Глава девятая. Корень учения горек, а плоды его вызывают оскомину
«Hard to remember
Hard to forget
Fruits of discovery
Some distant form
Something repeated
Something reborn
Trace of a feeling
Trace of regret
Hard to remember
Hard to forget»
Procol Harum, «Чужаки в космосе»
Потянулись тоскливые серые дни. В больницу Саша шел примерно с таким же настроением, с каким приговоренный топает к месту казни. Но участь приговоренного в некотором смысле была более завидной — ему приходилось совершать этот скорбный путь один-единственный раз в жизни, а Саше — пять раз в неделю. Или четыре, если в какой-то из будних дней он дежурил. Или шесть, если дежурство выпадало на выходной день.
Единственным положительным моментом стало уменьшение количества дежурств. В графике дежурств следующего месяца всем ординаторам поставили по два дежурства, причем не одиночных, а в паре с кем-то из штатных врачей. Оно и хорошо, потому что на таких дежурствах, как здесь, ничему не научишься. Делай от сих до сих, а если выйдешь за рамки дозволенного, то сразу же получишь по ушам. Так что незачем перетруждаться.
У положительного момента имелась и отрицательная сторона. Из-за того, что у нескольких ординаторов не стало одиночных дежурств, прибавилось дежурств у врачей больницы. Врачи, разумеется, были этим весьма недовольны, потому что овчинка не стоила выделки. Плата за дополнительные дежурства была небольшой. Лучше дома поспать спокойно, чем ломаться за такие гроши. А кто виноват в том, что дежурств стало больше? Ординатор Пряников, который сначала накосячил на дежурстве, а после нахамил начмеду и орал (да — именно орал!), что его нагрузили дежурствами сверх меры. Ну а то, что этот самый Пряников устроил на собрании кафедры, вообще ни в какие рамки не укладывалось. Заявил в глаза Манасеину (нет, вы только представьте!), что ординаторов обучают неправильно. Моська учит слона жизни — где это видано?
В ординаторской кардиологического отделения Сашу больше не приглашали пить чай и вообще врачи обращались к нему строго по делу. Только Полина Романовна, по доброте душевной, однажды нарушила бойкот для того, чтобы сделать непутевому ординатору ласковое внушение.
— Что же вы творите, дорогой мой? — сказала она, качая головой. — Эти выходки вам еще не раз аукнутся. Манасеин — не тот человек, с которым безнаказанно можно портить отношения. Он как крестный отец мафии, ничего не забывает и ничего не прощает.
— Тоже мне — крестный отец! — проворчал под нос Саша.
— Именно так. Вы не представляете, какое у него влияние, — Полина Романовна округлила глаза. — Потом поймете, когда соберетесь статью напечатать или диссертацию защищать.
— Да я на этой кафедре сроду защищаться не буду! — вскинулся Саша. — Даже в мыслях ничего подобного не было.
— Он вас везде достанет, — вздохнула Полина Романовна. — Хоть на Камчатке. Поверьте, я знаю, что говорю. У нас одно время работал доктор, который принципиально не вставал, когда Манасеин входил в ординаторскую. Ему объясняли, что нельзя так себя вести, а он не слушал. И что же вы думаете? Его быстро выжили, а после он нигде на нормальную работу устроиться не мог. Даже в поликлинику кардиологом не брали, пришлось в участковые врачи идти. Это с высшей-то категорией, представляете?
Две другие докторши, Кристина Александровна и Наталья Ивановна, тоже устроили Саше воспитательное мероприятие, но объявленного ему бойкота при этом не нарушили. Они завели при Саше разговор о том, как им самим приходилось выкладываться в ординатуре и какие нынче пошли избалованные ординаторы. Ядовитого ехидства в их беседе было на двадцать баллов по десятибальной шкале. Уйти из ординаторской Саша не мог, потому что ему надо было оформить выписной эпикриз, а для этого был нужен компьютер. Вмешаться в чужой разговор он тоже не мог. Это было бы глупо, ведь его имя не называлось, да и бессмысленно — увидев, что их слова задели Сашу за живое, тетки продолжили бы свое занятие с еще бо̀льшим энтузиазмом.
Заведующий отделением тоже старался не замечать Сашу, а когда вынужден был замечать (например — во время совместного еженедельного обхода или же при осмотре нового пациента), разговаривал раздраженно-приказным тоном. Пациентам становилось ясно, что доктор Пряников у начальства на плохом счету и что все решения принимает заведующий отделением. Поэтому по любому мало-мальски серьезному вопросу они обращались напрямую к нему, через Сашину голову. Пустяк, конечно, но унизительно.
