Двор и дворня

* * *

В моем дворовом детстве — как, впрочем, и не только в моем — существовали различные жанры дворового поведения, различные, так сказать, амплуа, предполагающие негласно установленные рамки и границы допустимого.

Особое место занимали поведенческие модели тех, кто имел репутацию “психа со справкой”. Там ни рамок, ни границ — ничего…

* * *

Если и можно определить одним словом идеологию, эстетику и систему координат правящего чекистского режима, то этим словом окажется слово “попса”. Они на ней, на попсе, взошли и сформировались, это их база и фундамент, это их судьба, это их начало и конец.

В по-шекспировски трагедийные сталинские времена тем же самым для власти служил все же Большой театр, радиоконцерты “по заявкам” с “Тореадором” и “Полонезом Огинского” и “Великая русская литература”, каковые они пытались — иногда с успехом — присвоить себе, не подозревая, что и то, и другое, и третье были на самом деле против них.

Эти, нынешние, это поняли. Поэтому они дотумкали, что если они хотят остаться там, где они есть, то в школах надо по возможности запретить “Гоголя и Щедрина” и открыто слиться в экстазе с барачной гопотой с их “Шансоном” и семками, каковой они, впрочем, и без того являются.

* * *

Под оглушительные шумы и трески бурных, как деятельность расстроенного кишечника какого-нибудь крупного животного, запретительски-регламентаторских инициатив российской власти человеку той или иной творческой профессии довольно трудно сохранить совершенно необходимую ему свободу творческого маневра. Потому что он вольно или невольно начинает озираться и вслушиваться, неизбежно нарушая таким образом внутреннее равновесие и сбивая внутренний камертон, без которых он рискует серьезно сфальшивить.

Причем совсем необязательно художник боится сделать что-нибудь такое, что может разгневать непредсказуемое начальство. Этот случай как раз слишком простой и очевидный. Не менее пагубно, я считаю, бессознательное стремление сделать что-нибудь, так сказать, назло. Что тоже есть проявление внутренней несвободы и, если угодно, зависимости (“от царя?”, “от народа?”).

Самое поганое — это то, что, запугивая одних и ожесточая других, они заставляют вообще считаться со своим существованием. А вот жить и действовать так, как будто ни их идиотских телодвижений, ни их самих вообще не существует в природе, самое, пожалуй, трудное, хотя и самое необходимое.

* * *

Не знаю, может быть, мне, как и многим людям, так сказать, старшего возраста, свойственно чуть-чуть идеализировать прошлое, но мне почему-то кажется, что прежде этого не было. То есть, конечно же, мрази были всегда, и тогда их было ничуть не меньше, чем теперь. Но мне кажется, что то ли тогдашние мрази не знали о том, что они мрази, то ли оправдывали свои подлости и низости соображениями высшего, как им казалось, порядка.

Но похоже, что именно в наши дни появилась особая порода существ, которые отлично знают, что они мрази, и очень даже это им нравится. И кажется им, что мразью в наши дни быть “круто” или хотя бы “прикольно”.

Вот эта, например, гадина из телевизора, которая совершенно спокойно назвала большую артистку — прекрасную маленькую женщину с большим сердцем — “врагом народа”, не понимает, что говорит? Понимает, конечно. И ведь чувствует себя чуть ли не героем. И дает понять городу и миру: “Я мразь? Окей! а вы честные и порядочные? Окей! Тогда объясните, почему в телевизоре я, а не вы”.

Крыть ведь и правда нечем. Особенно если, как и мрази, быть уверенным в том, что нахождение в телевизоре есть универсальный признак высшей стадии развития личности.

* * *

“Министр культуры посмотрел «Левиафан» Андрея Звягинцева и сказал, что в России так не пьют”, — прочитал я тут где-то.

А потом, видимо, министр культуры прочитал одну повесть Гоголя и сказал, что в России носы по улицам не ходят. А потом он прочитал “Мастера и Маргариту” и сказал, что в России на метле не летают. А потом, глядишь, и еще что-нибудь прочтет. И еще чего-нибудь сообщит про Россию.

* * *

Хорошо бы разобраться с личными местоимениями. Хорошо бы ясно понимать, кто такие “мы”, а кто такие “они”. Где “я”, а где “ты”.

В начале восьмидесятых годов какой-то высокий партийный хер с горы вызвал к себе старого заслуженного дирижера и сказал ему: “Как это так получается, что каждые зарубежные гастроли вашего оркестра кончаются тем, что два-три музыканта не возвращаются на родину? Чего это от вас люди-то бегут?”

“Они не от меня бегут, — ответил дирижер. — Они от вас бегут”.

* * *

В наши дни от разных людей, притом людей вполне вменяемых и вполне “своих”, слышишь что-то вроде того, что “при совке и то лучше было!”. Ну, в сердцах, конечно. Ну, конечно, от отчаяния. От полемического задора.

Но все равно. Не было лучше, друзья. Ну, никак не было. Просто нам свойственно кое-что забывать. И просто тогда и сейчас на поверхности болтались разные сорта говна и разные — в чем-то похожие, а в чем-то непохожие — поколения неистребимой мрази.

“И то лучше…” — формула коварная и безысходная. Ею и означается бесконечное хождение по кругу. Все время — или-или…

Вот как бы прорвать эту липкую пленку.

* * *

Ритуальные свержения идолов опостылевшей эпохи я всегда воспринимаю несколько, скажем так, амбивалентно. С одной стороны, вроде бы и хорошо: зачем изображениям упырей украшать наши площади? с другой стороны, в этом всегда есть что-то архаическое и инфантильное: выкинули на помойку портрет со стены — теперь заживем по-новому. Идолоборчество, борьба с символами очень часто заменяют собою борьбу с сущностями, с которыми справиться, конечно же, куда труднее.

Попутно я иногда воображаю себе, что будет, когда и из российских городов поубирают эти ленинские памятники. Может ли это произойти в обозримом будущем? Думаю, что может. Но, боюсь, что для того лишь, чтобы на те же постаменты установить памятники Ивану Грозному, например.

* * *

Некоторые изумляются, что одни и те же украшают свои марши свастиками и радостно зигуют, а при этом по весне украшаются георгиевскими ленточками и вообще — “спасибо деду за победу”. Как это, мол, уживается?

А по-моему, никакого противоречия тут нет. Потому что они уверены, что та война, которая “деду за победу”, это не война гуманистической цивилизации с человеконенавистническим фашизмом, а война “русских” с “немцами”, Сталина с Гитлером. И “наш” ихнего победил. И теперь — все свастики и зиги — “наши”. Вот и все.

* * *

Разговоры о памятниках и монументах, об отношении к ним, споры вокруг них и вокруг того, возводить их или сносить, сносить их или восстанавливать или заменять одни памятники другими, стали некими приборами для измерения состояния общественного здоровья или, наоборот, нездоровья.

Вот, допустим, кому-то не нравится такой-то памятник, посвященный важной и болезненной странице истории. И он об этом говорит вслух. И он предлагает такой-то памятник нет, не снести, а, к примеру, внести его в реестр самых уродливых памятников.

И что? Разгорается искусствоведческая дискуссия? Высказываются различные мнения о том, хорош памятник или плох с художественной точки зрения?

Нет, ничуть не бывало. Первая реакция — обида и оскорбленность.

Потому что не возникло до сих пор ясного понимания, что означающее и означаемое это, мягко говоря, не одно и то же. Это непонимание и лежит в основе той аксиоматики, в соответствии с которой непочтительное отношение к памятнику, к его, так сказать, художественным особенностям, автоматически означает неуважение к тому, чему этот памятник посвящен.

Если я, допустим, скажу, что такой-то памятник Гоголю ужасен и уродлив, то не получится ли так, что я оскорбляю память великого писателя? И не правильнее ли сказать, что если кто-то в этом случае и оскорбляет его память, то скорее это буду не я.

* * *

Я тут где-то прочитал о том, что загадочное, не известное ранее науке грибковое образование под названием “Казаки Петербурга” приняло новоявленного американского президента в свои ряды и даже присвоило ему сгоряча горделивое звание есаула.

Я уж удержу как-нибудь в узде неугомонное свое воображение и не стану рисовать себе гипотетический облик нового казака в увешанном елочными цацками шутовском прикиде и в папахе с выбивающейся из-под нее синтетической, цвета прелой соломы шевелюрой — он и без того вполне хорош.

Вопрос другой. Вот если он вдруг (что более чем вероятно и даже, в общем-то, неизбежно) что-нибудь такое сделает или скажет, что с точки зрения петербургского казачества будет, так сказать, “не любо”, то какова процедура разжалования из есаулов? Просто интересно.

* * *

Мы жили довольно тесно. В коммуналке, в одной комнате, впятером.

Были книжки, и их некуда было девать. Они лежали повсюду. В основном на подоконниках — в комнате было два окна.

Слово “этажерка” я узнал существенно раньше, чем впервые ее увидел. И увидел я ее не в нашем доме, а в чужом. Но это позже.

