Что такое девальвация чувств?

В старом анекдоте это подмечено довольно верно. Девальвация чувств наступает тогда, когда жена меняет золотую душу своего мужа на железную плоть соседа. Так что известный царицынский поэт Владимир Маковецкий был прав, когда в чувственном порыве писал: Осужденья врагов мне не надо. Сожаленья друзей — не приму! Я ушел, и душа моя рада, Что все вышло у нас по уму…

А вот у бывшего мэра города Царицына Валерия Яковлевича Брюсова по уму не вышло. И то, что испытывала в ночь после выборов его душа, никак не назовешь душевным равновесием.

Интересно, что бы вы подумали, когда в момент упоения заслуженной победой, после обильного возлияния с друзьями, вы возвращаетесь домой, ложитесь на диван, чтобы предаться неге и мечтам, и в это время ваша жена вероломно впускает в дом ненавистного политического соперника и с ним двух неизвестных мужчин? Вы ведь даже не подозреваете, что одной из причин столь странного поступка вашей жены — политические разногласия, имеющие, вполне вероятно, определенную сексуальную подоплеку.

И что бы вы пережили, когда эти двое неизвестных мужчин по команде вашего врага ловко и сноровисто переворачивают вас на живот и сдирают с вас пижамные штаны, открывая молочно-белые ягодицы? Несомненно, вы будете думать, что проигравший на выборах соперник таким образом изощренно пытается отомстить вам.

Валерий Яковлевич боролся из последних сил. Однако водителей себе Иван Николаевич Жухрай умел подбирать. Что может сделать худосочный интеллигент против людей, привыкших на трассах менять колеса КамАЗам? Ну укусить разок жестко держащую тебя руку. Ну вякнуть о правах человека, пообещать, что покусившиеся на святое будут наказаны по всей строгости российских законов. Нападавшие насильники на это ответили грубым смехом и продолжением своих непотребных действий, после которых Валерий Яковлевич ощутил легкое головокружение и полное безразличие к своей судьбе.

Но до надругательства дело не дошло.

Хозяин дома вдруг ощутил резкий укол в одну из ягодиц. «Отравили!» — Валерий Яковлевич с отчаянием обреченного задергался в крепких руках нападающих, промычал нечто оскорбительное в адрес предавшей его супруги и своего политического оппонента, вскинул голову и провалился в спасительное забытье.

— Готово? — спросил Жухрай бледного реинкарнатора, застывшего у постели мэра с иголкой в руке.

Даосов кивнул.

— Давай, братишка, — нетерпеливо и хищно сказал губернатор, берясь за пряжку своего ремня. — Верши социальную справедливость!

Трудно сказать, что явилось причиной относительной неудачи царицынского реинкарнатора — торопливость проводимой операции или качество игл, к которым в последние дни Борис Романович Даосов потерял всяческий интерес. А может, все было во внутреннем противлении Даосова коварной судьбе?

Однако факт остается фактом — полного душе обмена не получилось. Впрочем, ничего страшного в том, что половина души губернатора вселилась в тело мэра, а вторая половина осталась в собственном теле, куда в свою очередь вселилась половина души Валерия Яковлевича Брюсова, реинкарнатор не видел.

Собственно, что такое коммунист? По сути своей — это демократ, зажатый тесными рамками тоталитарной системы. Потому он всегда тоскует о свободе, выплескиваясь пафосом и гневом в кухонных разговорах по душам за бутылкой водки. А что собой представляет демократ? Если заглянуть в его нежную душу, мы увидим уставшего от свобод коммуниста, который за рюмкой коньяка в загородном ресторане тоскует о сильной правящей руке. Говоря образно, это две половинки яблока. Самого настоящего яблока, а не того, о котором подумал сейчас читатель, поднаторевший в политике. Хотя и он в своих мыслях не так уж далек от истины.

Диалектика, господа!

Однако Даосов не подозревал, что происходит, когда обе половинки душ находятся в одном человеке. С ненавистью обозревая друг друга, в один прекрасный момент они замечают, что половинки половинками, но, однако же, они от разных яблок. Если коммунистическая половинка души представляет собой, «пепин шафран» или, скажем, «реддингтон», то демократическое яблоко сортом своим никак не ниже «золотого налива», который, как известно, отличается восковой спелостью, доходящей до прозрачной белизны. У нормального человека несовпадение убеждений половинок души вызывает раздвоение личности. У многих политиков подобное заболевание не в редкость и свидетельствует о широте политических взглядов и гибкости мышления.

