VII. Остров Крым

А). Первые годы в Крыму

В мае 1946 года святитель-хирург был переведен на должность архиепископа Крымского и Симферопольского. 24 мая он приехал в сильно разрушенный войной Симферополь. «Студенческая молодежь отправилась встречать меня на вокзал с цветами, но встреча не удалась, так как я прилетел на самолете», – пишет Лука в своей автобиографии (1).

Перевод святителя в Крым можно рассматривать как вариант мягкой ссылки. Он оказался на виртуальном острове, отсеченном от остального мира. Только не на той свободной аксеновской территории, где чудом сохранились остатки исторической России, а в советской дыре. Да, сюда приезжали туристы. Да, здесь дышал ветерок с моря. Но ничто не могло изменить общей атмосферы подавленности, стукачества и страха. Святитель несколько раз порывался уехать, но из этого ничего не вышло. Кроме нескольких поездок в Белокаменную Лука провел все оставшееся время в Крыму. Такова была сила обстоятельств.

Конечно, Луке хотелось находиться поближе к столице, к интеллектуальному и религиозному центру. Но СДРПЦ принял жесткую линию на изоляцию святителя. В качестве члена Священного синода его так и не пригласили ни на одно заседание, хотя после переезда в Тамбов у него появилась реальная возможность часто посещать Москву. Тамбовские верующие пытались оставить у себя любимого архипастыря. Но «ходатайство паствы и духовенства об оставлении меня в Тамбове не уважено патриархом», – пишет Лука врачу В.А. Зиновьевой (2). Впрочем, тамбовская паства не забыла своего архипастыря, и многие его духовные дети во время отпусков ездили в Симферополь повидать архиепископа.

Крым находился совсем в другом информационном поле, чем прилегающие к Москве регионы. И знаковые действия Луки уже не имели такого эффекта, как в центре. СДРПЦ стремится всячески ограничить рост популярности святителя. И то, что от его действий страдают интересы хирургии, Совет мало смущает. Подвергшийся изоляции на полуострове, Лука постепенно превращается в «отработанную фигуру». Его имя все реже всплывает в медийном пространстве. Сильно сужается его медицинская практика: сказываются и возраст, и наступающая слепота. «На единственном моем зрячем глазу образуется катаракта, и предстоит слепота», – пишет он своему респонденту. Все-таки, окажись Лука поближе к центру, его известность продолжала бы расти. Этому способствовал и круг его общения, и научные труды, которые продолжали выходить даже тогда, когда святитель перестал практиковать. Но в Крыму все письма Луки перлюстрировались, общение было крайне ограничено, возможности читать лекции он тоже лишился. Одним словом, всесоюзная здравница действительно стала для престарелого архиепископа местом ссылки.

Таврическая епархия, в которой в свое время числился Крымский полуостров и три уезда на материке (Бердянский, Мелитопольский и Днепровский), по своей официальной истории являлась сравнительно молодой: она возникла в конце 1859 года вскоре после завершения Крымской войны. В состав епархии входило около 400 церквей и 10 монастырей; центром ее являлся Симферополь, где располагались архиерейская резиденция, кафедральный Александро-Невский собор и Духовная семинария (3).

В 1914 году в Таврической епархии насчитывалось 395 приходских церквей, 65 молитвенных домов и часовен и 43 монастырские церкви (4). В самом Крыму было 157 православных храмов (5).

К 1937 году оставалась только одна-единственная действующая церковь в Симферополе (6).

Сразу после прихода немцев началось духовное возрождение: открывались храмы, мечети, костелы, молитвенные здания.

После освобождения в Крыму действовали 82 православные церкви. К 1944 году их число сократилось до 70, а за три года, с 1944-го по 1947-й, было ликвидировано еще 12 (7).

