мы экономили. Я варила клейстер в старой кастрюле. Закрашивала старые декорации на щитах водоэмульсионкой и рисовала поверх новые. Из флизелина, ваты, гуаши и картона могла «испечь» за час каравай или торт.

Дома мать учила жизни, а у меня в ушах стояло шуршание кисточки. Когда она переходила на крик, кисточку заменяли газеты. Я мысленно рвала их на куски, слушая чудесное «хрр-р! хрр-р!»

Иногда мне давали маленькие роли. Я выбегала в платье служанки, которое сшила сама, ставила на стол поднос с фруктами: и то, и другое было слеплено мною собственноручно. Я играла фрейлину, девушку из толпы, паренька, продававшего каштаны, и белку-летягу. Хотелось ли мне сыграть главную роль? О да! Был ли у меня хоть один шанс? Не больше, чем у завхоза Кондратюка. В студии хватало красивых артистичных девчонок.

Но я все равно была счастлива. Впервые после смерти бабули.

А в феврале все закончилось. Директор в один день закрыл наш театр. Ясногородскому даже не позволили устроить прощальный вечер в школе. Девочки обнимали его и ревели, мальчишки тоже шмыгали носами, и я стояла в стороне и думала: как же так? У меня ведь осталась драгоценная белая краска… На что же я её теперь израсходую?

Потянулись пустые дни. Я ни к чему не могла себя приспособить. Меня спасла Лека: всучила акриловые краски, папку с бумагой, кисти…

– Это я на следующий месяц купила для студии. Хотела сделать сюрприз.

Обезьяша, добрая душа, сколотил для меня мольберт.

Я начала рисовать. Никаких уроков, никаких роликов из интернета. Просто мазня кисточкой. Иногда из этой мазни проступали очертания города. Иногда – голый лес и в нем острые несчастные морды зверей, высовывающиеся из-за деревьев.

– …Ишь как оно у тебя… – произнес удивленный голос у меня за спиной.

Я сняла наушники и обернулась.

Дядя Валера. Его-то зачем принесло в мою комнату?

За окном выл мартовский ветер. Там, в вечерней темноте, капало, хлюпало, дрожало, поскуливало.

– Я, это… Зарядку для телефона хотел попросить. Стучал-стучал, а ты чего-то не это…

Я показала на наушники и пожала плечами, слегка извиняясь. В них Тейлор Свифт пела о том, что посыпав соль ей на рану, враг втёр ее посильнее, и, в общем, теперь у нас с тобой проблемы, детка.

Мне бы ее проблемы.

Я отыскала в ящике зарядку и протянула ее дяде Валере. Он отчего-то никак не уходил. Стоял, мялся, поглядывал на мои художества.

– А ты, как сказать… срисовываешь откуда-то? Или из головы?

– Что? А, это… – Я покосилась на разноцветных лис, которые сплелись в гигантский клубок. – Из головы.

Он уважительно покивал.

– Вот ты молодец. А я, знаешь, в юности чертил хорошо. Рука была твердая, как этот… циркуль. Но чтобы придумать чего – это не. Что покажут, перечерчу. А сам не могу. А у тебя, получается, фантазия богатая!

Я опять пожала плечами. Чего тут богатого…

– Это, пойду, – вдруг смутился дядя Валера. – Не буду мешать художественному процессу.

Хлопнула входная дверь.

– Почему меня никто не встречает? – шутливо-капризным тоном крикнула мать из прихожей.

Дядя Валера вышел из моей комнаты.

Снаружи наступила тишина. У меня не было никакого желания здороваться с матерью, да и она, я уверена, не обрадовалась бы моей физиономии («Видеть не хочу твою подлую рожу!»). Так что я нацепила наушники и вернулась к своему занятию. За спиной что-то происходило, но вникать я не собиралась.

Меня сшибло с ног с такой силой, что наушники улетели под кровать. Мольберт, краски, все мои вещи – все смело визжащим вихрем.

– Стерва! – орала мать. («Посмотри, что ты натворила», – пела из-под кровати Тейлор Свифт). – Сучья твоя душа! («Ведь ты будешь расплачиваться за то, что сделала»). Накупила себе!.. Где деньги взяла? Где? Он, скажешь, тебе дал?

За ее спиной побледневший дядя Валера пытался что-то вставить. Глаза у него были такие же круглые, как у нашей психологини. До сих пор мать закатывала мне скандалы только в его отсутствие.

Бамц! – моя голова мотнулась в сторону. Бамц! – в другую. Как теннисный мячик, который отбивают две ракетки. У моей матери отличная подача!

– Лариса, ты что!

Дядя Валера схватил мать за локти.

– Спелся с этой воровкой! – взвизгнула она. – Ты еще куда лезешь!

Она понесла какой-то грязный вздор про украденные у нее деньги, про дорогие краски, про змею, пригретую на груди….

– Дядя Валера, мы с вами одна шайка, значит! – Я не могла удержать кривой ухмылки.

Мать кинулась бы на меня, если бы он ее не удержал.

– Все, хорош! – рявкнул он. – Очумела ты, Лариса! Что у тебя за… – Он глянул на меня и проглотил ругательство: – … в башке! Ты иди промой ее хлоркой, что ли, и ершиком туалетным прочисти! С тебя станется заяву накатать! Слышь, чего говорю? – Он встряхнул ее за локти. – Зону топтать, говорю, не хочется ни за что ни про что!

– Что ты, Валера, какую зону… – залепетала мать.

Он брезгливо выпустил ее, будто стряхнул с рук липкую гадость.

– Со своими тараканами сама разбирайся. А меня не втягивай.

Он шмыгнул, посмотрел на меня. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

Собрался с невероятной скоростью, оделся и исчез. В коридоре мелькнула напоследок его оплывшая фигура с сумкой в одной руке и с гирей – в другой. Он, оказывается, вполне мог ее поднимать и даже тащить.

Мать села на стул. Уронила руки на колени. Кажется, всхлипнула.

Мне стало ее жалко.