А узнал я это слово потому, что отец долгое время порывался купить этажерку. Для книг. Но все никак не покупал. Зато я имел удовольствие не только присутствовать, но даже и кое-как участвовать в длительных спорах по поводу того, куда эту этажерку поставить.

“В углу некрасиво, и пыль будет собираться”. — “Между окнами, конечно, можно, но будет свет загораживать. И так темно”. — “Можно, конечно, здесь, если отодвинуть Мишкину кровать. Но тогда дверь не будет до конца открываться”. — “Или если выкинуть на хрен этот комод. Вон он как весь растрескался. И вообще в нем одно старье”.

Очень увлекательная была тема, помню хорошо. Так же хорошо помню, что никакую этажерку никто так и не купил. Уже не помню почему.

Вспомнил я об этом не просто так, а в связи с нынешними тягучими разговорами о том, куда же все-таки девать этого долбанного Владимира с крестом.

* * *

Вопросы задавать нельзя, как это выяснилось в очередной раз. Вам, граждане, все, что вам надо знать, сообщат своевременно. Ждите и не суетитесь. И не устраивайте базар вместо тихой и спокойной очереди. Вас вызовут.

Спрашивать нельзя, потому что на любой заданный вами неловкий вопрос вам полужирным казенным курсивом будет сказано: “Здесь вопросы задаю я”.

Понятно? Или повторить?

* * *

Один депутат высказался однажды в том духе, что его ужасно раздражает, чтобы не сказать оскорбляет, когда рядом с ним кто-то разговаривает на непонятном ему языке. А вдруг они говорят про него гадости? Говорят, например, что он гондон, а ему и невдомек. Он бы, видимо, предпочел то же самое услышать про себя непосредственно по-русски. Или, хуже того, они договариваются промеж себя его, допустим, ограбить. А сами, гады, улыбаются и приветливо кивают. Знаем мы эти улыбочки.

Глядя на некоторых людей, и не только депутатов, и слушая их речи на понятном тебе языке, мучительно хочется, чтобы они говорили как раз на непонятном.

* * *

По поводу годовщины кончины тов. Брежнева имею сказать только вот что.

Сталин, конечно, был негодяем и серийным убийцей. Но он попал в патетическую и трагедийную эпоху, а потому и его фигура, в общем-то ничтожная сама по себе, до сих пор вызывает яростные, непримиримые споры. Потому и является то или иное отношение к этой фигуре и к этому имени универсальным индикатором и тестом на уровень интеллекта, на порядочность, на степень цивилизованности, на историческую вменяемость.

Про тех, кто следовал за ним, мне, как ни странно, слово “негодяи” произносить не хочется. Не подходит оно к ним, как мне кажется. Они были всего лишь людьми своей эпохи, тестом, вкривь и вкось взошедшим на сталинских дрожжах.

В семидесятые годы люди во власти не вызывали даже злобы — они были тенями, как бы лишенными человеческих черт. Это было довольно невыносимо, поэтому людская молва в бессознательном стремлении хоть как-то очеловечить эти бумажные силуэты приписывала им какие-то приватные черты и свойства. Про Брежнева говорили, что он коллекционирует автомобили и сам любит гонять на них по пустым шоссе с огромной скоростью. Про Андропова говорили, что он, страшно сказать, втихаря слушает джаз, а по участку своей дачи — о ужас! — расхаживает в джинсах. Ну и так далее.

* * *

С одной стороны, как-либо обыгрывать имя и фамилию враждебного или несимпатичного вам человека, а также особенности его наружности — не самый, прямо скажем, хороший тон. В этом есть что-то детское и в целом беспомощное. Не сам же человек выбирает себе фамилию или внешность.

Все так.

Но все же невозможно избавиться от ощущения какой-то дополнительной многозначительно-трагикомической жути, исходящей из фамилии “Свинолуп”.

“Времена Свинолупа” — вот как назовут когда-нибудь эту нашу эпоху.

* * *

Когда я читаю о том, как то один, то другой чиновник или, прости господи, депутат предлагает приказать ценам на продукты и курсам валют стоять смирно и не шевелиться, я вспоминаю очень старый анекдот про человека, который, направив револьвер в сторону собственного паха, грозно кричал: “Стоять!”

* * *

Читаем:

“Володин заявил, что за сообщениями о трагических событиях в Кемерове могли стоять спецслужбы США и других государств”.

Чего-то я не пойму: кто за кем стоял или хотя бы мог бы стоять? Кто стоял, понятно — спецслужбы США. Ну и других там государств. Они всегда стоят за чем-нибудь — работа такая. Это ладно. Но что значит “стояли за сообщениями”?

Можно ли это так понять, что если бы упомянутые спецслужбы не “стояли” бы за сообщениями, то и сообщений бы никаких не было бы? А если бы не было “сообщений о трагических событиях”, то и самих трагических событий не было бы? Или как? Или они, события, все-таки были, но никаких сообщений о них, если бы за ними не стояли спецслужбы, не было бы?

Или что?

* * *

Я совсем мало понимаю в социологических науках, но мои обывательские ощущения подсказывают мне, что полагать, будто бы всяческие 98-процентные рейтинги или столько же процентные результаты выборов свидетельствуют о железном здоровье коллективного тела, это примерно то же самое, что полагать, будто температура выше 38 градусов по Цельсию свидетельствует об исключительном здоровье тела физического. И я уж не говорю о том, что более или менее опытный человек обычно знает, до каких размеров можно, не опасаясь неожиданных сюрпризов, надувать то или иное резиновое изделие. Воздушный шарик, например.

* * *

Гениальный, конечно, новостной заголовок:

“Спецслужбы США и Великобритании готовят дезинформацию о руководстве России”.

То есть все, что вы узнаете о том или ином самопальном руководителе, непременно будет дезинформацией. Спецслужбы сидят там и выдумывает всякие дезинформации, которые, конечно, могут стать страшными сенсациями для российских граждан. Ну, например, услышите вы заведомую дезинформацию о том, что кое-кто из руководства, например, ворует. Или, например, сообщит кто-нибудь о том, что руководящий НН — круглый дурак. Это все спецслужбы, так и знайте. Российский же человек, бесконечно преданный руководству, ничего такого даже и вообразить себе не может.

Наивный языческий оберег.

И ужасно, конечно, смешно, когда они заранее анонсируют некоторые неприятные новости про самих себя.

Представьте себе такое, например, заявление.

Заявление

Мне стало доподлинно известно, что мой сосед Сильвестров Валерий Николаевич начнет с завтрашнего дня распространять слухи о том, что это именно я нагадил под его дверью, хотя откуда ему об этом знать, если я делал это глубокой ночью и вообще это был не я.

* * *

Все эти национально-озабоченные, сколько бы книжек они ни прочитали и сколько бы разных наукообразных слов они ни выучили, все равно, как павловские собаки, будут по-настоящему страстно реагировать и по-настоящему пылко возбуждаться лишь при виде “неканонических” фамилий, потому что для них, по сути примитивных двухмерных существ, именно там и больше нигде таится вся “правда жизни”.

Ну и ладно… Главное — это ясно понимать и не выдумывать ради самообольщения, что “все не так просто”. Да просто все. Проще не бывает.

* * *

Зря, по-моему, разные люди остро и публично реагируют на некоторые, так сказать, манифесты некоторых персонажей современной культурной сцены.

Эти персонажи не виноваты, что они такие. Они, эти персонажи, по-своему честны и искренни, по-своему ярки, наделены специфическими знаниями о некоторых вполне экзотических сторонах жизни и к тому же одарены кое-какими пластическими способностями, какими мог бы быть наделен, например, легендарный Маугли, попавший вдруг в круговорот непонятной ему человеческой жизни с непонятными, а потому и враждебными ему нормами и правилами поведения.

Попытаться объяснить Маугли, что человеческое сообщество устроено совсем не так, как волчье, и что волчья этика и эстетика вовсе не являются такими уж универсальными, что люди, выросшие среди людей, не обязательно называются “либералами” или, допустим, “евреями”, а называются они по-разному, конечно, надо. Но надо, мне кажется, делать это по возможности деликатно и не агрессивно. И, главное, не публично. Чтобы Маугли и вправду не показалось, что он написал такой уж вот прямо манифест.

И не надо его обижать и озлоблять. С величайшим трудом адаптируемый к цивилизованной жизни Маугли и без того, как его ни корми, все время косится в сторону дремучего леса, и если бы не привязывающие его к мировой цивилизации слабые узы, принявшие в данном случае форму тиражей и переводов на иностранные языки, только бы мы его и видели. А это было бы жаль.

* * *

Не сказать, чтобы особо сенсационная и заслуживающая какого-то особенного внимания, но какая-никакая все же новость:

“Режиссер фильма «28 панфиловцев» Андрей Шальопа получил премию «За верность исторической правде», которую вручает Российское военно-историческое общество (РВИО). Председателем общества является министр культуры РФ Владимир Мединский”.

Единственно, чем эта новость примечательна, единственное, что может подвигнуть на праздные размышления, это, собственно, два пункта, не очень-то даже и связанные между собой.