Страшила и Карманова теперь называли Сашу только по фамилии. И если Карманова произносила ее с нейтрально-отстраненным выражением лица, то Страшила всякий раз гадливо морщилась. Во время обходов Карманова «искала шерсть в курином яйце», как сказал бы Сашин отец, то есть придиралась буквально к каждому Сашиному слову. Все его предложения отвергались, причем — с комментариями.
— Нет, кардиоваскулон мы назначать не будем, потому что пациенту семьдесят два года, а кардиоваскулон может нарушать работу почек. Правильным решением будет назначение тетрамонофина, который не имеет такого набора побочных действий. Не надо, Пряников, забывать первую заповедь медицины — «не навреди!».
А если бы назначить тетрамонофин предложил бы Саша, то Карманова сказала бы:
— Правильным решением будет назначение кардиоваскулона, который гораздо сильнее тетрамонофина. Ну и что, что пациенту семьдесят два года? Анализ мочи у него в порядке, почечные показатели в норме, ультразвуковое исследование не выявило в почках ничего, кроме возрастных изменений. Лечить Пряников, надо не для галочки, а для положительного результата. Странно, что вы этого не понимаете.
Спорить с ней было бесполезно, потому что весовые категории сильно разнились. Доцент кафедры всегда переспорит ординатора, а если где и не сможет на пальцах объяснить свою правоту, то задавит авторитетом. В рукаве у Кармановой лежала карта, которая била любые Сашины козыри, то есть — доводы.
— Я думаю, что Вячеслав Николаевич со мной бы согласился, — говорила она ледяным тоном.
Кто бы сомневался?! Разумеется, Манасеин согласился бы с ней, а не с Сашей, которому он выразил свое высочайшее неодобрение в самой что ни на есть наглядной форме. Придя на обход в кардиологию, Манасеин побывал во всех палатах, кроме Сашиной. А когда Сашины пациенты спросили у постовой медсестры почему «академик» их не осмотрел, стерва-сестра ответила, что все дело в докторе Пряникове, которого Манасеин не любит, и не любит заслуженно. Пациенты сразу же начали просить заведующего отделением дать им другого врача.
— Странное дело! — «удивился» заведующий, столкнувшись с Сашей в коридоре. — У вас, Пряников, никто лечиться не хочет! Не знаю, что и делать. Отдать вашу палату Наталье Ивановне? А вы чем займетесь? Баклуши бить станете?
Слова заведующего слышало все отделение. Авторитет доктора Пряникова опустился ниже плинтуса. Палату ему заведующий, разумеется, оставил, но отношения с пациентами испортились капитально. Во время каждого обхода Саше приходилось прилагать поистине титанические усилия для того, чтобы избежать конфликтов.
«Все пройдет, все образуется, — твердил про себя Саша. — Все пройдет, все пройдет, все пройдет…»
«И жизнь тоже пройдет», встревал внутренний голос.
Временами накатывала такая яростная ярость, которой Саша никогда еще не испытывал. Ему хотелось устроить что-нибудь этакое, какую-нибудь грандиозную суперпакость. Хотелось подложить всем обидчикам огромную свинью, хотелось отомстить так, как мстили фашистам партизаны. Саша сам себе удивлялся — ну откуда что взялось? Но взялось и никуда не уходило. А при виде лоснящейся от самодовольства физиономии заведующего кардиологией руки начинали чесаться в прямом смысле этого слова. И это при том, что Саша никогда не был драчуном. Он дрался всего три или четыре раза в жизни, в школьные годы, причем всегда защищался, а не нападал. А тут перед глазами вставала отчаянно соблазнительная картина — мощный удар в челюсть швыряет Цаплина к стене, по которой он медленно сползает вниз, закатив глаза. На белоснежный халат изо рта стекает кровь, а на полу лежит несколько зубных обломков… Соблазн был велик, но все же не стоил нескольких лет свободы, поэтому Саша себя сдерживал. Сдерживаться получалось кое-как, буквально из последних сил.
На Сашину докладную записку, которую милостиво соизволил принять Манасеин, в течение двух недель не было никакой реакции. Саша уже и не ждал ответа, как вдруг его вызвал к себе директор мединститута РУДС Аронов. Вызов передала Саше доцент Карманова. В глазах ее при этом было столько торжества, что становилось понятно — ничего хорошего от высочайшей аудиенции ждать не стоит.