Уже в машине Иван Николаевич Жухрай с явной опаской спросил реинкарнатора:

— Ты, Романыч, честно скажи — выпивка не повредит?

Нет, выпивка при душеобмене повредить не могла, более того, она способствовала адаптации души в новом теле.

— Тогда тормози, — приказал губернатор. — Отметим по-рабочекрестьянски, где-нибудь на берегу, коньячком да икоркой с балычком…

Пока на берегу губернатор, следуя незнакомым, но социально близким ему рабоче-крестьянским традициям, подливал реинкарнатору в стакан высококачественный «Хенесси», в доме мэра царило смятение, по масштабам своим не уступавшее происходившему в свое время в доме Облонских. Трудно состязаться в мастерстве с графом Толстым, но еще труднее не попытаться описать все, что творилось в эту ночь в доме мэра.

То ли выпитое шампанское ударило в голову Валерию Яковлевичу, то ли половинка души его соперника начала обживать левое полушарие мозга мэра, но в эту ночь Брюсову снились кошмары.

Снилось Валерию Яковлевичу, что его исключают из партии за публично сожженный партбилет. Вроде бы это его особо волновать не должно было, но отчего-то Брюсову хотелось просить прощения. Может быть, потому что председательствовал на собрании гордый человек в полувоенном френче и в круглой фуражке с маленьким козырьком. Человек выпячивал губы и смотрел на проштрафившегося товарища, как смотрел бы председатель ревтрибунала на попавшегося в лапы революционного правосудия Нестора Махно. Видно было, что на снисхождение Брюсову рассчитывать не следовало.

— Сжег партбилет? — громко спрашивал председатель и, не ожидая ответа, сам же отвечал: — Сжег, негодяй! Однозначно сжег!

Из-за спины его со скрытым злорадством выглядывал проигравший выборы губернатор Иван Жухрай и всем своим видом показывал: плохо тебе будет, Валерий Яковлевич! Ой плохо!

Вызванная в качестве свидетеля Анна Леонидовна вышла за трибуну в красной косынке и, раскрыв черную общую тетрадь на девяносто шесть листов, принялась зачитывать прегрешения, допущенные ее мужем.

Грехи мэра и мужа в черной общей тетради были сгруппированы по принципам Морального кодекса строителя коммунизма, но ежу было понятно, что основной упор сделан был на прелюбодеяния и хищения, благо что и тех и других Анной Леонидовной было учтено более чем достаточно.

Председатель комиссии презрительно выпячивал губы и со значительным лицом кивал.

— Ну, подлец, что скажешь в свое оправдание? — спросил он, едва Анна Леонидовна закончила свое обвинение. — Будешь ли утверждать, что невиновен?

— Да че там говорить, мужики, — сказал плечистый член комиссии в кожаной куртке и черной косоворотке, с хрустом разгрызая зеленое польское яблоко. — К стенке надо ставить эту контру без лишних слов!

— Однозначно! — согласился председатель. — Кто еще хочет добавить к сказанному?

— Ко всему сказанному можно добавить лишь девять граммов из моего именного маузера! — хмуро сказал судья в кожаной куртке. — И этот паразит еще пытался занять место губернатора Царицынской области? Той самой области, которую наш вождь и учитель товарищ Сталин своей грудью защищал, пролетарской крови своей не жалея?

— Интриган, однозначно, — сказал председательствующий и налил в стакан газированной воды, которую, однако, не выпил. — Да ты хуже Немцова! Ты хуже Зюганова! Однозначно хуже! Ты — Троцкий! — Подумал и добавил: — Только я этого никогда в жизни не говорил!

Неподалеку от Валерия Яковлевича, словно примерная ученица, подняла пухлую ладошку его жена.

— Товарищи! — звонко сказала она. — Разрешите мне своей собственной рукой покончить с этим врагом трудового народа! Дайте мне маузер, товарищи! Клянусь, рука моя не дрогнет!

Губернатор Жухрай достал из-под покрытого кумачом стола громоздкую деревянную кабуру и извлек из нее маузер.

— Позвольте, — растерянно пробормотал мэр.

— Не позволим! — радостно вскричал председатель и зачем-то снял шапочку. — Предлагаю почтить память нашего товарища Владимира Яковлевича Брюсова минутой молчания!