Первый такой. Не сегодня замечено, что само значение такого понятия, как “историческая правда”, в версии Военно-исторического общества вообще и министра Мединского в частности дерзко и вполне революционно расходится с теми представлениями об упомянутой правде, что долго и мучительно складывались и кое-как сложились в так называемой исторической науке, досадно для Военно-исторического общества и прочих сообществ подобного типа упорствующей в том, что историческая правда — это все-таки именно то, что было на самом деле, а вовсе не то, что обобщенному Военно-историческому обществу по тем или иным причинам непременно хочется, чтобы было.

Впрочем, уже было сказано вполне прямо и определенно, что бывает просто миф, а бывает миф святой. И что всякий, кто миф осмеливается назвать мифом, тот, по словам склонного к изысканным формулировкам культурного министра и самопровозглашенного историка, “мразь конченная”.

Во-вторых, не может не позабавить сама формулировка премиальной номинации. Когда то или иное произведение, претендующее на хотя бы приблизительную художественность, премируют не за те или иные художественные достижения, такие, например, как мастерство режиссера, или игра актеров, или еще что-нибудь в этом роде, а за нечто, расположенное за пределами всяких представлений об искусстве, то это, мне кажется, должно быть несколько обидно для создателей такого произведения.

То есть, если бы даже эта самая “историческая правда” наличествовала и на самом деле, а не только в воображении учредителей премии, все равно присуждение такой премии — это примерно то же самое, как если бы про стихотворение сказать, что его автор, судя по всему, хороший семьянин. Или что его поэма написана грамотно, с соблюдением орфографических и пунктуационных правил. Или, например, похвалить автора романа за то, что его роман набран разборчивым шрифтом и напечатан на хорошей бумаге.

Но если вдруг по какой-то причине кому-нибудь захочется экзотическую версию “исторической правды”, которую довольно шумно и вздорно отстаивают в разных военно-культурных обществах, принять как имеющую право на существование и если признать, что в одноименной номинации нет ничего зазорного, то список произведений, безусловно достойных такой премии, может быть существенно расширен не только в пространстве, но и во времени.

Такой премии могут — точнее, могли бы быть — удостоены такие, например, произведения, как “Падение Берлина”, “Кубанские казаки”, “Старик Хоттабыч”, “Василиса Премудрая” и многие другие выдающиеся образцы отечественного искусства, отмеченные прежде всего повышенной исторической правдивостью, а уж потом теми или иными художественными достоинствами — тут уж у кого как получилось.

* * *

Щадя собственные чувства, я долго тянул с этим делом. А потом все же бегло промчался мимо пышного и обильного собянинского великолепия.

Мощное впечатление, и без того предсказуемое, было необычайно усилено товарным изобилием в том же самом хронотопе тарахтящей и дымящей военной техники, а также мириадами разнокалиберных мужчин в военных и полицейских мундирах.

Общее ощущение: масштабная высадка военного десанта на территорию VIP-колумбария для цыганских баронов.

* * *

Я прочитал, что депутат Яровая предложила давать прибавки к пенсиям доносчикам. Неплохое начинание.

Кстати, возможность улучшения жилищных условий за счет выехавших из своих квартир по независящим от них причинам “клиентов” тоже неплохо бы рассмотреть.

Ну и учредить, разумеется, День стукача с праздничным концертом и салютом.

Когда страна быть прикажет кем надо, у нас кем надо становится любой.

* * *

Тут вот разные вечно всем недовольные нытики все жалуются, что наши всенародно избранные законодатели озабочены, дескать, только тем, чего бы еще такого запретить, чтобы гражданин вообще старался молчать, не делать резких движений, да и вообще без особой нужды не выходить из дому.

Неправда. Они не только запрещают, но и разрешают тоже. Вот, например, нашей славной милиции они разрешили стрелять в живых людей.

Какие претензии? Что вы, ей-богу!

* * *

Прочитал тут у кого-то, что писатель Александр Проханов то ли сказал, то ли написал такое вот:

“Русский народ сегодня находится в состоянии печали, уныния. Пока у нашего народа появится не один Крым, который всколыхнул наше духовное состояние, а пятнадцать Крымов, трудно ждать процветания и многолюдья на среднерусских пространствах”.

Я вот думаю: ну допустим, кто-нибудь где-нибудь раздобудет специально для такого дела придуманного писателем Прохановым “русского народа” еще штук пятнадцать разных Крымов. Неважно где. Найдут, не впервой. Чего только не найдешь для ненасытного прохановского “русского народа”!

А дальше-то что? Быстро и к пятнадцати Крымам привыкнет “русский народ”. Даже бурная радость от непонятно чего проходит быстро. А дальше-то что? Опять, что ли, “печаль и уныние”? И чем бы еще в таком случае всколыхнуть “духовное состояние”? Как еще дождаться или, не дай бог, добиться “процветания и многолюдья на среднерусских пространствах”, если на совсем, казалось бы, других пространствах не все еще хапнули ради “духовного состояния”?

Хотелось бы даже и посочувствовать, но что-то не получается.

* * *

“В Думу внесли законопроект о декриминализации избиений членов семьи”.

Правильно сделали, конечно — давно пора. Потому что традиционные семейные ценности без избиений — какие на хер ценности, смех один. Гейропа какая-то получается со своей “толерастией” — оно нам надо? К тому же — из избы сор не выносится: это грех.

Меня вот только чуть смутило робкое и половинчатое слово “избиения”. А убийство уже вам что? Не подлежит, что ли, декриминализации? А чего это вдруг все такие нежные стали? Про скрепы, что ли, забыли? Так вам напомнят.

Ну и как тут не вспомнить про заброшенную, но все равно великую классическую русскую литературу? Про “Леди Макбет Мценского уезда”, например, как не вспомнить? А уж заодно и про великую оперу великого Шостаковича? Ну да, про ту самую, которая “сумбур вместо музыки”?

Впрочем, этот давний “сумбур”, казалось бы, и вовсе не имеет никакого отношения К тому, что в наши дни “в Думу внесли законопроект”.

Не знаю, может быть, и не имеет. Хотя мне-то кажется, что все ко всему какое-то отношение все же имеет. Не может не иметь.

* * *

Если судить по содержанию, форме и запаху их законодательных инициатив или их публичного философствования, можно предположить, что всю свою картину мира, всю свою житейскую мудрость, все свои представления об устройстве мира и о человеческой природе они черпали из тех самых старых, размокших и свалявшихся советских газет, которыми их деревенские деды когда-то затыкали бутыли с самогоном.

* * *

Мой старший знакомый, бывший геолог и вообще страстный путешественник, рассказывал мне когда-то о своих блужданиях по Якутии.

Много и тесно он общался и с местным населением.

Например, рассказывал он о том, как его, почетного гостя, однажды в знак особого почтения угостили сырым оленьим глазом. Пришлось, зажмурившись, съесть. Иначе — обида на всю жизнь.

А еще мне запомнилось вот что.

Почти все, с кем ему приходилось общаться, яростно и вполне открыто ненавидели начальников-коммунистов, но при этом почти каждый, от ребенка до старика, имел заветную мечту: поймать в тайге американского шпиона. Ну, охотники же!

Вот почему-то вспомнил.

* * *

Ведь, небось, сидят и думают, чего бы такого еще военно-патриотического замутить для подростков, для девушек и юношей, обдумывающих житье, чего бы еще учудить такого из параллельной “отечественной истории” по версии “Военно-исторического общества”, чтобы вырастить достойную смену, у которой вместо мозга — каменный топор.

Потешное “взятие Рейхстага” уже вроде было. Ну и еще что-то было в подобном роде.

А мне кажется, что не надо так уж все время что-то разрушать и бомбить. Это, конечно, патриотично, слов нет, но не может у иного скептика не возникнуть по-своему законный вопрос: “А что, в нашем славном прошлом только стреляли, бомбили да взрывали? Ничего, что ли, не возводили, не строили?”

Хорошим и симметричным ответом этим скептикам был бы, мне кажется, перспективный со всех точек зрения — включая коммерческую — проект “Возведение Берлинской стены” в Патриотическом парке.

Чем не проект! И людей занять, и бабла попилить и прочее “Можем повторить”. И ведь не разрушительный тут пафос, а исключительно созидательный. То что надо.

* * *

Уже довольно давно, во времена еще, можно сказать, идиллические, во всяком случае задолго до всякой Крымской ист(о, е)рии, во дворе собственного дома я обнаружил на бортике одного из мусорных контейнеров выполненную красной масляной краской надпись “Курилы наши”.

“Трудно вообразить себе, — подумал я тогда, — более точно выбранное место для репрезентации патриотических чувств”.

Но жизнь, как это постоянно выясняется и всякий раз неизменно удивляет, не стоит на месте.

* * *

По поводу “советской” ностальгии.

Люди, чья картина мира сформировалась при помощи одних лишь волшебных сказок, убеждены, что в старину люди летали на коврах-самолетах, что посреди чиста поля стояли печки и сами пекли пирожки и что куры несли яйца не простые, а золотые.

“Какую страну развалили!”

Люди в разных местах неравномерно разделяются на тех, для кого историческая правда спасительна и очистительна, и на тех, для кого она оскорбительна и деструктивна, как оскорбительным и деструктивным воспринимается все то, что посягает на гомогенность, стройность и симметричность мифа.