Здание медицинского института находилось на территории университетского комплекса, который, в свою очередь, располагался напротив общежитий. До аудиенции, назначенной на семнадцать тридцать, Саша успел заскочить к себе «домой», чтобы принять душ и переодеться. Ему хотелось выглядеть «на все сто», то есть — свежим, бодро-энергичным и солидным, поэтому вместо привычных джинсов и футболки он надел костюм и повязал галстук (то был единственный парадный комплект, привезенный из дома в Москву).
В приемную директора Саша явился ровно в семнадцать двадцать девять. Пухлощекая секретарша неодобрительно посмотрела на него.
— Борис Алексеевич вас ждет! — строго сказала она.
— Мне назначено на половину шестого, — Саша демонстративно посмотрел на настенные часы, большая стрелка которых в этот момент перепрыгнула на цифру VI.
— Назначено, так проходите, не стойте столбом!
Сказав это, секретарша и уткнулась взглядом в экран монитора.
«Однако, вежливость здесь не в чести», констатировал Саша и приготовился к такой же встрече в начальственном кабинете. Известно же, что все секретарши относятся к людям точно так же, как и их начальники.
Приготовился — и ошибся. Правда от изысканной вежливости директора ощутимо веяло холодом, но лучше уж так, чем «не стойте столбом».
— Сказать, что я удивлен, означает не сказать ничего, — начал директор. — Ординатор первого года критикует одну из лучших кафедр нашего института. Скажу больше — одну из лучших медицинских кафедр страны!
Небольшая пауза была явно была сделана для того, чтобы дать Саше возможность осмыслить услышанное, а не для того, чтобы собраться с мыслями. Говорил директор гладко, словно читал по бумажке заранее заготовленную речь. Его бархатисто-сочный баритон замечательно гармонировал с седой шевелюрой, высоким лбом, тонкими чертами лица и чеканным подбородком. «Благородный герой, — констатировал Саша, — глядя в глаза директору. — Пошел бы в артисты, в сериалах был бы нарасхват».
— Вам не кажется, Александр Михайлович, что ваша критика поспешна и… хм… необоснованна? Я бы еще мог понять, если бы вы сделали свои замечания на втором году ординатуры. Но прийти — и сразу начинать критиковать? Это, простите меня за резкость, не критика, а критиканство. Вы напоминаете мне мою внучку. Ей что-то предложишь попробовать, а она, не попробовав, заявляет, что это невкусно. Но то, что простительно трехлетнему ребенку, вряд ли будет таковым для взрослого человека, врача, проходящего обучение по специальности. Вы со мной согласны?
— Я попробовал, прежде чем критиковать, Борис Алексеевич, — ответил Саша. — У меня были очень большие надежды. Я ведь не просто ординатуру собирался пройти. Я хотел пройти ее именно у вас. Мне не нравилось, как поставлено дело у нас в Туле, но оказалось, что и здесь все то же самое…
— Да! — подхватил Борис Алексеевич. — Вы совершенно правы! То же самое! А как может быть иначе, если обучение всюду проводится по одной и той же программе, утвержденной министерством? Где-то уровень обучения чуть выше, где-то — ниже, но в целом все едино. Странно, что вы этого не понимаете.
— Я понимаю, — мягко сказал Саша, несмотря на то, что он ничего не понимал и его никто не понимал. — Я о другом говорил. О том, что учить надо иначе. Как врачей, а не как студентов третьего курса. Я все подробно написал в докладной записке, которую…
— Я читал и вашу записку, и ответ кафедры, — директор постучал пальцем по бумагам, которые лежали на столе перед ним. — Вячеслав Николаевич ответил на каждое ваше обвинение, несмотря на то, что мог бы вообще оставить вашу критику без внимания. Вы, Александр Михайлович, вторглись в те сферы, в которых пока еще ничего не смыслите. Простите мне мою резкость, но так оно и есть. Если ординаторы начнут учить профессоров, то мир перевернется с ног на голову. В истории нашей страны уже был такой печальный прецедент, когда те, кто не понимал ничего, учили тех, кто понимал. Чем это закончилось, рассказывать, наверное, не нужно. Вы оказались в роли кухарки, которая пытается управлять государством. Если вам хочется управлять, то я не против. Прошу лишь об одном — научитесь этому. Если вы хотите что-то изменить в учебном процессе, то станьте хотя бы доцентом. Тогда с вами будут считаться, тогда ваше мнение будет чего-то стоить…
«И этот туда же, — обреченно подумал Саша. — Деревянное дерево дуб».
— А сейчас оно ничего не стоит, потому что вы даже одного семестра не проучились.
Директор картинно развел холеными руками. На манжетах разноцветными искорками блеснули запонки.