– Да вернется он, – грубовато сказала я. – Ма, ну ты чего…

– Собирайся.

– Что?

– Собирай вещи, – сухо повторила она. Никаких слез в ее голосе и в помине не было. – Выметайся. ПОШЛА ВОН!

Я вскочила, натянула первое, что попалось под руку, – старое утепленное трико, валявшееся в шкафу еще с зимней физкультуры… Свитер какой-то детский, тесный… Куртку…

В прихожей замешкалась, ища ключи.

Мать вышла за мной, сняла их с крючка и сунула в карман.

– Они тебе больше не понадобятся. Не возвращайся.

Я попятилась. Чуть не споткнулась на верхней ступеньке лестницы. Дверь не хлобыстнула с размаху перед моим лицом, а мягко закрылась, и это лучше всего остального убедило меня в том, что мать говорила серьезно.

Я очень скоро продрогла в своем трико и осенней куртке. Когда переходила дорогу, нога сорвалась в лужу у бордюра. Ботинок мгновенно промок.

– Что ты брызгаешься, как бегемот, – неприязненно сказала какая-то женщина. – Смотреть надо куда идешь!

Куда я иду…

А куда я иду?

Я встала посреди проезжей части, развернулась и пошла обратно, не обращая внимания на злые автомобильные гудки. Фары, огни, реклама, фары… Теперь я утонула в луже другой ногой. В обоих ботинках хлюпала мартовская вода.

Что меня ждет?

Возвращаться некуда.

Попытаться переночевать у друзей? Меня пустят на одну-две ночи, но что дальше?

Я не сдам экзамены.

Я – никто.

На столбе белело объявление: телефон психологической помощи. «ЗВОНИ, ЕСЛИ БОЛЬНО». Я потянулась к сотовому, но вспомнила школьную психологиню и засмеялась вслух.

Бабуленька, мы и правда хорошо посидели. Но я, кажется, засиделась. Пора и честь знать, как ты любила говорить, съев две дюжины масленичных блинов у соседки.

Мысли мои текли как будто вне меня, пока я шла, не разбирая дороги. Тело, которое я тащила через лужи, через мокрый холодный воздух, через темноту, – мое собственное тело мне хотелось снять, как чулок, и отбросить в сторону. В нем было плохо.

Самое простое – под машину. Но жалко водителя. А если у него дети на заднем сиденье?

Подумав о детях, я остановилась, будто натолкнувшись на препятствие. Меня обругали сзади коровой и пихнули в плечо.

Веревки у меня нет.

Как и денег на таблетки.

Да и могут откачать. Нет, нужно наверняка.

Мост. Высокий. Крымский – идеально. Хорошо, что у меня с собой проездной – там от метро два шага.

Меня охватила спокойная уверенность. Я наконец-то понимала, кто я, куда я иду и зачем. Я иду к мосту. Там будет сначала высоко и ветер, потом больно, а потом – все.

Я сунула руку в карман, проверяя, точно ли захватила проездной, и наткнулась на смятую бумажку. Сотенная купюра! О, и еще одна! Дядя Валера гонял меня вчера за пивом, а я не вернула сдачу.

Я вдруг ужасно обрадовалась этим двумстам рублям. Порадую себя напоследок! Кажется, заключенные в Америке сами выбирают себе ужин перед казнью…

Напротив светились большие окна «Макдональдса». Я могу взять картошку, куриные кусочки, и еще останется на маленькую колу. Или не хватит?

Я еще соображала, смогу ли заказать все, что хочу, а ноги уже несли меня к кафе.

Внутри почти не было клиентов, только две семейные пары с детьми хохотали за большим столом. Я взяла свой заказ и забилась к окну. Господи, как же я замерзла! В последнюю минуту мне хватило ума заменить колу на чай. Я жевала, смотрела в окно и ни о чем не думала. В голове была пустота.

На дорожке показалась мужская фигура. Человек прошел мимо меня, остановился, вернулся обратно. Я таращилась сквозь него, пока он не щелкнул по разделявшей нас преграде. Я вздрогнула, будто меня разбудили, и уставилась на Ясногородского.

Он пошевелил губами за стеклом, улыбнулся, махнул в сторону входа.

Через десять секунд Леонид Андреевич возник передо мной.

– Уф! Ну и погода! – Он, смеясь, дергал молнию на куртке. – Прости, Дина, ты кого-то ждешь? Или я могу составить тебе компанию на пять минут?

Я посмотрела на него. Ясногородский вдруг перестал улыбаться, оставил молнию в покое и сел напротив.

– Ай-яй-яй, – медленно сказал он, подавшись вперед и вглядываясь в меня.

Я молчала.

– Рассказывай.

Мой кусочек курицы размокал в соусе.

– Дина, что случилось?

– Все в порядке, – выдавила я.

Мне нужно было, чтобы он ушел. У меня стыла курица. Пусть уходит. У меня все в порядке.

Он покачал головой и сказал с жалостью:

– Мышонок, мышонок…

Мышонок – бабулино слово. Она называла меня так, пока годам к восьми я не выросла в рыбоньку.

Где моя бабуля?

Я зарыдала так, что мужчина, который нес свой заказ к столу, вздрогнул и уронил поднос. Картошка рассыпалась по полу, и чей-то ребенок вдруг тоже взвыл, заревел во все горло, а за ним подхватил и второй.

– Ужин доешь в другой раз, Дина, – решительно сказал наш режиссер. – Пойдем.

Какое там «пойдем»! Я в тот момент была не Дина Владимировна, учащаяся одиннадцатого класса, а воздушный шарик, который наполнили соленой водой. Когда в резиновый надутый бок ткнули иголкой, вода хлынула во все стороны, а шарик и вовсе лопнул. Осталась от него жалкая резиновая тряпочка.

Леонид Андреевич все-таки вывел меня из кафе. Я шаталась, икала и всхлипывала. У него в руках откуда-то оказался снег, и холодное шершавое прикосновение привело меня в чувство. Ясногородский умывал меня снегом до тех пор, пока я не замотала головой. Тогда он протянул мне носовой платок размером с павловопосадскую шаль.