Значительная часть церквей находилась в городах. В столице Крыма действовало 5 из 9 сохранившихся храмов, в Севастополе – 2, в Керчи – 3, в Ялте – 2. В этих и некоторых других городах полуострова богослужения проводились ежедневно. В других местах они совершались два-три раза в неделю, но не реже (8).

Судьба обитателей полуострова была тяжелой. Жители нищенствовали. Крупу хозяйки покупали пятидесятиграммовыми стопочками и несли в мешочках как огромную ценность (9).

До немецкой оккупации в Крыму насчитывалось 1 126 000 населения, в том числе 218 000 татар (10). После вступления советских войск на полуостров начались «зачистки» Крыма от «антисоветских элементов». Основные «зачистки» проходили в 1944 и 1949 годах. Депортации подверглись около 200 000 татар, 10 000 армян, 15 000 греков, 12 000 болгар, а также малочисленные национальные группы, благонадежность которых была поставлена под сомнение. Фактически каждый четвертый житель полуострова оказался в числе спецпереселенцев (11).

После депортации «провинившихся» народов в поисках сытной жизни на полуостров приехало немало переселенцев. Но их ждало разочарование, и, если бы не жесткое администрирование, многие из них с удовольствием уехали бы обратно. «Обеспечение колхозов переселенческих районов рабочей силой составляет 42 %… Приняты меры к полному прекращению самовольных выездов переселенцев», – читаем мы в одном из документов той поры (12).

Колхозники, загнанные в советское рабство, почти ничего не получали. В городах трудно было с жильем, с работой. Верующим приходилось труднее, чем религиозно индифферентным гражданам. Часто в воскресные дни они не имели возможности посещать богослужения. «Некоторые недовольны властью, что им не дают выходных дней, что в связи с засухой скудная жизнь, что они не получают ничего за работу, что хлеба нет, а также нет и денег» (13).

Местные князьки постоянно стремились занять свободный день сельчан. Свои намерения они распространяли даже на духовенство. «Настоятель Петропавловской церкви, село Партизанское Бахчисарайского района, священник Тукин Сергей обратился с таким вопросом. Председатель Партизанского сельского Совета его и псаломщика намерен мобилизовать на воскресник 7 июня для посадки табака в колхозе, им по 60 лет, поэтому могут ли они отказаться от работы в колхозе в воскресенье. Разъяснил Тукину, что отказаться могут и сельсовет их мобилизовать прав не имеет», – сообщает наверх уполномоченный СДРПЦ (14).

В послевоенном Крыму существовало немало религиозных организаций – протестанты, караимы, иудеи, старообрядцы… Но самыми многочисленными являлись православные общины. Православие, несмотря на страшные годы репрессий, оставалось самой крупной и влиятельной конфессией в СССР. К 1946 году Русская православная церковь имела 10 544 действующих храма, насчитывала 9254 священников и дьяконов (15). Она находилась в зоне самого пристального внимания государства, и отношения с ней определяли в целом государственную политику в религиозной сфере.

На первые послевоенные годы пришелся пик в улучшении церковно-государственных отношений. Правительство, заинтересованное в международных акциях Московской патриархии, пошло на ряд уступок. После постановления СНК СССР от 22 июля 1945 года в Крыму вновь раздался колокольный звон. (С приходом Советской армии на полуостров его запретили) (16). Правда, колокола были не во всех храмах. К 1949 году в 4 храмах их не было вообще, а во многих церквях вместо колоколов применялись гильзы от снарядов и чугунные изделия. Самый большой колокол епархии весил 528 кг (17).

Церковным органам разрешается заниматься производством церковной утвари и ее реализацией. Они получают право создавать свои мастерские и производственные предприятия, иметь складские помещения для хранения сырья и готовой продукции. 1 октября 1945 года в Крыму организуется свечное производство (18). Однако из-за малой рентабельности архиепископ Лука предпочел его 1 июля 1947 года свернуть и закупать свечи в других епархиях.