— Я могу попросить вас, Борис Алексеевич, выслушать меня? — спросил Саша, верный правилу, которое гласило, что любую возможность нужно непременно использовать, даже если в успех не очень-то и верится. — Точнее, дослушать до конца. Это займет не более трех минут, даже меньше. Главное, чтобы я смог сказать все, что хочу.
Буквально на днях Саше пришло в голову простое, яркое и убедительное сравнение, которое прекрасно передавало суть его пожеланий. Он крепко отругал себя за то, что не додумался до этого раньше.
— Разумеется, — кивнул директор. — Я же и пригласил вас для того, чтобы выслушать вас и понять ход ваших мыслей. Эту тему сначала нужно полностью раскрыть, а затем закрыть, пока дело не зашло слишком далеко.
Последние слова можно было понять двояко — и как беспокойство руководителя, в ведомстве которого возник конфликт, и как угрозу. Саша постарался внушить себе, что это всего лишь беспокойство.
— Когда человек учится водить автомобиль, он сидит за рулем, а инструктор находится рядом, — начал Саша. — У инструктора есть возможность остановить автомобиль, если он поедет не туда. Инструктор дает ученику советы. Но управляет автомобилем ученик. Если инструктор будет сидеть за рулем и рассказывать ученику, как нужно водить автомобиль, толку от такого обучения не будет. Надо рулить самому, ошибаться, исправлять свои ошибки, анализировать их, но рулить самому! Мне хочется, чтобы нас учили так же. Действуй самостоятельно, ошибайся, исправляй ошибки, снова действуй. А мы самостоятельно ничего не делаем. Нашими действиями постоянно руководят. У меня все. Вы согласны со мной, Борис Алексеевич?
— Нет, не согласен, — улыбнулся директор. — Во-первых, ваше сравнение некорректно. Лечение людей нельзя сравнивать с управлением автомобилем. И процесс совершенно другой, и риски разные. Хотя, конечно, управление автомобилем тоже весьма ответственное дело, этого я не отрицаю. Я сейчас точно не вспомню, сколько уроков мне понадобилось для того, чтобы начать ездить самостоятельно, но могу сказать, что было их около двадцати. А на кардиолога нужно учиться восемь лет. Двадцать уроков и восемь лет учебы — это несопоставимо, не так ли?
— Я имел в виду только организацию учебного процесса, — уточнил Саша.
— Рассмотрим и организацию, только позвольте мне закончить мою мысль. Если ученик неверно выполнит разворот, инструктор укажет ему на ошибки и попросит повторить маневр. Никто при этом не пострадает, ну разве что кроме тормозных колодок, которые на учебных автомобилях просто горят. А если недоучившийся врач по незнанию или неумению нанесет вред пациенту, то это уже совсем другое дело…
Заметив, что Саша хочет возразить, директор предостерегающе поднял вверх руку.
— Подождите, Александр Михайлович. Я вас выслушал, выслушайте же и вы меня. До тех пор, пока вы не получили документ, подтверждающий, что вы — сертифицированный кардиолог, ни о какой самостоятельной работе не может быть и речи…
«И этот ничего не понял», с тоской подумал Саша.
— Что же касается практики, настоящей практики, то ее у вас предостаточно. Вы ведете пациентов, участвуете в клинических разборах, преподаватели дают вам для самостоятельного решения диагностические задачи, при желании вы можете участвовать в научных исследованиях, которые проводятся на кафедре… Ну чего еще тут можно желать? И что можно критиковать?
— Вы меня не поняли…
— Нет! — директор хлопнул ладонью по столу, словно хотел прибить назойливую муху. — Это вы меня не поняли, Александр Михайлович! Ничего, если подумаете, как следует, то поймете. Вот вам ответ на вашу… хм… докладную записку, — по полированной поверхности стола легко заскользили соединенные скрепкой листы бумаги. — Вячеслав Николаевич ответил на все ваши обвинения по пунктам и, на мой взгляд, ответил очень убедительно. Любому психически адекватному человеку этих объяснений будет достаточно. Ну а если вы останетесь недовольны, то я скажу вам прямо — у нас нет для вас другой ординатуры. Теперь у меня тоже все. Прощайте!
«Какой тонкий дипломат! — восхитился Саша. — Намекнул, что я шизофреник, послал на три веселые буквы и дал понять, что больше никогда меня видеть не хочет. И все это так элегантно…».
В вестибюле первого этажа висело деревянное панно с изображением какого-то древнего мудреца, вероятнее всего — Аристотеля, и его широко известным изречением: «Корень учения горек, а плоды его сладки».
— Корень учения горек, а плоды его вызывают оскомину! — сказал Аристотелю Саша.
Погруженный в свои думы Аристотель ничего ему не ответил.