– Пойдем в какое-нибудь другое заведение, Дина. Это у юношества желудки луженые, а в моем возрасте к фастфуду следует относиться с осторожностью.

В кафе я в двух словах рассказала ему, что произошло.

О мосте, конечно, ни слова.

– И что же ты планируешь делать? – поинтересовался Ясногородский.

Я пожала плечами и пробормотала что-то о знакомой, у которой вроде как есть свободная хата…

– Ну вот что, – решительно сказал он, вставая, – пойдем, нужно привести тебя в порядок.

У меня не было сил ни на возражения, ни на расспросы. Мы ехали в такси, обходили под дождем невысокий дом, затем поднялись по лестнице в квартиру, и там, в узком длинном темном коридоре, где нас никто не встречал, я внезапно испугалась до липкого пота. Где мы? Зачем он меня сюда привез?

– Заколдованное место, ей-богу, – сердито сказал за моей спиной Ясногородский. – Миллион раз здесь бывал, а запомнить, где выключатель, не в силах. – Он посветил вокруг экраном телефона. – Дина, проходи в комнату. Не пугайся, если наткнешься на кошку, она добрейшей души человек, даром что с хвостом…

Я стояла в промокших носках, обхватив себя за плечи, и вздрогнула, когда наконец-то зажегся свет.

Вокруг была старая комната. Не такая, как у бабушек-пенсионерок, где помутневшая польская «стенка», трухлявый диван и телевизор под салфеточкой, а просторная, с круглым столом под низко свисающей лампой и высоченными, под потолок, шкафами, забитыми книгами.

– Рина, мы приехали! – негромко позвал Ясногородский.

Откуда-то возникла высокая худая старуха в длинном черном халате и очках на шнурке.

– Леня, ради бога, я сплю, – сонно сказала она. – Устраивайтесь сами. Урсула, девочка, ты где?

С подоконника бесшумно слетела дымчатая серая кошка, метнулась в ноги хозяйке. Старуха благосклонно кивнула и исчезла.

– Октябрина Львовна – моя давняя подруга, – сказал Ясногородский, озабоченно выдвигая ящики комода. – Утром познакомитесь. Я оставлю тебя здесь, а дальше решим, что делать.

– Здесь?

Он выложил на стул стопку белья.

– Кухня – направо, туалет и ванная комната – за ней. Вода долго нагревается, но если набраться терпения, можно получить горячий душ. Твой телефон заряжен?

– Что?

– Если мать будет звонить, ты должна быть на связи.

– Кажется, да… – Я растерянно взглянула на маленький потрескавшийся экран. – Да. Три из четырех.

– Хорошо. Пойдем. – Ясногородский распахнул дверь, прятавшуюся между книжными шкафами. – Вот твое временное пристанище. Если кошка будет проситься, гони ее в шею, иначе она горшки с подоконников посшибает, я ее знаю. Завтра позвоню около десяти, а теперь мне нужно бежать. Дина, все устроится! Спи, утро вечера мудренее.

Затасканная поговорка прозвучала серьезно, весомо, будто до него никто ее никогда не произносил.

Леонид Андреевич кивнул с улыбкой, ободряюще дрогнул бровью и исчез.

В комнате была постель – широкая, на четырех кованых ножках, будто перенесенная прямиком из одного из тех спектаклей, которые мы ставили, – но я постелила себе на узкой тахте под окном. Из щелей дуло. Пятнадцать минут спустя в дверь поскреблась кошка; я открыла, начисто позабыв о наставлениях Ясногородского, и она ловко умостилась между мною и стеной, впитала своим горячим длинным тельцем все сквозняки. И правда, добрейшей души… Мне наконец-то стало тепло, и, не додумав мысль до конца, я провалилась в сон.

Мать так и не позвонила. Ясногородский заявил, что мы можем доставить ей массу неприятностей, если я захочу… Но я не хотела. Меня начинало тошнить, стоило представить, как я возвращаюсь в нашу квартиру.

Леонид Андреевич понимающе кивнул.

– Тогда давай устроим так. Рине требуется, как бы это назвать, компаньонка. Она, как видишь, человек немолодой, одинокий… Сиделка стоит денег, лишних средств у нее нет, но если бы ты согласилась пожить у нее…

Я слушала в недоумении. Получалось, что я окажу Октябрине Львовне и лично ему неоценимую услугу, если останусь в ее квартире хотя бы до лета.

– Я уже говорил, она мой давний друг и очень мне дорога…

– Леонид Андреевич, вы шутите, что ли? – довольно невежливо перебила я. – Подобрали меня как бездомного щенка, отмыли от блох, а сами такие: спасибо, что согласился конуру посторожить!

Ясногородский рассмеялся. Погладил перстень, который постоянно носил на безымянном пальце, перехватил мой взгляд. Меня завораживала смена оттенков в кристалле.

– Это александрит, – сказал он. – Главный хамелеон среди кристаллов. Ну что, будем считать, что мы договорились? И – нет, Дина, ты не бездомный щенок. Ты большая ценность. Намного ценнее этого перстня.

Тогда я решила, что Леонид Андреевич иронизирует. В его тоне постоянно сквозила легкая насмешка – то ли над собой, то ли над собеседником, не разберешь. Но вообще-то у меня были нехорошие предчувствия насчет нашего дальнейшего общения.

Я ведь не была совсем уж дурой. Если взрослый мужчина вдруг кинулся со всех ног устраивать судьбу знакомой школьницы, это что-нибудь да значит.

Ничего хорошего, вот что.

Тем более Ясногородский сразу взял быка за рога: заявил, что будет навещать нас каждый день, потому у него на меня есть виды. Я про себя решила: пока что обитаю у старушенции, но кручу головой по сторонам и изо всех сил подыскиваю запасной аэродром. Как только режиссер в первый раз распустит руки – двину ему в челюсть и свалю. Нашелся умник… Виды!

Мне было страшно и немного противно.

Однако день шел за днем, а наше общение с Ясногородским совершенно не походило на то, что я себе напридумывала.