Авторитет Церкви в глазах народа постоянно растет. Верующие активно включаются в социальную работу – устраивают благотворительные обеды, помогают сиротам и вдовам. При храмах возникают кассы взаимопомощи, например во Всесвятской (кладбищенской) церкви Симферополя. С апреля по декабрь 1944 года здесь было выдано пособий нуждающимся на общую сумму 40 500 рублей, а в январе 1945 года – 1700 рублей. Однако после вмешательства уполномоченного эти кассы были ликвидированы (19).

Первым послевоенным епископом полуострова стал ленинградский архимандрит Иоасаф (Журманов), которого 13 августа 1944 года хиротонисали во епископа Симферопольского и Крымского (20). Первым же уполномоченным СДРПЦ был Яков Иванович Жданов, выступивший в роли советского обер-прокурора регионального масштаба. Эта роль в зависимости от политической ситуации, указаний сверху и авторитета правящего архиерея постоянно менялась, как менялось и соотношение между чистым администрированием и наблюдением за жизнью религиозных общин.

Первый епископ послевоенного Крыма определенно был слаб. И власти без лишнего шума с его помощью закрывали одну церковь за другой. Такова была, как мы уже замечали, общая политика: на бывшей оккупированной территории число храмов неизменно уменьшалось, в то же время в не занятых немцами районах оно увеличивалось. Правда, не очень значительно.

В отчете за 2-й квартал 1945 года Жданов сообщает: «Было закрыто 3 церкви. Закрытие было произведено через Правящего Епископа путем объединения общин» (21).

Каждый свой шаг правящий архиерей согласовывает с чиновником СДРПЦ. В отличие от архиепископа Луки он исполняет все указания. И добивается продвижения по службе. Епископа Иосафа (Журманова) переводят на место Луки в Тамбов. Вскоре, в 1948 году, его избирают членом Священного синода Русской православной церкви.

В первые послевоенные годы религиозная жизнь в Крыму била ключом. В храмы ходило немало мужчин и молодежи. Ежегодно крестилось около 10 000 человек (22). Венчалось, правда, значительно меньше, порядка 300–400 человек (23). Отпевали же около 2000 человек (24). Верующие явочным порядком совершали панихиды в местах расстрела партизан и массовых захоронений.

О движении мирян можно судить по некоторым косвенным данным. Например, в начале 1947 года на прием к уполномоченному СДРПЦ явился инспектор семенного контроля Павел Лаврентьевич Смирнов. Цель визита Смирнова, впрочем, не имела никакого отношения к посевной. Член общины симферопольской Покровской церкви пришел за разрешением выступать в храмах с проповедями как миссионер и хотел получить соответствующую бумагу. Оказывается, до революции Смирнов имел от таврического архиерея документ, разрешавший ему выступать с амвона, и теперь он хотел бы возобновить свою деятельность. Уполномоченный хотел спровадить посетителя к архиепископу Луке. Но, как выяснилось, тот уже обращался к владыке, и теперь все дело стало за чиновником. Пришлось разъяснять незадачливому просителю, «что с проповедями могут выступать в церквах только зарегистрированные священнослужители, а миссионеров как таковых у нас нет» (25). Сегодня, в десятых годах XXI века, в церкви практически невозможно увидеть проповедующего с амвона мирянина. Это считается чуть ли не криминалом. А тогда, с точки зрения церковного руководства, это казалось вполне возможным и даже желательным.

Государство в первые послевоенные годы не касалось многих частностей приходской жизни, которые решительно были пресечены в дальнейшем. Дети с родителями не только посещали храмы, но и прислуживали в алтаре. Священники в облачении сопровождали покинувших этот мир до кладбища. Правда, в Крыму для этого требовалось специальное разрешение. В престольные праздники во дворе храмов устраивались обеды для всех прихожан. Под открытым небом совершались молебны. Богатые приходы «подкармливали» бедных, устраивали обеды на престольные праздники, своеобразные агапы, братские трапезы. Агапы служили целям благотворительности и общения: это тихое вкушение пищи в присутствии Божьем. Общинные трапезы всегда существовали в церкви, даже в советское время (26).