Читаю:

“Принятие в Чехии закона, признающего 21 августа «Днем памяти жертв вторжения и последующей оккупации (ЧССР) войсками Варшавского договора в 1968 году», вряд ли будет способствовать успешному сотрудничеству между странами. Об этом сообщается в среду в комментарии МИД РФ”.

И дальше:

“Стремление Праги вновь возвращаться к событиям полувековой давности с целью включения их в современный политический контекст, нежелание перелистнуть эту страницу истории, которая омрачает атмосферу российско-чешских отношений, вряд ли будет способствовать успешному ходу двустороннего сотрудничества, — отметили в министерстве”.

Я вдруг попытался представить себе, что МИД Германии, комментируя ежегодные “победные” истерические камлания российских властей по поводу событий не полувековой даже, а, прямо скажем, семидесятипятилетней давности “с целью включения их в современный политический контекст”, заявляет что-нибудь в том духе, что “нежелание перелистнуть эту страницу истории, которая омрачает атмосферу российско-германских отношений, вряд ли будет способствовать успешному сотрудничеству между странами”.

Попытался представить себе и не смог.

* * *

“Если мы позволим им бросать пластиковые стаканчики, потом они начнут стрелять”, — сказал президент.

Эта поразительная фраза имеет шанс стать осмысленной, хотя и очень тревожной, если между словами “мы” и “позволим” всего лишь поставить скромное маленькое “не”.

* * *

Не помню, кто поделился прекрасной цитатой:

“Выявление активной талантливой молодежи, которая показывает свои таланты”.

Какой-то просто короткий, но искрящийся пир выпирающего наружу подсознания.

Тут тебе и гэбэшное “выявление”, тут тебе и “показывает таланты”.

Кстати, “показывать таланты” это как бы антитеза детскому “показывать глупости”.

В нашем дворе “глупости” показывали между дровяным сараем и ржавым гаражом, где без дела стоял мотоцикл одноногого дяди Коли, пьяницы и баяниста.

* * *

Телерадиокомпания “Говорящая… ну, в общем, звезда” сообщает:

“Боевики запрещенной в России террористической группировки «Исламское государство» завезены на Украину с Ближнего Востока, чтобы воевать против ополченцев”.

Продолжения можно не ждать. А если ждать, то в крайнем случае примерно такого:

“Боевики запрещенной и т. д. группировки были встречены представителями Киевской фашистской хунты салом и горилкой. После чего, даже не попрощавшись и не поблагодарив «гостеприимных» хозяев, они стремительно покинули территорию так называемой Украины”.

* * *

“Вслед за цирком иностранцы пролезут в нашу власть”, — сказал один цирковой дрессировщик, простодушно, чисто по-цирковому усвоивший, что свои шкурно-коммерческие проблемы, а также устранение опасных конкурентов легче и проще всего решить и осуществить посредством самой примитивной патриотической риторики. Ну, типа, сегодня такое носят и сегодня такое катит.

Ну, в общем-то, катит, да.

Что же касается конструкции, лексики и синтаксиса самой этой фразы, то нельзя не заметить, что последствия “пролезания во власть” через цирк еще не так пагубны, как пролезание туда же, но через те места, через которые туда предпочитают пролезть некоторые дрессировщики. Причем никакие не иностранцы, нет, — исключительно местные!

* * *

“Дмитрий Рогозин пообещал проверить, высаживались ли американцы на Луну”.

Это, если кто еще не понял, такая новость в ряду прочих новостей. Сейчас вообще много разных чудных новостей из мира теней.

И только, умоляю, не надо нарушать хрупкую гармонию, царящую в этом призрачном мире, не надо бестактно и грубо спрашивать, как и каким образом будет осуществляться эта проверка. Не надо.

И тем более не надо публично выражать удивления, когда вы вскорости прочитаете о том, что тщательная проверка была г-ном министром проведена и что в результате этой проверки выяснилось, что никаких американцев, разумеется, на Луне не было. Да и самой Луны не было и нет. И что г-н министр “ощутил сердечное беспокойство, когда вообразил себе необыкновенную нежность и непрочность Луны. Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается”.

* * *

Если совсем коротко, то да, общество с сильно ограниченной ответственностью. А если еще точнее, то общество с безграничной безответственностью. ОББ.

* * *

В новостях Яндекса читаем:

“Владимира Путина попросили помочь в борьбе с коррупцией в Мексике”.

Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

* * *

Поводы для оптимизма есть всегда. Ну чем, скажите, плоха такая новость:

“Всех задержанных рабочих, недовольных отсутствием зарплаты, выпустили из ОВД”.

Чем не радостная новость?

И как, знакомясь с такими радостными новостями наших дней, не вспоминать о наших великих классиках, единственных утешителях и разъяснителях всего, всем и на все времена.

Ну, допустим, читаем мы:

“Всех задержанных рабочих, недовольных отсутствием зарплаты, выпустили из ОВД”.

И тут же из-за твоего плеча возникает Николай Васильевич Гоголь, вкрадчиво шепчущий нам на ухо:

— Бедная головушка, чего ж ты пришла сюда?

— А так, паночку, милостыни просить, не даст ли кто-нибудь хоть на хлеб.

— Гм! что ж, тебе разве хочется хлеба? — обыкновенно спрашивал Иван Иванович.

— Как не хотеть! голодна, как собака.

— Гм! — отвечал обыкновенно Иван Иванович. — Так тебе, может, и мяса хочется?

— Да все, что милость ваша даст, всем буду довольна.

— Гм! разве мясо лучше хлеба?

— Где уж голодному разбирать. Все, что пожалуете, все хорошо.

При этом старуха обыкновенно протягивала руку.

— Ну, ступай же с богом, — говорил Иван Иванович. — Чего ж ты стоишь? ведь я тебя не бью!

* * *

Существуют люди, для которых совершенно невыносимо ощущение, что, вообще-то говоря, далеко не все понятно в этой жизни.

Эти люди делятся на две неравные части.

Первые — это те, кто начинает заниматься наукой или искусством. Они тяжело и неровно, то быстро, то медленно, спотыкаясь и поскальзываясь, обдирая локти и коленки, движутся в сторону понимания, попутно совершая научные открытия или создавая шедевры.

Вторые становятся фашистами.

* * *

Единственные, как было сказано однажды и как повторяется довольно часто, союзники нашего бесконечно гордого государства, а именно Армия и Флот, время от времени дают понять, что и они не такие уж прямо особенно надежные кореша.

То гвардия не вполне формально, но зато вполне эффектно поучаствует в спецоперации по физическому устранению того или иного помазанника, то выйдут какие-то такие в мундирах и при оружии на Сенатскую площадь, то не очень трезвые солдаты, давшие веселого деру с позиций войны до победного конца, то бравые революционные матросы, обмотанные пулеметными лентами почти столь же густо, как и нынешние деятели Антимайдана, полосатой мануфактурой, устроят в столице великой империи Октябрьский переворот, а верный флотский союзник государства Российского в те же самые дни шарахнет из пушки в направлении Зимнего дворца, обозначив столь экстравагантным способом наступление “новой эры”, впечатляющие последствия которой уже более ста лет отзываются в общественном организме ностальгически окрашенной кислой изжогой, близко знакомой многим поколениям советских людей, соприкоснувшихся хотя бы однажды с вокзальными пирожками с начинкой, состав которой был и остается строжайшей военно-государственной тайной.

* * *

Про дочерей-то про государевых разное говорят, да всё не вслух, а шепотком.

Одни говорят, будто их-то, дочерей, и вовсе никаких нет.

Другие — что есть, и их две. Третьи говорят, что вовсе не две и даже не три, а пять. А что, всякое может быть: в такое время живем.

Про одну говорят, что живет она в Белозерье, в каком-то тихом монастыре. Живет мирно, никого не обижает. Ну и ее — никто.

Про другую — что она где-то в Сибири, ходит в мужицком платье и ведет себя блудно. Уж не знаю, верить ли, нет ли, да только так говорят.

Третья будто бы сбежала в Литву и задумывает козни разные супротив Престола и Отечества.

Учитывая давние обычаи русского нашего самозванства, поостеречься бы надобно. Время идет, а государь в летах.

Этак ведь любая пошлая девка в случай чего взойдет и молвит: “Я — государева дочь! Меня — на царство!”

Ладно ли это, бояре?

* * *

Очень мне понравилась такая новость:

“Мосгорсуд восстановил бобслеиста Зубкова в статусе Олимпийского чемпиона на территории РФ”.

Хорошо бы еще кого-нибудь назначить нобелевским лауреатом, лауреатство которого признается на всей территории Воронежской области.

Когда-то, в конце восьмидесятых годов, я увидел афишу, сообщавшую о том, что в таком-то выставочном зале проходит выставка “авангардистов Киевского района г-да Москвы”.

* * *

Эта судьбоносная новость несколькодневной давности каким-то образом обтекла меня стороной, но все же настигла.