Он появлялся каждый день, выпивал на кухне с Октябриной чашку кофе, болтал – я слышала, как она смеялась дребезжащим смехом, словно тонкая фарфоровая чашка тряслась на блюдечке, – а потом звал меня:

– Дина Владимировна, нас ждут великие дела!

Это означало, что надо брать учебники и тащиться к нему за круглый стол, под лампу на длинном витом шнуре.

Сперва я сопротивлялась. Я ныла. Я едва не плакала, совершенно искренне:

– Леонид Андреевич, ну зачем мне эта учеба, я ничего не понимаю, клянусь, мне это все не нужно!

Но он был терпелив и настойчив.

– Дина, твоя задача – получить аттестат. Обучают вас из рук вон плохо, однако это не причина ставить на самой себе крест. И без тебя найдутся желающие.

Прежде я не задумывалась, что наши учителя преподают нам… как-то не так. Ясногородский на скорую руку проэкзаменовал меня и выяснил, что по геометрии, физике и химии я не знаю половины пройденных тем.

– Будем наверстывать, – спокойно сказал он. – Прямо сейчас и начнем.

Я изумленно уставилась на него:

– Вы со мной будете заниматься? По всем предметам?

– Леонид Андреевич – специалист широкого профиля, – продребезжала Октябрина, шаркая мимо нас в свою комнату.

Как выяснилось, она не шутила.

Ясногородский проходил со мной заново программу за одиннадцатый, а местами и за десятый класс, латая дыры в моих знаниях. Иногда его брови начинали озадаченно шевелиться, и он говорил:

– Здесь, Дина, мне нужно сначала разобраться самому.

И я получала передышку. На целых пятнадцать минут! Разобравшись, Ясногородский удовлетворенно шевелил бровями и объявлял: «Труба зовет!»

Час за часом, день за днем. Я не верила, что за два с половиной месяца способна нагнать программу. Ясногородский пожимал плечами:

– От тебя кто-то требует поступления в МГУ? Запомни: перфекционизм вреден для пищеварения. От него бывает изжога.

В школе никто не знал, что я переехала. Я написала матери сообщение, что со мной все в порядке, живу у подруги. Она не ответила.

Дважды в неделю Ясногородский заезжал за мной, и мы отправлялись «побеседовать».

Это действительно были беседы. Леонид Андреевич приводил меня в картинную галерею или в музей, а затем мы обсуждали увиденное.

Поначалу я ожидала, что это будет скука смертная. Но после первого же похода твердо знала: если бы Ясногородский решил приобщить школьников к тайнам жизни многоножек, я бы сидела в первом ряду.

Как же интересно он рассказывал! Начнет о какой-нибудь картине, потом перейдет к самому художнику, доберется до его семьи, друзей – и опомниться не успеешь, как слушаешь лекцию о предпосылках французской революции. Запоминалось намертво!

И знаете что?

Со мной ни один человек столько не разговаривал за всю мою жизнь. Никто. Ни взрослый, ни ровесник.

А еще он меня слушал. В его присутствии я не становилась ни умнее, ни образованнее. Но я не боялась ляпнуть глупость или признаться, что я чего-то не читала (а не читала я почти ничего). Леонид Андреевич ронял: «Динка, тебе мог бы понравиться Мариенгоф», – и я по возвращении кидалась скачивать «Циников» и «Роман без вранья».

Первое время я съеживалась, когда он оказывался слишком близко: жутко боялась, что сейчас он положит руку мне на коленку, как тот толстяк, который меня подвозил, – и на этом все закончится. Но Ясногородского мои колени интересовали, кажется, не больше, чем Октябринины. Однажды я поймала себя на том, что чувствую себя задетой его безразличием, и вдруг расхохоталась: господи, вот же я дура! С того дня внутри лопнул какой-то канат, державший меня стянутой в уродливом неестественном положении. Я выпрямилась.

Мы много говорили о жизни. О его жизни – но как-то так получалось, что и о моей тоже.

Однажды он спросил:

– Дина, что ты хочешь?

– Ну-у, – протянула я, – хочу высыпаться каждый день, ездить на такси и айфон. Можно даже и не последний, на фига мне последний, мне понтоваться не перед кем.

Ясногородский грустно улыбнулся.

– Прачка говорит: если бы я была графиней, я бы стирала только на себя.

Я не поняла. О чем ему и сообщила с обидой.

– Мечты надо развивать, Дина. Как и все остальное. Скудные мечты – это дверь, закрытая перед твоим носом. Учись мечтать с размахом.

Его слова меня задели. «Скудные!» А у самого-то какие? Но когда он ушел, я попыталась представить, что я хочу. Взяла кошку, села на диван. Напряглась.

Ничего не лезло в голову. Я смогла выжать из себя только: «Пусть меня в «Бургер Кинге» кормят бесплатно по первому моему желанию!»

И приуныла. Какая же это мечта… Уж лучше заработать столько, чтобы не считать серьезной тратой стоимость обеда в «Бургер Кинге».

Пыжилась я, пыжилась и наконец так устала, что уснула с кошкой в обнимку. Во сне Ясногородский снова допытывался: «О чем ты мечтаешь?»

И у меня само собой вырвалось: «Чтобы меня кто-нибудь любил!» Ясногородский исчез, и я оказалась в нашей квартире. А там никого нет, и комнаты пустые, как ракушка, в которой шумит несуществующее море. Я стою посреди кухни и понимаю, что нас никогда и не было. Ни меня, ни мамы. Никого.

Проснулась в слезах. Даже уши у кошки намокли.

До Ясногородского у меня была понятная картина будущего. Худо-бедно заканчиваешь школу, выходишь замуж, рожаешь детей… Все как у всех. Если повезет, муж не будет пить, играть и распускать руки. Мать твердила как заведенная: любой мужик годится, лишь бы не наркоман и не алкаш. Кажется, первый раз она осчастливила меня этой мудростью, когда я ходила в подготовительную группу детского сада.