Большой общественный резонанс имела патриотическая деятельность церкви. Крымская епархия вносила миллионы рублей в благотворительные фонды – помощи детям и сиротам, семьям военнослужащих, Красный Крест. Так, с 1 декабря 1944 года по 1 сентября 1945 года было собрано и внесено в Госбанк 568 797 руб. В эти же месяцы епархия внесла также 100 000 на оборону Родины (27). Эта практика, поднимавшая церковный авторитет, была прекращена в 1947 году согласно указанию Совета министров (28).

Очень непросто складывались отношения православных общин с органами местной власти. В первые послевоенные годы на гребне патриотизма и роста влияния Церкви власть нередко шла навстречу «пожеланиям трудящихся». Так, по просьбе настоятеля исполком горсовета Белогорска принял решение о помощи приходу в починке крыши. Правда, бдительный прокурор опротестовал и отменил это решение (29).

В 1946 году Крымский облисполком оказал епархии помощь в восстановлении в кафедральном соборе колокольни, разрушенной в 1938 году. Для этого были выделены необходимые строительные материалы (30).

Иногда чиновники-государственники даже активно отстаивали интересы верующих. Скажем, когда было принято решение о закрытии бывшей греческой церкви в селе Аутка (недалеко от Ялты), председатель Ялтинского райисполкома Черняев написал на имя уполномоченного СДРПЦ письмо (копия епископу): «Население деревни Аутки начинает увеличиваться за счет прибытия переселенцев.… Для удовлетворения религиозных потребностей прибывающего населения Райсовет находит необходимым сохранить православную церковь в Аутке, поступления с которой пойдут в бюджет района». Но Черняев, видимо, плохо понимал политику партии. Его вызвали в обком и все объяснили (31).

К сожалению, Черняевых в Крыму, как и по всей стране, было немного. Большинство партийного и государственного аппарата считало некоторые уступки «церковникам» чрезмерными. И действовало исходя из этих настроений. Скажем, председатель сельсовета в Емельяновке запретил священнику Иоанну Кудрявцеву исполнять требы. Более того, отнял пожертвованные ему сельчанами два десятка яиц и три килограмма крупы. Он не разрешил «появляться попам в пределах своего сельсовета, так как у него Советская власть». Так пишет в своем отчете уполномоченный, который вынужден принять меры к тому, чтобы зарегистрированные священники могли совершать требы (32).

Спорадически страдали от действий «верных марксистов-ленинцев» простые верующие. Например, казначея церкви в Бахчисарае несколько раз увольняли с работы. В местном райкоме партии ему объяснили, что если он хочет работать в советском учреждении, то должен оставить свою церковную должность (33).

Доставалось и неверующим. В 1948 году директор Чистеньской МТС (село Чистенькое находится недалеко от Симферополя) «отпустил некоторые материалы для ремонта церкви, так за это его исключили из партии» (34).

Подобные действия уже никак не были связаны с произволом региональных властей и органично ложились в русло религиозной политики внутри страны. Центральные власти настойчиво стремились ограничить деятельности церкви, сузить сферу ее влияния. После смены в 1948 году церковно-государственного курса «ограничительный» механизм заработал на всю катушку.

В Симферополе Лука жил по адресу улица Курчатова, 1, на втором этаже старого, давно не ремонтированного дома. Кроме архиерея в доме находилась его епархиальная канцелярия и несколько посторонних семей, которых после года писем по инстанциям и жалоб удалось отселить.

Со стороны главной проезжей улицы была пристроена домовая Благовещенская церковь, недалеко находились Петропавловский и кафедральный Троицкий соборы.