Вот новость:

“В Сыктывкаре снесли забор, на котором была нанесена надпись «Путин». Ранее в МВД заявили о задержании и составлении протокола на мужчину, написавшего фамилию действующего президента на заборе”.

Новость, конечно, не в том, что снесли забор. А в том, что таким вот не академическим способом, то есть посредством сноса забора, практически на официальном уровне фамилия действующего президента включена в список ненормативных слов и выражений. Или же — слов и выражений, возбуждающих ненависть и унижающих человеческое достоинство по признакам национальности, вероисповедания, пола, возраста, семейного положения, образовательного уровня, социального положения, занимаемой должности и места постоянной или временной регистрации.

Хотелось бы при этом специально подчеркнуть, что таким вот образом имя президента по степени непристойности было как бы приравнено к заветному трехбуквенному слову не какими-то злокозненными оппозиционерами, действующими, как всем известно, по заданию и на деньги иностранных государств.

Можно было бы, конечно, предположить, что забор снесли именно оппозиционно настроенные отщепенцы нашего сплоченного общества. Но предположить, что они же задержали и составили протокол на безусловно лояльного мужчину, выразившего таким лапидарным образом свои патриотические чувства, довольно затруднительно.

Так что придется остановиться на более правдоподобной версии, в соответствии с которой и протокол, и снос злополучного забора были осуществлены по распоряжению органов если не центральной, то уж точно местной власти.

Не знаю, кто как, но я лично не могу квалифицировать случившееся иначе, чем как факт вредительства, осуществляемого скрытыми, пробравшимися в государственные структуры врагами наблюдаемой нами стабильности и небывалого единения всех слоев российского общества под руководством того, чье имя они таким вот хитрым образом решили опорочить.

“Не выйдет, господа!” Так говорили в подобных случаях наши деды. Так сегодня скажем и мы. Ну и ряды, само собой, сплотим вокруг… ну, этого, в общем, слова. Как же без этого!

* * *

Новость звучит так:

“Опрошенные «Известиями» политологи полагают, что за обвинениями в гомосексуализме видных российских политиков и чиновников со стороны российских ЛГБТ-активистов может стоять Госдепартамент США”.

Самое интересное здесь все же не “Госдепартамент США”. Это даже и вовсе не интересно. Понятно же, что он, этот вездесущий “департамент”, стоит за всем, что плохо или даже хорошо лежит.

Самое-то, по моему, интересное здесь это “обвинения в гомосексуализме”.

Обвинения! В гомосексуализме!

Это возвращает прямо к далекому дворовому детству: “А чего он меня евреем обзывает!”

* * *

Какая-то на редкость устойчивая мифологема под общим названием “мальчики”.

Во все времена враги и супостаты убивали именно мальчиков, пили их кровь, распинали их. Именно мальчики, а не кто-нибудь еще, становились самыми “знаковыми” жертвами всевозможных злодеев и врагов Святой Руси.

Царевич Димитрий, зарезанный Годуновым. Андрюша Ющинский, умученный от жида Бейлиса. Юный стукач Павлик Морозов, убитый кулаками. Мальчик, распятый жидобандеровцами…

Мальчики кровавые в глазах…

* * *

Слово “русофобия”, занимающее в риторическом репертуаре некоторых невозможно бдительных, постоянно возбужденных и хронически обиженных граждан особое место, в последнее время от чрезмерно частого употребления вовсе потеряло даже призрачные семантические контуры. (Нечто подобное произошло в последние несколько месяцев и со словом “фашизм”.)

Так, например, одного моего знакомого кто-то из таких граждан квалифицировал как русофоба за то, что в рассказанной им забавной истории фигурировал, в частности, его любимый кот по имени Иван.

Мне вот тоже на днях написали в “личку” и нежно спросили, почему я так ненавижу Россию. Я зачем-то счел возможным поинтересоваться, из чего проистекло такое экзотическое умозаключение. Ответ был коротким: “Сами знаете”.

Не знаю. И он не знает. И никто не знает, вот что самое главное.

* * *

Ноздрев — собиратель земель.

“Теперь я поведу тебя посмотреть, — продолжал он, обращаясь к Чичикову, — границу, где оканчивается моя земля.

Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бо́льшая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.

— Вот граница! — сказал Ноздрев. — Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое.

— Да когда же этот лес сделался твоим? — спросил зять. — Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой.

— Да, я купил его недавно, — отвечал Ноздрев.

— Когда же ты успел его так скоро купить?

— Как же, я еще третьего дня купил, и дорого, черт возьми, дал.

— Да ведь ты был в то время на ярмарке.

— Эх ты, Софрон! Разве нельзя быть в одно время и на ярмарке и купить землю? Ну, я был на ярмарке, а приказчик мой тут без меня и купил.

— Да, ну разве приказчик! — сказал зять, но и тут усумнился и покачал головою”.

* * *

В одной из беглых новостей я прочитал о том, как в каком-то городе был задержан молодой человек за то, что он на бетонной стене то ли написал, то ли изобразил что-то не слишком комплиментарное по отношению то ли к центральному, то ли к местному начальству.

В протоколе задержания в качестве квалификации его поступка было написано “осквернение бетонной стены”.

Никакой политики, что вы! Чистый вандализм. Осквернение. Бетонной, заметим, стены.

А на то, чтобы представить себе, как должно выглядеть осквернение, например, навозной кучи, воображения уже не хватает.

* * *

“Автореферат докторской диссертации министра культуры Владимира Мединского пропал из Российской государственной библиотеки”…

Ощущение откровенной чертовщины и мощного напора беззастенчивой литературщины опасно нарастает. Уже вспоминается и пропавшая голова Берлиоза, и лишившийся носа майор Ковалев, и бог знает что еще…

* * *

Извиняться и благодарить — всегда хорошо. Это всегда хоть на пару-тройку сантиметров приподнимает от вязкой слякотной почвы. Это проверено. Это знают, увы, далеко не все, но те, кто это знает, знают это твердо.

Дурным и стыдным это считается только в среде приблатненной шпаны.

Когда-то меня наставлял один мой старший и очень уважаемый мною товарищ: “Во всех не вполне ясных ситуациях, когда непонятно, кто виноват, извиняйся первым. И ты увидишь, как от этого тебе будет хорошо и облегчительно”. Впрочем, тут же рассказал забавный эпизод. О том, как он ехал в каком-то городском транспорте и какой-то человек наступил ему на ногу и на этой его ноге уверенно встал. “Извините, пожалуйста, — верный своим убеждениям сказал мой товарищ, — но вы стоите на моей ноге”. “Ничего, ничего”, — тоже вполне вежливо ответил тот и убрал все-таки свою ногу.

Сейчас, как можно легко заметить, кто-то от кого-то беспрерывно требует извинений. По любым, самым непонятным поводам. А у меня тут же возникает давнее детское воспоминание примерно на ту же тему.

В нашем дворе обитал один мальчик. Его звали Витька Леонов. Он был второгодник и балбес. Он был тупой и злобный. А поскольку в силу своей недоразвитости он общался исключительно с младшими, то, понятно, был и больше, и сильнее всех. Иногда он хватал за шкирку какого-нибудь малыша и говорил ему: “А ну извиняйся!” “За что извиняться?” — вопил малыш. “За все!” — категорично отвечал Витька Леонов.

* * *

Якобы готовность якобы некоторого статистического числа взрослых, казалось бы, россиян применить ядерное оружие, если “нас не поймут”, по степени ответственности и умению предположить какие-либо неудобные последствия, вполне описывается старым анекдотом.

Один другому говорит: “Серега, посмотри, вон впереди два фраера идут. Пойдем им рыла начистим”.

Второй говорит: “Слушай, а если они нам?” “А  нам-то за что?”

* * *

Я, конечно, не один заметил, что многие из военно-патриотических мыслителей и дерзновенных лоялистов очень любят изображать из себя гонимых, из последних сил держащих круговую оборону, ведущих неравный бой с бессмысленной и беспощадной либеральной ордой. Им не очень, конечно, нравится роль кремлевских подпевал, они же интеллигентные люди. Им хочется ощущать себя героическим меньшинством, при том что они же в соответствии с вполне шизофренической логикой неутомимо повторяют, что они выражают думы и чаяния абсолютного большинства, то есть буквально народа. Интонации их деклараций примерно столь же надрывны и в той же мере убедительны, как и интонации тех, кто ходит по вагонам метро, рассказывая пассажирам о сгоревшем доме или об умирающем ребенке. С той, впрочем, разницей, что за спинами людей из метро не стоят депутатские корпусы, армия, флот, спецслужбы, суды и прокуратуры.

* * *

Вот я где-то в новостях прочитал, что где-то прошел “марш в честь парада”. Потом, видимо, состоится, шествие в честь марша в честь парада. Потом — народные гулянья в честь шествия в честь марша в честь парада. Ну а когда слова закончатся, состоится уже, наконец-то, парад в честь народных гуляний в честь шествия в честь марша в честь парада.

Такие и подобные построения иногда снятся человеку с высокой температурой.