За пунктом «дети» в моей картине воображаемой судьбы начиналась ровная полоса грязно-бурого цвета. Как борозда из-под выкопанной по осени картошки.

Мать жила такой жизнью, подруги матери жили такой жизнью… Вокруг нас был огромный мир, но мы каким-то образом законсервировались в своей маленькой жестяной банке. И не заметили, как протухли.

Конечно, я видела, что бывает иначе, – в фильмах или пьесах, которые мы ставили в театральной студии. Но в глубине души не сомневалась, что все эти истории – не настоящие. Придуманные. Чтобы отвлекать таких, как мы, от самих себя. Что-то вроде добрых сказочек для Золушек – чтобы им легче работалось при тусклом свете огарка.

Леонид Андреевич не то чтобы вытащил меня на солнце… Скорее, дал мне легонько по лбу, и с головы у меня свалился жестяной шлем – та самая консервная банка.

Иногда рыцарю не нужно целовать принцессу, чтобы спасти. Достаточно вывести ее из вонючей пещеры, чтобы она не думала, будто весь мир – это драконье дерьмо.

К концу июня я была свободна.

Я сдала экзамены – лучше, чем большинство моих одноклассников.

Двадцать третьего марта мне исполнилось восемнадцать, но мы с Леонидом Андреевичем договорились отпраздновать, когда все закончится, и вот сидели за столиком под цветущими липами на бульваре.

– Точно не пойдешь на выпускной? – Ясногородский отпил кофе.

– В гробу я видала эти рожи!

– Тогда давай поговорим о том, что ты будешь делать дальше.

– Ну, баллы у меня неплохие, я могу пройти… – начала я.

Леонид Андреевич коротко взмахнул рукой, и я осеклась.

– Три месяца назад я говорил тебе, что ты должна учиться, – неторопливо сказал он. – Теперь я скажу: учиться можно по-разному. Институт для этого не обязателен.

– Но как же…

– Послушай, Динка, – он наклонился через стол ко мне, не замечая, что жилеткой задевает макушку пирожного с кремом. – Когда наша студия еще была жива, неужели ты была согласна довольствоваться второстепенными ролями? Тебе никогда не хотелось сыграть главную?

– Ну, хотела. А толку-то! Ни кожи, ни рожи, ни таланта.

– Ни кожи, ни рожи, ни таланта… – со странной улыбкой повторил он. – А вот тут, Дина, ты очень и очень ошибаешься. Я берусь тебе это доказать.

– Как? У вас, кстати, жилетка в креме.

– И правда… От этих лимонных корзиночек одно расстройство. Что ты сказала?

– Я спросила – как доказать?

Он опять улыбнулся и стал похож на джокера из карточной колоды, которую по вечерам раскладывала Октябрина.

– Ты мне доверяешь, Дина?

Теперь настал мой черед смеяться. Ясногородский удовлетворенно кивнул.

– Тогда твое обучение продолжится. А сегодня отдых! И еще по одной лимонной корзинке!

На следующий день Ясногородский повез меня в торговый центр и придирчиво выбрал мне одежду. Вещи были неброские, но одна только футболка стоила половину зарплаты моей матери. У меня рвались с языка десятки вопросов, однако я придерживала их до поры до времени.

Самую большую брешь в бюджете Леонида Андреевича пробила обувь.

– Кроссовки не могут столько стоить! – шипела я. – К тому же они мне не нравятся! Подошва толще кирпича!

– Они, Дина, должны нравиться вовсе не тебе, – отвечал тот, подавая мне ложечку. – Примерь. Вот эти отличные!

Наконец наши пакеты были пристроены в багажник такси. Но этим дело не закончилось.

– На Беговую, пожалуйста, – попросил Ясногородский водителя.

– А там-то что?

Я устала и проголодалась. У меня за десять лет не набралось бы столько вещей, сколько мы купили за три часа.

– Увидишь.

Там оказался магазин с амуницией для верховой езды. Я совсем перестала понимать, что мы делаем, и с молчаливым терпением позволяла себя крутить, измерять, затягивать на мне тугую обувь, куцые курточки и штаны в обтяжку, которые делали меня похожей на игрушечного солдатика. Под конец мы приобрели краги – что-то вроде перчаток для ног: кожаные, мягкие, ласково облегающие икру. Краги мне понравились.

– Вот теперь можно и пообедать! – Ясногородский выглядел очень довольным. – Да, чуть не забыл. Твое новое средство связи. – Он вытащил, как фокусник из рукава, твердую белую коробку.

– …Что ж, Дина, твой выход. Если ты хотела исполнить главную роль, можешь считать, она сама свалилась тебе в руки.

– А кого я играю?

– Пятнадцатилетнюю девушку.

– Ой!

– Именно так. Единственную дочь состоятельных родителей. Однако если ты захочешь выдумать старшего брата, не стану возражать. В подробности накопления капитала не будем вдаваться, тебе нужно лишь запомнить, что у отца есть гражданство Великобритании, а вы с матерью вскоре его получите.

– Где мы живем? – Я начала включаться в игру. – На Рублевке?

Ясногородский поморщился.

– Нет, лучше в Раздорах. Там у вас загородный дом, а квартира – на Фрунзенской набережной. Учишься ты в гимназии Примакова. Найди о ней в сети все, что сможешь, как и о поселке, и запомни детали: цвет стен в коридорах и кабинетах, особенности школьной формы, имена учителей…

– …количество ступенек… – подхватила я.

– Ступеньки оставь Шерлоку Холмсу. Это, так сказать, внешняя сторона. Теперь внутренняя…

За один вечер мы с ним успели побывать в Испании, Италии и на горнолыжных курортах Австрии, не слишком, однако, увлекаясь, – маман строго относилась к моей учебе и не позволяла пропускать занятия. Я училась разбираться в марках одежды, знала, где в Москве самые дорогие бутики, запоминала, какие машины стоят в гараже у отца.

– Ты не золотая молодежь, и не пытайся ею прикидываться, – учил Леонид Андреевич. – До того, чтобы жить в Акулинино, вашей семье очень и очень далеко.