С первого же шага на Крымской земле Лука нарушил существовавшие на местном уровне правила игры. По приезде в Симферополь он прислал к уполномоченному СДРПЦ своего секретаря с сообщением о вступлении на кафедру. Жданов возмутился и потребовал личной явки архиерея.

«27 мая Лука явился ко мне и представился – «архиепископ Лука». Приглашая его сесть за стол, я назвал его по имени и отчеству – «Валентин Феликсович». Он ответил: «Я был Валентин Феликсович 25 лет тому назад, а сейчас архиепископ Лука» (35). Однако добиться от представителя власти соблюдения церковного этикета не удалось. Первая беседа с Я.И. Ждановым продолжалась минут двадцать. Лука пытается навести мосты, установить деловое общение. «Вы, видимо, хорошо знаете священников Крыма, попрошу вас охарактеризовать их, если не всех, то хотя бы часть из них, так как я никого не знаю». 1 июня 1946 года Жданов, по просьбе архиерея, представил его председателю Крымского облисполкома Д.А. Кривошеину.

В дальнейшем Лука лично обращался к Кривошеину за поддержкой, но тот всякий раз переводил стрелки на Жданова. Лука пытался установить прямые связи и с другими руководителями области. И даже с отдыхавшим в Ливадии видным политическим деятелем В.М. Молотовым. Но из этого ничего не получилось: всякий раз между ним и властью возникала фигура чиновника СДРПЦ. В 1951 году, к примеру, Лука написал письмо начальнику милиции с просьбой разобраться с ситуацией в Евпатории, где «ежедневно школьники из рогатки бьют стекла в окнах церкви». Ответ из милиции пришел представителю СДРПЦ, и этот факт, естественно, огорчил архиепископа (36).

Во время отпуска уполномоченного святитель пытался напрямую обраться в облисполком с просьбой не закрывать молитвенный дом в Желябовке. Ему ответил вернувшийся из отпуска чиновник (37). Лука решил завести специальные шнуровые книги, где фиксировались бы доходы духовенства, и тем самым ограничить произвол налоговиков. Форму записей в этих книгах он хотел согласовать с финансовыми органами, но ответа не дождался. Ответ пришел из СДРПЦ в виде ценного указания чиновнику: «Совет считает, что нет необходимости епархиальному управлению обращаться в финорганы для согласования формы книг так называемых братских доходов» (38).

В Крыму Лука сразу взял линию на защиту простых верующих от произвола местной власти. Он неоднократно говорил об ущемлении их прав областным начальникам, писал тревожные письма патриарху. «В Крыму голод, население обнищало, и доходы церковные упали очень резко», – сообщает он Святейшему. В другом письме говорит, что положение на полуострове не намного лучше, чем в блокадном Ленинграде (39). В годовом отчете епархиального управления за 1947 год сказано: «И в воскресные дни, и в периоды, когда нет полевых работ, богослужение приказывают кончать к 7 часам утра (правда, не везде)… Отвлекает верующих от церкви и запрещение учителям, учительницам и школьникам ходить в церковь» (40).

Активность Луки и деятельность близких ему по духу архиереев способствовали появлению в ноябре 1946 года циркулярного письма из Совета министров РСФСР. На основании его было составлено письмо Крымского облисполкома за подписью Кривошеина для гор- и райисполкомов следующего содержания: «По сообщению Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР, отдельные представители местных советских органов допускают неправильные действия в отношении служителей культа и приходских общин и нарушают советские законы о церкви. Имеют место случаи, когда отдельные руководители советских органов обращаются к духовенству и приходским общинам за средствами для разных общественных целей, оказывают противодействие беспрепятственному исполнению религиозной службы и обрядов, иногда в грубой, оскорбляющей чувство верующих форме, вмешиваются во внутрицерковные дела, забывая, что церковь в нашей стране является частной организацией. Крымский облисполком обязывает Вас принять меры к недопущению нарушений советских законов». Это письмо можно назвать последним серьезным документом, принятым в Крыму в защиту церкви от произвола чиновников (41).