Брюсов испуганно проснулся. Во рту стоял металлический привкус, словно перед пробуждением он сосал ствол маузера. В левом полушарии разгоряченного и немного заторможенного мозга ворочались непривычные и оттого пугающие мысли.

— Аня! — слабо позвал Валерий Яковлевич.

Вошла жена, одетая медсестрой, но в высоких с раструбами кожаных сапогах. На крутом бедре ее топорщилась защитного цвета сумка с большим красным крестом.

— Leave me alone; Let me be! — сказала она.

Валерий Яковлевич откинулся на подушки. Анна Леонидовна достала из сумки длинноствольный маузер и прицелилась в мужа.

— I get it, — сказала женщина.

Валерий Яковлевич испуганно прикрылся пуховой подушкой и замер в ожидании выстрела. «Everything is galling west!» — мелькнуло в голове.

И он снова проснулся.

Анна Леонидовна сидела в кресле напротив тахты и напряженно смотрела на него.

Иван Николаевич с усилием подмигнул ей. Чувствовал он себя отвратительно, от резких движений у него темнело в глазах. Голова была какой-то чужой, и он даже не сразу сообразил, что она и в самом деле чужая.

— Неосторожна ты, девочка, — сказал он. — Ночью с мужем спать надо, а ты у любовника сидишь!

— You went gaga? — спросила женщина.

— Сука! — гневно и неожиданно сказал Валерий Яковлевич. — Так ты, выходит, мне с Ванькой изменяла?

Анна Леонидовна пожала полными белыми плечами.

— That’s your beat! — философски сказала она.

— Ты, Валера, не гони, — глухо произнес кто-то рядом. Этот голос Брюсов узнал сразу. Говорил его политический соперник. — Сам знаешь, в каждой женщине сидит дьявол!

— Иди, Иван, иди, — морщась, сказал Брюсов. — У себя в доме я сам разберусь! Сколько же лет вы с Анькой меня за нос водили?

— Нет, товарищ мэр, — глумливо усмехнулся голос. — Ты еще, похоже, не проснулся. Куда же я уйду, если я в твоей голове?

Некоторое время Брюсов молчал, обдумывая услышанное. Женщина между тем поднялась и вышла, оставив мэра наедине со своими и чужими мыслями.

— Это, выходит, ты с реинкарнатором договорился, — тяжело сообразил Валерий Яковлевич. — А Анька тебе помогала… Так?

— У тебя не голова, а Дом Советов, — глумливо сказал из левого полушария Жухрай. — Не мэр, а настоящий Штирлиц! Быстро сообразил!

— Это что же такое получается? — продолжал размышлять Брюсов. — Ты — здесь, я — тоже здесь… Но ведь так не бывает!

— Я тоже так думал, — вздохнул Жухрай. — Похоже, товарищ, нас с тобой обоих кинули. Так сказать, нас в коммуналку утеснили, а в моих хоромах теперь неведомо кто вечеряет! Полный абзац!

— А с чего это Анька начала по-английски изъясняться? — от удивления и внезапно обуявшей его тоски Брюсов даже опустился до переговоров со своим соперником.

— А это, братишка, ты уж сам думай, — хмыкнул губернатор. — Сам знаешь, чужая жена — потемки!

У Брюсова чесались кулаки, но бить было некого. Не станешь ведь самого себя бить кулаками по голове! С каким удовольствием он бы сейчас хрястнул по чисто выбритой физиономии своего ненавистного соперника!

— Вот-вот, — сказал с левой половины Жухрай. — Допер? Мы теперь с тобой одно целое, дорогой мой Валерий Яковлевич! Я тебе что гуторю? Это раньше мы с тобой соперниками были, теперь мы — соратники. Братья, так сказать, по разуму! По мозгам, значит! — Он замолчал, потом осторожно спросил сидящего в правом полушарии Брюсова: — А ты ничего не чуешь?

— Чувствую, — признался бывший единоличный хозяин тела.

— А что ты чуешь? — с интересом поинтересовался из левого полушария Жухрай.

— Морду тебе хочется набить! — Валерий Яковлевич Брюсов сжал кулаки с такой силой, даже костяшки побелели.

Иван Николаевич Жухрай бережно разжал кулаки.