– Каком еще Акулинино?

– Неважно. Расскажи мне, чем ты увлекаешься. И кстати – как тебя зовут?

Звали меня скромно: Полиной. Я любила петь – с этим оказалось проще всего, так как, по словам Ясногородского, голос у меня имелся, – фанатела от Шона Мендеса («Он тааааакой сладкий!»), и, как ни странно, рэперов: решив не выдумывать лишнего, я уверенно назвала Басту с Бумбоксом, которых мы слушали с моим бывшим парнем. Полина тащилась от аниме и корейских дорам, писала в закрытой группе фанфики по «Наруто», выкладывала в Инстаграме комиксы собственного сочинения (я за пятнадцать минут изобразила на двух листах короткую серию, и Ясногородский уважительно кивнул). Ее кумиром был Бэнкси (о нем Леонид Андреевич мне подробно рассказывал).

– Да ты ниспровергательница основ!

– Только если это хорошо оплачивается, – скромно возразила я.

Рядом засмеялась Октябрина Львовна.

– Леня, твоя протеже далеко пойдет!

Редкий комплимент от старухи. Мы с ней существовали в параллельных пространствах, несмотря на то что делили одну квартиру. Она ни разу не высказала недовольства моим присутствием, и за эти месяцы я так и не смогла определить, как она ко мне относится. Леонид Андреевич говорил, что у нее ужасная близорукость. Возможно, когда я сидела не двигаясь, она меня просто не замечала.

С Ясногородским у них были какие-то свои дела. Октябрина всю жизнь проработала в театре, она постоянно сыпала в разговорах известными именами, но без оттенка панибратства или самодовольства, а скорее, с деловитостью повара, перечисляющего необходимые ингредиенты для блюда. Несколько раз в неделю она куда-то уходила, завернувшись в длинное черное пальто с богатым лисьим воротником и попшикав на бедную лису духами с запахом болгарского розового масла. Она была из тех людей, которые не выглядят таинственными, но иногда вы ловите себя на мысли, что даже о кассирше в «Карусели» знаете больше, чем о них.

– Не забывай, что ты ребенок, и, как всякий ребенок, перенимаешь манеры родителей, – учил Ясногородский. – Тебе в голову не придет взять сумку с экипировкой, потому что для этого существует водитель. В твоем случае – он же и охранник, что составляет предмет твоего огорчения, так как показывает, что вы экономите. Ты привыкла к тому, что большинство людей вокруг тебя – обслуживающий персонал. Запомни: твоя история тебя не выдаст, даже если ты ошибешься в деталях. Но тебя могут выдать повадки. Заучить марки машин и названия отелей – дело нехитрое, куда сложнее общаться с официантом так, словно тебя с трех лет таскали по самым знаменитым ресторанам Москвы. Кстати, по каким?

Я откинулась на спинку стула, прищурилась и лениво перечислила пять заведений, которые особенно любила воображаемая мать. Подумала – и присовокупила к ним те два, которые нравились нам с отцом.

– Интонация хорошая, – одобрил Ясногородский.

Этот был тот же Леонид Андреевич – и в то же время неуловимо отличающийся. По-прежнему мягкий и добрый. Но в его голосе время от времени прорезались новые требовательные ноты. Мне это даже нравилось. Мною опять руководили, и пугающая взрослая жизнь – с самостоятельными решениями, с необходимостью вписываться в новые сообщества, опять что-то искать и кому-то доказывать, будто я что-то из себя представляю, – отодвигалась на неопределенный срок.

Засада была в мелочах.

Мне вручили две – две! – пластиковых карты. И портмоне. Я-то всегда таскала наличку в кармане и, как выяснилось, не умела пользоваться банкоматом.

Или вот расческа. Ерунда же! Но Леонид Андреевич положил мне в рюкзак странного ежа с блестящей золотой спинкой. Ежа неудобно было держать, я морщилась и роняла его.

– Привыкай, – строго сказал он. – Айфон освой сегодня же. Клавиши быстрого доступа, плейлист… кстати, возьми наушники.

– Потеряю же! – взвыла я в ужасе, рассматривая изящные белые закорючки.

– Дина! Ты не можешь бояться что-то потерять, разорвать или испачкать! Это не статусная вещь для тебя, не предмет гордости, а удобный гаджет, только и всего. Потеряешь – родители купят новые. Запомни: ты лишена доброй половины своих нынешних страхов. Кстати, завтра тебя отвезут на первый спектакль.

Отвезут?

– Смотрите, кто пришел! Полина, опаздываешь!

– Привет, Полин!

– Привет, Злата! Привет, Мария-Тереза!

Я достала из шкафчика свой шлем и краем глаза заметила, как девчонки, хихикая и вытягивая губки, делают селфи перед зеркалом. Скоро настанет очередь бедных лошадок. Хотя приветствовалось, если мы самостоятельно чистили и седлали коней, многие брезговали этим заниматься. «Фу, они грязные! Фу, они страшные!» Вообще-то за конями тут был такой уход, что позавидуешь! Зверюги лоснились, как малосольная сельдь, шерсть у них сияла и переливалась.

Как не поселфиться с конягой! Одно движение пальца – и картинка летит в Инстаграм. Дзынь! Дзынь! – посыпались лайки и комменты, точно монетки на поднос.

– Артур лайкнул! Написал, что я богическая!

– Фигическая!

– Иди ты!

– Себяшку! Полин, давай к нам!

Щелчок! Три прелестных мордашки и страдальческий глаз коня.

– Я богическая!

– Девушки, занимаемся! Полина, ты сегодня на Монахе.

Первое задание Ясногородского я выполнила с блеском. Прошло всего две недели, а меня уже звали в гости и к Злате, и к Кристине, и к Яромире, и к Марии-Терезе.