* * *

Нового ничего не бывает. Это только так кажется. Новым и неожиданным может быть только контекст. Новым может быть только резкое и неожиданное жанровое смещение. Новым иногда кажется то, что возникает при резком взбалтывании устоявшейся жидкой субстанции, когда ее нижние слои меняются местами с верхними и, соответственно, наоборот.

Вот, например, когда я вижу-слышу нынешних “аналитиков-политологов-международников-депутатов-пресс-секретарей”, заполняющих своими ароматными “анализами” информационное пространство, я вспоминаю конец семидесятых, когда в телевизоре или в газете звучал нескончаемый, на одной ноте бубнеж про “неуклонное повышение развития” или про “миролюбивую ленинскую внешнюю политику”, но зато рядом с ближайшим пивным ларьком клубились целые толпы совсем иных политологов и аналитиков, ничем особенно не отличающихся от нынешних, которые теперь в телевизоре или в газете. Они были, конечно, интереснее. Хотя бы потому, что говорили не по писаному. И потому, что их словами и голосами вещало само великое Коллективное Бессознательное.

Первым из публичных персонажей этот дискурс, основанный на полном небрежении к классической логике, а также к моральным или эстетическим условностям и приличиям, на полную громкость включил, кажется, Жириновский. Он-то и был подлинным новатором.

Эти, нынешние, всего лишь эпигоны, берущие лишь своей многочисленностью, мощной технической оснащенностью и поддержкой с земли, с моря и с воздуха всеми родами войск.

Так что меня-то они ничем не удивляют. Удивлять может лишь их перемещение из одного социально-культурного этажа на другой. Но и это уже становится привычным. А то, что они говорят, я уже слышал. У пивного ларька. Еще в те далекие годы.

* * *

“Почему от искупавшегося в проруби президента не идет пар?” — задаются вопросом многие из вольных или невольных зрителей крещенского ролика.

“Почему, почему? — отвечают им скептики. — Потому!” Некоторые, особенно остроумные, еще и добавляют: “А он и тени к тому же не отбрасывает”.

Я же вспоминаю рассказ одного сильно старшего знакомого о том, как в ноябре сорок первого года во всех кинотеатрах страны показывали кинохронику со знаменитым парадом седьмого ноября. И конечно, выступление Сталина на этом параде. Сам этот знакомый был тогда слишком юным для фронта и в ожидании призыва работал киномехаником в каком-то уральском городе.

После одного из сеансов с парадом и выступлением, рассказывал он, когда публика стала расходиться по домам, от одного человека к другому перебегал сильно взволнованный человек с одним и тем же вопросом: “Вы заметили, что у всех, кто стояли на трибуне, шел пар изо рта, а у товарища Сталина пар изо рта не шел? Как вы думаете, почему?”

От этого неугомонного правдоискателя шарахались, как от чумы. “Не знаю, — закончил свой рассказ мой знакомый, — дошел или этот любопытный до дому!”

* * *

Коммунальный опыт — все-таки важный опыт. И многое объясняющий в этой непростой жизни.

Ну, допустим:

— Что же это вы, Клавдия Николаевна, со всей квартирой-то разругались? Не стыдно вам?

— А чего стыдно? Это они со мной разругались. А я ни с кем не ругалась. Я ко всем хорошо отношусь. А они чего-то взъелись. Ну и ладно — не очень-то и хотелось. Проживу как-нибудь.

— Что значит взъелись? Вы вот зачем у Валентины Андреевны кастрюлю взяли и не отдаете? Она ж не ваша…

— Моя это кастрюля. Ее моя мама покойная ее матери подарила на день рождения.

— Так значит не ваша?

— Как это не моя? Моя мама за свои деньги купила. Да и мне нужнее. У меня вот двое детей, а у нее один, и тот балбес. Моя это кастрюля!

— Ну, как же она ваша. Вон все соседи подтверждают, что не ваша.

— Так они все что хошь подтвердят. Они все у Вальки деньги одалживают.

— Так не хотите мириться с соседями?

— Как не хочу? Хочу! Я человек мирный, никого не трогаю. Мир лучше ссоры, это все знают.

— Так кастрюлю-то, может, отдадите?

— Чего это я буду отдавать свою кастрюлю, если она моя?

* * *

Вот одно из чудесных откровений какой-то депутатки:

“Сила и преимущество новой России в том, что у нас сейчас появилась общая идея. И эта идея — сама Россия”.

Я, конечно же, немедленно вспомнил старый, но хороший анекдот.

В поезде напротив друг друга сидят две не знакомые друг другу дамы.

На руке одной из них огромный, невероятной красоты бриллиант.

Вторая, как ни старается соблюсти приличия, не может время от времени не взглянуть на это чудо.

В какой-то момент обладательница сокровища, улыбнувшись, говорит:

“Я вижу, что вас заинтересовало мое кольцо”. “Да! — говорит вторая. — Вы уж извините меня за бесцеремонность, но я впервые вижу таких размеров и такой чистоты камень”.

“Да, — говорит первая, — это очень знаменитый бриллиант. Он называется «бриллиант Рабиновича». Но над ним висит страшное старинное проклятие”.

“Какое же?” — затаив дыхание спрашивает вторая.

“Сам Рабинович”.

* * *

“Петербургские казаки потребовали запретить ловить покемонов в России”, — прочитал я.

То, что я до сих пор вздрагиваю от нелепого словосочетания “петербургские казаки”, это ладно, это моя, как говорится, проблема, и я с ней справлюсь сам.

В данном случае я беспокоюсь о другом. Я беспокоюсь и тревожно думаю о том, что если этих самых покемонов совсем не ловить, то сколько же их тут разведется? Думаю, не меньше, чем казаков. В том числе и петербургских.

Ведь перекусают же всех! А заразы сколько разнесут! Об этом подумали?

* * *

Давно, в семидесятые годы, я однажды подслушал фрагмент разговора двух мужчин в военной форме.

Из контекста разговора я понял, что один из них был военный музыкант. Ну, типа, дирижер военного оркестра. Второй же все пытался понять, в чем, собственно, состоит функция дирижера. Музыканты — это понятно — инструменты, ноты, то-се… а дирижер-то там что делает?

Дирижер пытался объяснить, говоря что-то о репетициях, о партитуре, о согласованности партий, о ритме и темпе.

“Нет, я понимаю так, — говорил второй. — Ты даешь команду, они играют . А махать-то зачем?”

В тот момент они как бы олицетворяли и иллюстрировали собой специфические взаимоотношения между искусством и государством.

* * *

В инструкции для “встающих с колен” одним из первых пунктов должен значиться такой.

Прежде чем начать запускать процесс вставания, необходимо принять во внимание высоту потолка. Если потолок низок, а вставание при этом резкое, существует серьезная опасность получить сильнейшее сотрясение мозга со всеми вытекающими из этого последствиями.

Что мы, впрочем, и наблюдаем.

* * *

Когда чиновник, депутат или просто какой-нибудь высокоморальный и высокодуховный миллиардер говорит о том, что материальные ценности для “нашего человека” ничто по сравнению с ценностями духовными, я всякий раз вспоминаю это:

“Паниковский, пригнувшись, убежал в поле и вернулся, держа в руке теплый кривой огурец. Остап быстро вырвал его из рук Паниковского, говоря: «Не делайте из еды культа». После этого он съел огурец сам”.

* * *

Новость:

“На пикет в защиту болотных узников у метро Третьяковская вновь пришли провокаторы-нодовцы. На этот раз вместо фекалий и зеленки они принесли гармошку и пытались сорвать акцию с помощью частушек. Полицейские не вмешивались”.

Гармошка и частушки после веселого говнометания — это серьезный эволюционный и даже, можно сказать, цивилизационный прорыв, я считаю.

Поскольку в наше время социально-культурные процессы существенно ускорились по сравнению с прежними временами, то в недалеком будущем можно смело ожидать, что эти люди научатся читать-писать. Потом — понимать значения отдельных слов, а потом — и связных предложений.

А там — отчего же не помечтать — глядишь, и вольются в конце концов в ряды сознательных вменяемых граждан.

Так или иначе, но динамика, конечно же, в целом положительная.

Главное, не останавливаться на достигнутом. А то вот Шариков тоже с частушками выступал, а человеком так и не стал.

* * *

Беда в том, что очень многие убеждены в том, что фашизм — это не идеология, лежащая в основе социального или культурного поведения, не определенная картина мира, не сумма исторических предрассудков и суеверий, в основе которых все те же вечные “кровь и почва”. Многие искренне убеждены в том, что суть фашизма не в содержании, а в форме.

Очень многие суть победы (не войны, а именно победы) видят в том, что некие “мы” (тут взвинченные разговоры и надписи про “дедов” и “ветеранов” имеют заведомо второстепенное значение) победили не столько немецкий фашизм, сколько немецкий фашизм. “Мы” победили фашизм иностранный, европейский, западный, повесив на Рейхстаг свое знамя. А потому “мы” обрели полное историческое право на собственный, наш. Это право победителя. По этому же праву “мы” можем назначать фашистами или антифашистами кого захотим. На одних мы навесим полосатые ленточки, и они будут антифашисты. К другим мы прицепим свастики, и они будут фашистами.