— Не горячись, — посоветовал он. — Сам понимаешь, это все равно что самого себя бить… Ты же, Валера, не мудахист какой, чтобы от собственной боли кайф испытывать? Я тебе про другое гуторю. Лично у меня такое, товарищ, чувство, что я словно бы на части разодранный. Будто часть меня здесь присутствует, а другая часть где-то далеко, далеко…

Валерий Яковлевич поднялся с постели и принялся нервно расхаживать по комнате. Странное дело, теперь ему казалось, что левый глаз видит как-то не так. Более того, теперь Брюсову казалось, что левый глаз и смотрит как-то не так. Было в нем нечто от пристального коммунистического прищура губернатора.

Разговаривать не хотелось. Однако и прежней ненависти к своему политическому противнику Валерий Яковлевич не чувствовал. Глупо ненавидеть то, что живет в тебе. Было ощущение обреченности. Вот ведь влип! Что же теперь, всю оставшуюся жизнь с зашоренным идиотом в голове жить? Он тяжело вздохнул.

— Нет, — сказал он. — Не знаю, как ты, а я вроде бы в целостности. Ну, может, чего несущественного и не хватает. По мелочам, вроде памяти.

— Завидую я тебе, братишка, — сказал Жухрай. — А тут вот сижу, гляжу по сторонам. И все мне не так! Словно бы меня в тыл к американцам забросили. Вроде бы и гуторят вокруг по-нашему, и обстановочка у тебя в квартире, как у меня. А все равно — все неродное. Последний раз я такое испытывал, когда в Германию ездил по обмену опытом. Вот, помню, губернатор ихний из Мюнхенских земель… герр Шредер… вроде и мужик неплохой, и шнапс пьет, как воду, даже без закуси… А все равно все чужое. И коровы не такие, и поля аккуратненькие, как в опытном хозяйстве института земледелия… И колхозники там сытые и толстенькие, как инструктора из моей администрации!

Голос губернатор жужжал внутри черепа, словно пчела забралась в тюльпан, обпилась нектара и никак не могла выбраться наружу. Густой был голос, вязкий такой.

Валерий Яковлевич снова принялся мысленно приглядываться к себе. Никаких отклонений особенных он пока не замечал. Но, положа руку на сердце, кто бы из читателей этих строк смог бы с ходу определить, вся ли его личность на месте, или чего-то в ней не хватает? И неудивительно — ведь все мы живем в дурдоме, именуемом современной Россией. В происходящих событиях в ней трудно разобраться даже квалифицированному врачу-психиатру, что уж говорить о тех, кого всегда именовали простыми людьми! Нас жалеть надо! Такой диагноз, как вялотекущая шизофрения, можно смело ставить двум третям населения страны. Или даже всему населению, ведь все что происходит вокруг нас — это и есть самая настоящая вялотекущая шизофрения. В каждом из нас живет бескорыстный строитель коммунизма и одновременно хапуга, жаждущий личного достатка. И что интересно, — они ведь прекрасно уживаются и стараются друг другу не мешать. Потому как очень хочется жить в достатке и при этом знать, что впереди тебя ждет светлое будущее.

— Знаешь что? — начал Жухрай. — Давай, дорогой мой Валерий Яковлевич, придем к консенсусу. Все-таки нам теперь с тобой придется все делить — от жены до губернаторского кресла. Ты только прикинь, мы ведь вместе такого можем наворотить, чертям в аду тошно станет!

При упоминании ада и его обитателей Валерию Яковлевичу стало нехорошо. Захотелось консенсуса, пусть даже со своим политическим противником.

— Это ты погорячился, — понял его и согласился Жухрай. — Однако не будем нервничать раньше времени, товарищ! Безвыходных положений не бывает! Выкрутимся, браток!

Брюсов вздохнул и снова сел на постель.

— Умные люди всегда договорятся, — сказал Жухрай. — Выше голову, ты же все-таки член партии, хотя и бывший. Вообще-то, братишка, когда выяснилось, что мы с тобой в одном теле обитаем, я попервам шибко расстроился. Никак не мог в толк взять, что дальше делать. А теперь вижу, что различия промеж нас небольшие. Нервный ты только слишком, оттого и выгоды своей сразу ухватить не можешь.

— Так кто из нас теперь губернатором будет? — поинтересовался Брюсов. — Выборы ведь я выиграл!

— Ну ты, брат, и властолюбивый, — отреагировало левое полушарие. — Оба будем. Ты, скажем, по четным числам, я — по нечетным… — легким усилием воли он заставил тело Брюсова подняться. — Ладно, у нас теперь будет время для разговоров. Пойдем, что ли?

— Куда? — удивился мэр.

— Как это куда? — в свою очередь удивился его бывший соперник. — Анну будить!