Я бы хотела сказать, что все эти богатенькие куколки оказались самыми обычными девчонками, как те, с которыми я училась в школе. Однако это было не так. Может быть, беззаботность наложила на них одинаковый отпечаток, может быть, налет высокомерия, но я их иногда путала, что удивительно – ведь они столько усилий прикладывали к тому, чтобы выделяться и быть ни на кого не похожими. Они были до смешного самодовольны для таких юных девушек и неприкрыто грубы. Грубость сквозила во всем: в обращении с конюхами, с тренерами, с собственными водителями.

Когда я рассказала об этом Леониду Андреевичу, Октябрина заметила, что во мне говорит классовая зависть.

– Картина маслом, – проскрипела она, – пролетарий и горстка сытых буржуа.

– Если ты продолжишь смотреть на них с осуждением, тебе будет труднее вписаться в их компанию, – предупредил Ясногородский.

Но я вовсе не смотрела на них с осуждением. Просто они были скучные, скучные и одинаковые, как желуди, – вот и все.

И еще боялись лошадей. Зато очень нравились себе в полной экипировке.

Я-то считала, что мне не составит труда найти общий язык с соплюхами на три года младше! Но все оказалось сложнее. Пришлось самой учиться издавать такие сигналы, чтобы они считывались как речь. Недостаточно было уметь составлять слова в осмысленные предложения, если я хотела сойти среди них за свою.

Почти неосознанно я стала подражать их капризным интонациям, тягучим голосам. Ясногородский считал, что мне нужно подчеркивать свою заинтересованность, но я поступила наоборот: держалась независимо, хоть и приветливо. После тренировок, ожидая водителя, постоянно рисовала в альбоме – и приманка сработала. «А что ты делаешь?» «Ты художница?» В них вспыхнула искра интереса.

Оставалось лишь раздуть из нее стойкий огонек.

Однажды ко мне подошла мать Яромиры, высокая блондинка с таким коротким носом, словно она шла путем любопытной Варвары и доигралась. К этому времени я уже могла определить, у кого из местных мамаш общие пластические хирурги.

– Привет! Меня зовут Ника. Пойдем, выпьем кофе.

Мы поднялись на второй этаж, расположились на диванчике, и Ника принялась бомбардировать меня вопросами.

Она и не скрывала, что это смотрины. «Ты извини, но сама понимаешь, кого попало в дом пускать нельзя». В ней сочетались прямолинейные ухватки деревенской бабы и противная жеманность. Я смотрела на нее во все глаза, не забывая играть свою роль. Люди, подобные Нике, отчего-то всегда уверены в своем праве задавать любые вопросы.

Курю ли я?

Встречаюсь ли я с мальчиком?

Есть ли у меня серьезные увлечения?

А серьезные заболевания?

О, разумеется, она спрашивает лишь затем, чтобы если со мной случится приступ чего-нибудь страшного, они могли бы предупредить врачей!

Как же! Эта холеная стерва беспокоилась, чтобы я не принесла в их дом какую-нибудь заразу. У нее на лбу все было написано, и мне стало смешно. Она разве что в зубы мне не заглянула.

Но в итоге осталась довольна.

– Какая воспитанная девочка! – восхитилась Ника, не стесняясь меня. – Не то, что ты, Яромира!

Невоспитанная Яромира злобно показала матери средний палец.

В тот же день мой «шофер» привез меня к ним домой.

Откуда взялся шофер и как его звали по-настоящему, я понятия не имела. Просто в один прекрасный день у подъезда возник черный «Ауди», за рулем которого сидел черноволосый бледный мужчина в костюме, с красивым и при этом странно невыразительным лицом. Он отвез меня в клуб верховой езды. Вернее, нас: Ясногородский, вполоборота с переднего сиденья, давал мне последние наставления. Леонид Андреевич записал меня на занятия, трогательно беспокоясь, не укусит ли лошадь «его доченьку». В общем, пожилой хлопотливый папаша. Его выход был коротким, экспрессивным, и зрители остались в восторге.

Жаль, он не дал мне поближе рассмотреть мой паспорт. Я успела только увидеть имя: «Полина Сергеевна Осипова» и отметить, что фотография на редкость неудачная – по ней меня и не узнать.

Я должна была называть шофера Степаном. Он таскал мою сумку, распахивал для меня двери и встречал после занятий. От него пахло кремом для обуви. Степан был не слишком болтлив. Я разве что канкан не станцевала, чтобы разговорить его, но он даже глазом не моргнул. Что-то скользкое чувствовалось в нем. У меня на такие вещи нюх! Повращаетесь с мое в высшем обществе среди мелкой шпаны, гопоты и торчков, еще и не то почувствуете.

И конечно, он был из этих… из сидельцев.

После «собеседования» с Никой я осталась ночевать у Яромиры. Меня официально представили всему семейству как «подругу нашей девочки».

Ее отец был похож на бобра. С портретов на стенах («Папино гинекологическое древо», – небрежно сообщила Яромира) смотрели представительные бобры мужского и женского пола, запечатленные в средневековых костюмах. Среди картин лениво бродила голоногая Ника, время от времени задевая их плечом. Бобры с грохотом падали, отец Ярославы начинал орать, а мы врубали погромче Джастина Бибера в ее комнате и красили друг друга косметикой от Шанель.

Дом у них был забит барахлом. На черта, скажите, нужно планировать гостиную в сто квадратных метров, а потом загромождать ее так, чтобы шагу нельзя было ступить, не споткнувшись о журнальный столик! Комнаты обставляла сама Ника. Она училась на дизайнера по интерьерам в Италии у какого-то хмыря с внешностью армянского мясника, который сам жил – об этом она сообщала с придыханием – в обыкновенном лодочном сарае! Я подумала, что у нас полстраны живет в сараях, можно было и не тащиться в такую даль. Но промолчала.

Меня приглашали и другие девочки. Со мной им явно было интереснее, чем со своими реальными ровесницами. Обмануть взрослых, притворяясь в восемнадцать лет пятнадцатилетней, оказалось легче, чем их собственных детей. Девчонки чувствовали, что я опытнее, чем кажусь.

Октябрина называла мои поездки: «Визит к золотым унитазам». Она была не так далека от истины. Унитазов из золота я, положим, не наблюдала, но меня ошеломляла легкость, с которой эти люди тратили огромные деньги на ерунду.