Точно как в дворовых играх моего послевоенного детства, когда “воюющие” делились на “наших” и на “немцев”. “Немцами” никто особенно быть не хотел, а потому в немцы отправляли самых слабых и сопливых. Те же, кто был посильнее да побойчей, были, конечно же, “нашими”.

* * *

А как быть с оскорбителями чувства юмора? С оскорбителями чувства собственного достоинства? Чувства стиля? Чувства меры?

* * *

Помню, что в семидесятые годы в каком-то из тогдашних издательств (кажется, в издательстве “Мысль”) выходила серия иллюстрированных определителей животного мира нашей необъятной родины. Они назывались соответственно “Птицы СССР”, “Рыбы СССР”, “Млекопитающие СССР” и так далее.

Мне посчастливилось приобрести книгу с названием “Гады СССР”. Потом я ее кому-то подарил.

Вот, вспомнил…

* * *

“Ну что, слабо сарай-то поджечь? Ссышь, небось, что мамка заругает?” — говорил не раз и не два дворовый негодяй Витька Леонов умственно отсталому Жене, человеку по годам уже взрослому, а по развитию — примерно девятилетнему.

Женя, человек добросердечный и немногословный, все отмалчивался и лишь улыбался.

А однажды он все-таки взял и поджег сарай. Сарай быстро потушили. И Женю, конечно, быстро поймали, да не очень-то он и скрывал свой подвиг.

Призвали к ответу, конечно, и Витьку. Потому что многие слышали во дворе, как он постоянно подзуживал дурачка-Женю.

“А я-то при чем? — орал Витька и вырывался. — Я виноват, что ли, что он шуток не понимает!”

Так, вспомнилось что-то вдруг.

* * *

Если совсем коротко, то скажу лишь, что в моем детстве шутили примерно так:

“Дяденька, дай рупь, а то щас плюну тебе прямо в глаз и сифилисом заражу!”

* * *

По поводу дискуссий на темы других дискуссий, — состоявшихся или предполагающихся, — а также разговоров о том, надо ли или не надо в принципе вступать в дискуссии с теми или иными видными или не очень деятелями, так сказать, культуры или, допустим, общественной мысли, неизбежно возникают полузабытые картины далекого дворового детства.

Например, такая:

— Привет!

— Привет!

— Чо делаешь?

— Да ничего…

— Пошли на пустырь!

— А чего там делать?

— Как чего делать? Говном кидаться.

— Это зачем?

— Ну как зачем! Кто в кого сколько раз попадет.

— Да не, не хочу.

— Боишься, что ли?

— Да нет, не боюсь. А просто неохота.

— Боишься, боишься…

Ну, в каком-то смысле — да.

* * *

Вот что такое, например, “иностранный агент”?

“Это мировая практика”, — говорят те, кто ввел в обиход это понятие. “А вот в мировой практике тоже, — говорят они, — есть такое юридическое понятие”.

Может быть, и есть такое понятие в мировой практике. Но если и так, то в мировой практике это словосочетание звучит совершенно нейтрально. Потому что историческая практика у этой “мировой практики” совсем другая.

Возможно, что наши законотворцы механически и бездумно скалькировали эту формулу все из той же заграницы, откуда они во все времена тащили и все остальное, включая коммунизм и фашизм. А откуда бы еще? Как будто бы они могут что-нибудь придумать сами.

Но даже им невозможно не знать и не понимать, какие отчетливо зловещие коннотации проглядывают сквозь эту “мировую практику” в контексте отечественной истории двадцатого века!

Хотя кто их знает! Может быть, они все и забыли, с них станется. Забывать историю они мастера.

Но ведь понятно же, что для постсоветского обывателя “иностранный агент” не может означать ничего кроме того, что речь тут идет о шпионах!

Образ шпиона, то есть буквально иностранного агента, за многие десятилетия нескладно вылепленный ворохами одинаковых, как яйца по рубль тридцать за десяток, шпионских романов, повестей и кинофильмов советского времени, намертво впечатался во внутреннюю сторону черепной коробки советско-российского человека. Темные очки, заграничный фотоаппарат, клетчатый пиджак, “сшиты не по-русски широкие штаны”, “карта укреплений советской стороны”, нездешний акцент (“Скажи мне, бабушька, гдье здьесь военний завод? Я дольжен там немножко навредить. Я дам тебе за это банка вкусний кока-коля и жевательний резинька”).

Вот вам и весь “иностранный агент”.

Ах, вы имели в виду совсем не это? Совсем другое вы имели в виду? Вы в недоумении от неадекватной реакции, от того, что граждане, на которых навешивают “желтую звезду” “агента” реагируют на это столь нервозно? Ну надо же, какие нервные люди пошли! Слова уже нельзя сказать!

* * *

Кто знает, в каких медицинских терминах квалифицируется поведение людей, которые вечером, сидя перед телевизором, безоговорочно верят тому, что американская экономика практически рухнула и доллар стремительно обесценивается, а утром берут ноги в руки и деловито отправляются покупать доллары?

* * *

“Пишут, что в СССР был бесплатный интернет. Везде и для всех”, — сообщил Дмитрий Врубель.

То ли пошутил, то ли нет — в наши дни чего только не бывает. Всякое бывает в наши дни.

Впрочем, да, я припоминаю. Интернет точно был бесплатный. Я, во всяком случае, не помню, чтобы я когда-нибудь где-нибудь за него платил.

Зато я хорошо помню другое. Помню, например, как незаметно, пока я увлеченно чатился со своего отечественного айфона со своими закадычными френдами, протекали полтора часа стояния в очереди за венгерской курицей. Хорошее было время, зря его ругают. Время нелегкое, конечно, но чистое и искреннее.

* * *

“Особенно, по словам министра культуры, его повеселило то, «что авторы считают неприемлемой предложенную мною оценку исторических событий, происходивших в нашей стране, а также личностей и трудов, с точки зрения национальных интересов России… Тогда как минимум они должны указать, с точки зрения национальных интересов какой другой страны они предлагают давать оценки?» — резюмировал глава Минкультуры”.

Такая простая и очевидная мысль, что у науки нет и не может быть никаких интересов, — включая “национальные”, — кроме интересов истины, в принципе не рассматривается. Точно как в старом анекдоте: “Каринэ, родила? — Родила. — Кто, мальчик? — Нет. — А кто?”

* * *

— Вовочка, здравствуй! Сколько тебе лет?

— Пока девять, но через две недели будет одиннадцать. У меня есть две рогатки, лазерный меч и танк с дистанционным управлением.

— Это хорошо. А как ты учишься?

— Учусь хорошо. По физкультуре пятерка.

— Это здорово. А по остальным предметам?

— У меня, кстати, есть две рогатки, лазерный…

— Это понятно. А с ребятами в классе дружишь?

— Нет, не дружу. Они со мной не хотят играть. Говорят, что я все время вру и мелочь из рюкзаков таскаю. Врут. И завидуют. Потому что у меня есть лазерный меч, две рогатки и танк с дистанционным управлением.

— Ну, хорошо. Покажи, что ли, свой танк с этим, как его… управлением.

— Ну-у-у-у… пока у меня его нет, но обещают купить, если я двойки исправлю.

* * *

Медиадворня, разумеется, принялась, перекрикивая друг друга, объяснять гражданам, как хорошо и вольготно живется без продуктов. Это понятно — на то и дворня.

А я вспоминаю чей-то рассказ времен семьдесят, что ли, восьмого года.

Приехал как-то в один северный леспромхоз какой-то столичный лектор из общества “Знание”.

Лекция происходила в местном клубе, который был заполнен местными “лесными” мужиками и их принарядившимися женами.

Лектор часа полтора рассказывал этим людям о вреде мяса и мясных продуктов.

Сразу же после лекции лектора тайно вывели через служебный вход, быстренько посадили в машину и увезли от греха подальше в районный центр.

Такая тихая поспешность была связана не столько с природной скромностью заезжей звезды, сколько с тем обстоятельством, что у главного входа собралась толпа слушателей обоего пола, непременно пожелавших пообщаться с лектором в неформальной обстановке.

* * *

Что-то я вдруг вспомнил, как в середине семидесятых годов мне случилось быть наблюдателем некоторого количества различных сцен. Например, такой.

Я ехал в метро. Рядом сидел молодой парень моих примерно лет. Ничего особенного в нем не было кроме ярко-красных штанов. Это (я про штаны) сейчас — ничего особенного, а тогда — ой как даже очень. Поэтому и я, как и многие, на эти штаны поглядывал. Многие — не знаю как. А вот я — с очевидным одобрением. Но это я…

В общем, едем мы, едем. И тут сидящий напротив дядька с видом отставника, не растрясшего активной жизненной позиции, встает, подходит к “красным штанам” и говорит: “Пацан, а вот что ты хочешь этим сказать?” “Чем?” — интересуется “пацан”. — “Ну, вот мне просто интересно, ты это зачем? Тебе что-то не нравится, правильно? Так и скажи. А так вот, исподтишка…”

И правда ведь — исподтишка…

* * *

Мне кажется, что риторика и общая ее тональность всяческой лоялистской, условно говоря, журналистики — почему-то там становятся все более заметными различные тетеньки — часто диктуется не столько стремлением соорудить что-либо, нравящееся их окружению или даже им самим, а нечто такое, что, по их мнению, должно в наибольшей степени раздражить ненавистных им “либералов” или тех, кого они таковыми считают.