Знаете, что поразило меня сильнее всего? Кухня в доме Марии-Терезы. Она была напичкана техникой, как космический корабль. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, сверкали хромированные и стеклянные панели. Каждый раз, заходя туда, я чувствовала, что перенеслась в будущее лет эдак на сто.

Эти приборы умели все. Взбивать, запекать, обжаривать, томить, варить, самостоятельно выбирать рецепты и готовить блюда к нужному часу. Они разве что на рынок не ходили, да и то не поручусь.

А самое невероятное заключалось в том, что семья Марии-Терезы лопала с утра до вечера пиццу да пересушенные роллы из ближайшего ресторана. На их кухне можно было накормить английскую королеву! На нее потратили не меньше миллиона! А хозяева жалели стольник на чаевые разносчику пиццы.

Леонид Андреевич очень интересовался моими успехами. По вечерам он спрашивал, как дела у моих недонуворишей, и внимательно выслушивал отчет. Я запоминала расположение комнат, время возвращения домочадцев, цифры кода, который набирали мои подружки, а если не видела цифр, то модель охранной системы. Ясногородский шутил, что готовит из меня шпионку.

Так прошло полтора месяца. Я научилась седлать и чистить лошадей, но верхом по-прежнему ездила как куль с навозом. По-моему, Леонид Андреевич просто зря выкидывал на меня деньги.

А потом все закончилось.

Яромира приехала в клуб зареванная. Их обокрали.

Воры знали, когда дом будет пуст; они отключили сигнализацию, взломали сейф и вынесли наличные.

– А еще… ы-ы-ы!.. еще фотока-а-а-амеры папины!

Я вспомнила, что у ее отца коллекция дорогущих фотоаппаратов – одних только «Леек» штук семь. Об их стоимости меня, как и обо всем остальном, просветил Ясногородский.

– И ноуты, – продолжала убиваться Яромира. – Что же мы теперь будем де-е-елать?

Я мысленно пожала плечами. Было бы о чем рыдать! Их семейство не слишком обеднеет. Бобр накупит себе новых «Леек», Яромире завтра же принесут новый ноутбук. Правда, выяснилось, что рыдает она, потому что в одном из тех, что украли, были не стерты какие-то таинственные и чрезвычайно важные «фотки», которые не должны попасть к чужим людям. «Иначе меня будут шантажи-и-ировать!»

Знала я, что там за фотки. С голыми сиськами дрыгалась перед камерой, вот и весь компромат.

Мне показалось, в глубине души моя подружка даже получает удовольствие от происходящего. Ее все жалели! Сочувствовали наперебой! Она могла собрать все сливки с роли страдалицы, на деле совершенно ничего не потеряв.

У Октябрины меня ждал Ясногородский. Он устроился в кресле, а рядом на столе на книжке Мольера «Тартюф, или Обманщик» лежала толстая пачка купюр.

Леонид Андреевич встал, поцеловал мне руку, ужасно меня этим смутив: прежде он ничего подобного не делал.

– Твоя доля. – Он придвинул ко мне Мольера с деньгами. – Ты великолепно поработала, Дина.

Только в этот момент я и прозрела. Так вот чем я на самом деле занималась в клубе верховой езды!

Вы считаете меня идиоткой? Но у меня действительно не возникало ни вопросов, ни подозрений, до того удобно и легко оказалось плыть по течению чужой воли. Единственное, чего я хотела, – заслужить похвалу Леонида Андреевича, и на это были брошены все мои силы. Если тебя хвалят – значит, тебя любят. Обо всем остальном я попросту не задумывалась.

– Ты беспокоишься о своей подруге? Поверь, она не пострадала. Для них эти деньги – капля в море, через месяц они об этом уже и не вспомнят. Не забудь принять во внимание объемы, которыми ворует ее папаша… – Ясногородский выразительно шевельнул бровью.

Я вспомнила Нику с ее откровенными смотринами и передернула плечами:

– Никакая она мне не подруга!

Он, похоже, обрадовался.

– Замечательно, что ты так на это смотришь! Дина, ты – мой маленький гений. На тебе все держалось, и ты справилась блестяще.

Его похвала обрадовала меня в тысячу раз больше, чем деньги (а я в жизни не держала в руках такую сумму). Я бы даже согласилась отдать их Ясногородскому – все равно живу на всем готовом! – лишь бы он по-прежнему называл меня своим маленьким гением.

– Вы же меня одевали… – наконец промямлила я, пытаясь вернуть Мольера с его грузом на место. – Платили за мои занятия… Я не заслужила…

Ясногородский строго сдвинул брови.

– Дина! Ты заслужила каждый рубль! И не вздумай говорить, что ты чего-то там недостойна. Твоя работа была безупречна. Ты действительно великая актриса, моя дорогая. Меня восхищает твоя естественность, и то, как легко ты импровизировала, и твоя способность вжиться в роль! Эти дур… девочки на тебя молиться были готовы!

У меня запылали щеки.

– Октябрина! – позвал он. – Мы непременно должны отметить Динин дебют!

Старуха принесла бутыль с крепчайшей настойкой на грецких орехах. Я мгновенно опьянела и остаток вечера помню, как во сне. Кошка грелась у меня на коленях, Октябрина вещала своим хорошо поставленным голосом, а Ясногородский под светом торшера улыбался, как добрый божок и, кажется, даже излучал сияние.

– Очень умный человек сказал: «Когда встречаются двое, один с опытом, второй с деньгами, то тот, кто с деньгами, уходит с опытом, а тот, кто с опытом, уходит с деньгами».

Я чувствовала себя счастливой и спокойной, впервые в жизни. У меня наконец-то был дом, из которого никто не гнал. Меня любили. Обо мне заботились. Когда в машине у Степана звучало «Радио семь», я больше не проваливалась в воображаемую жизнь. Образ, согревавший меня, – несуществующий отец с фикусом и собакой – растаял: в нем больше не было нужды. Мне и так было тепло.