Поэтому они вполне сознательно и расчетливо “отвязываются” и говорят иногда вещи, невероятные даже для их собственного интеллектуального или образовательного уровня.

Оттуда возникают “дерзкие”, как бы даже несколько эпатажные утверждения, что спорт позначительнее будет, чем какая-то там культура, потому что в ней, в культуре, в отличие от спорта, не всякий раз увидишь мускулистое мужское тело. А если так, то на хрена она вообще, эта культура, нужна. Тем более что она, культура, даже не всегда соответствует своей единственной задаче — надуванию до циклопических размеров патриотического экстаза. Кому другая-то культура нужна — сами подумайте!

Не думаю, что они сами в это окончательно верят. Это все для того, чтобы, так сказать, задеть струны.

Когда на барачной кухне начинался спор о том, кому в ближайший четверг мыть “калидор”, то сам предмет обсуждения забывался стремительно быстро, потому что полемический энтузиазм вполне плавно и гладко, почти без швов переключался на более сущностные предметы. На то, например, кто с кем “путается” и у кого “глаза бесстыжие”, на то, чья дочка “проститутка” и чей сынок “дебил”, на то, чья морда “татарская”, а чья “хохлятская”, на то, что “наехала в Москву всякая деревня”, и на то, что “мало вас Гитлер…”.

* * *

Видимо, на нервной почве целый день крутится у меня в голове старая блатная песенка, где в том числе есть и такие (или примерно такие) слова: “Не гуляйте, шалавы, на воле. Приезжайте вы к нам в лагеря. Вам на воле дадут три копейки. А на зоне дадут три рубля”.

А вспомнив эти слова, я совершенно, казалось бы, некстати вспомнил о пламенных и неподкупных журналистах федеральных телеканалов.

Вот ведь какие бывают странные сближенья.

* * *

Бедный Трамп. Прибавилось-таки ему хлопот, каковых, как легко заметить, у него и без того немало.

Теперь вот, оказывается, его изгнали из казачьего круга. Он теперь уже не петербургский казак, представляете себе? Погнали его питерские казачки. Решили, что не любо. Как будет жить дальше, трудно даже себе вообразить.

Интересно еще и вот что. Почти наверняка этот самый бывший казак все то время, что был казаком, даже ведь и не знал о том, что он был казаком. А о том, что его из казаков выгнали, он тоже не знает скорее всего. Вот ведь коллизия!

А вдруг и каждый из нас — какой-нибудь где-нибудь казак, да только об этом ничего не знает и живет не только в неведении, но и в постоянном страхе, что вот щас прям возьмут да и попрут его ни с того ни с сего из казаков. За что? Почему? Ужас, ужас…

* * *

“Ты не знаешь, в какую колонию нас везут?” — “Не, не знаю. Я политикой, вообще-то, не интересуюсь”.

* * *

Я часто — возможно, даже слишком часто и слишком упорно — говорю о том, что подлинное содержание всякого текста, всякого жеста, всякого высказывания существенным образом зависит от его контекста, вне учета, вне знания и понимания которого мы не в состоянии адекватно понять или оценить никакой текст, никакой жест, никакое высказывание.

А в числе прочих важных составляющих этого контекста, таких как место, время, внешние и внутренние мотивации всякого высказывания, немаловажную роль играет такой фактор, как его адресат. То есть, грубо говоря, тот или те, к кому мы непосредственно обращаемся.

Я когда-то понял и сформулировал для себя, что из всех типов художественных или литературных деятелей наименьшее мое доверие вызывают два, в каком-то смысле противоположные друг другу.

Первые — это те, кто утверждает, будто бы они, условно говоря, пишут (рисуют, лепят, сооружают, играют, поют, снимают) исключительно “для себя”. Вторые это те, которые — “для всех”.

Поэтому, когда я наткнулся когда-то на интервью в те годы довольно молодого, но уже, судя по всему, весьма амбициозного кинорежиссера, на интервью, в котором он в числе прочего сообщил, что его фильмы — это “открытые письма человечеству”, я сразу же понял, что к его творениям я постараюсь впредь слишком близко не подходить. Пусть эти письма читает осчастливленное им человечество, если ему, человечеству, больше нечем заняться. А я-то тут при чем!

Конверт, на котором не значится ничей адрес, лучше не вскрывать. Зачем? Во-первых, это не вполне прилично. Во-вторых, ты рискуешь либо ничего не понять, либо, что гораздо хуже, понять что-нибудь превратно. В-третьих, что еще хуже, принять на свой счет то, что к тебе совсем не имеет отношения, что обращено вовсе не к тебе.

Вот, допустим, относительно свежий пример.

Совсем недавно один из широко известных телепропагандистов и профессиональных телепровокаторов, ничуть не пряча глаза во внутренний карман своего керенско-сталинского френча, вслух, громко и отчетливо, на всю страну заявил, что все те, кто пришел вечером 27 марта на Пушкинскую площадь с цветами, свечками и детскими игрушками, все те, кто стоял вокруг памятника поэту, все те, кто плакал или просто молчал, что все они пришли туда не просто так (просто так ничего не бывает), а пришли они туда за деньги Ходорковского (sic!), и что это была, разумеется, хорошо спланированная политическая акция, имевшая целью… ну, в общем, понятно, что они там еще обычно говорят в подобных случаях.

Конечно, нормальному человеку, не вполне еще утерявшему к нашим дням хотя бы приблизительные нравственные и эстетические ориентиры, слушать такое невыносимо. “Я все понимаю и уже мало чему удивляюсь, — говорит растерянный нормальный человек, — но это уже, согласитесь, за гранью”. А еще он, нормальный человек, разводя руками, говорит: “Ну, как же так можно… Не приведя ни одного доказательства… Он что, сам видел, как кто-то кому-то что-то платит?.. Это же настоящая клевета… Это же подсудное дело… Как же можно такое количество совершенно разных людей сразу вот так вот взять да оскорбить… Ну, это же такая подлость даже на фоне уже привычной их подлости…” Ну и так далее.

“Вы, разумеется, нормальный человек, — говорю я ему, — так же как, смею надеяться, и я. Но вы при этом, судя по всему, еще и наивный человек, если вы склонны задаваться подобными вопросами. С чего это вы вдруг решили, что эти люди обращаются к нормальным людям? В частности, к вам? Или, допустим, ко мне? Что они вообще обращаются к тем, увы, немногим, для кого важны какие-то доказательства? Зачем? Какие еще доказательства, какие еще причинно-следственные связи, какие еще самые общие представления о каких-то там приличиях, если существуют такие архиважные штуки, как интересы? Причем, не какие-нибудь там вообще, а исключительно государственные, или, пуще того, национальные!”

В одной из записных книжек Лидии Яковлевны Гинзбург можно прочитать: “Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все времена служили общественные (государственные) интересы, так приятно совпадающие с частными”.

Ну как точнее обо всем этом скажешь?!

А еще возмущенный нормальный человек в отчаянии вопрошает: “Какое-нибудь дно там есть вообще? Не может же быть, чтобы совсем не было дна!”

Это почему же не может? Вот же, пожалуйста, любуйтесь!

Дна на сегодняшний день не предвидится, это правда. То есть, возможно, оно где-то и есть, но глубину наблюдаемого нами свободного падения определяет точно не сам телеведущий. И не его начальство. И не начальство его начальства. И даже не самое начальственное начальство.

В данном случае это самое дно может вдруг нащупать ногой, обутой в растоптанный домашний тапок, только лишь тот самый упомянутый мною адресат тех самых телевизионных посланий. Только он в какой-то момент, о сроках которого не знает никто, а меньше всего он сам, вдруг, движимый неведомой, но властной силой, встанет с дивана, выйдет во двор, подберет с земли первый же попавшийся увесистый обломок кирпича, вернется домой, подойдет вплотную к телевизору и со всего маху запустит в экран, прямо в приятное гладкое лицо пламенного пропагандиста. И — скажу попутно — это будет еще очень хорошо, если “адресатом” кирпичного полета окажется всего лишь телевизор.

Вот это лишь и будет означать, что дно все-таки где-то есть.

И когда это случится, никто не знает. И  о том, что такого остросюжетного должно произойти, чтобы это случилось, тоже никто не знает, и лучше бы на эту тему даже и не фантазировать.

В одном из моих давних текстов есть такое место: “Здесь у каждого свое дно и свой потолок. Границы падений и воспарений у каждого свои. И это не только здесь”.

Этим можно было бы и закончить. Но напоследок я все же позволю себе — на правах автора — еще одну самоцитату, как бы возвращающую нас к тому, с чего мы, собственно, начали: “Я думаю, — написал я однажды, а именно в середине восьмидесятых годов, — что содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся мера ответственности за него и весь диапазон его последствий”.

Я и теперь так думаю.