Однако и после него злоупотреблений местной администрации в отношении «малых сих» хватало. И епархия в годовом отчете за 1948 год вынуждена была констатировать: «В сельской местности церковная жизнь едва теплится, и церкви почти пустуют. Основной причиной этого печального явления надо считать обязанность крестьян работать в воскресные и праздничные дни» (42). Об этом Лука пишет патриарху: «Верующие лишены возможности посещать богослужения, ибо в воскресные дни и даже в великие праздники в часы богослужений их принуждают исполнять колхозные работы или отвлекают от церкви: привести скот для ветеринарного осмотра или устройством так называемых воскресников. В этом, может быть, повинны местные сельские власти, если они поступают враждебно религии и церкви, это бедственное положение может быть изменено только решительными мероприятиями центрального правительства» (43).

В первые годы своего пребывания на Крымской кафедре Лука вел довольно активную переписку с Чистым переулком. Позже, после наступления слепоты, она сократилась, но не исчезла вовсе. И это не была чисто деловая связь. В Патриархии на Луку, несмотря на всю его фронду, смотрели как на человека Церкви, как на святого старца, советы которого можно не выполнять, но не считаться с которыми нельзя. Его голос был постоянно слышен в Церкви. Интересно, что в своих письмах в центр святитель касался и личных проблем. Так, в письме 22 декабря 1946 года патриарху Алексию I (Симанскому) он между прочим сообщает: «У меня живет погибавшая на Украине племянница с тремя детьми, и я уже едва в состоянии впроголодь кормить их. Церковные доходы упали до минимума. Со страхом думаю, что будет дальше. Горе, горе» (44). Эта пафосная риторика (в других местах к патриарху мы находим восклицания, вроде «тяжело, очень тяжело», «Владыко святой, какое горе»), пришедшая в переписку из проповеднической деятельности, нисколько не снижает доверительного отношения к адресату, желания говорить от сердца к сердцу.

Стремление к установлению личностного отношения с предстоятелем Церкви характеризует Луку именно как церковного администратора.

С тех пор как Лука поселился в Крыму, к нему приехали близкие ему люди. К 1947 году с архиепископом под одной крышей жило восемь родственников (45).

«Он забрал нас к себе, как только его перевели в Симферополь, – вспоминает внучатая племянница Луки Майя Прозоровская. Мы приехали в Крым 27 июля 1946 года (мне было 16 лет, маме – 46 лет) и прожили рядом с нашим дорогим «дядечкой» 15 последних лет его жизни. Мама полностью посвятила себя устройству быта владыки. Жили скромно, но это были такие прекрасные годы… Войно-Ясенецкие всегда старались держаться вместе – и в беде, и в радости. Летом владыка снимал две небольшие комнатки в Алуште у одного слепого старичка. И, бывало, туда съезжалось до 15 человек родни» (46).

По воспоминаниям пациентки Войно-Ясенецкого Софьи Галкиной, «на архиерейской кухне всегда готовился обед на пятнадцать-двадцать человек. Обед простой, немудреный, состоящий подчас из одной похлебки, но у многих симферопольцев в голодные 1946–48 годы и такой еды не было» (47).

Святитель Лука помогал бедным не только бесплатными обедами. По сведениям Марка Поповского, секретарь епархии вел длинные списки нуждающихся. В конце каждого месяца по этим спискам рассылали тридцать – сорок почтовых переводов, на которые уходила изрядная доля архиерейского жалованья (48).

Об этом говорит и Майя Прозоровская: «Когда в Симферопольском женском Свято-Троицком монастыре создавался музей святителя Луки, я передала туда среди других вещей, которые у нас сохранились, целую стопку корешков квитанций денежных переводов, рассылавшихся от его имени в разные уголки Советского Союза» (49).

В первый крымский год Лука был очень доверчив к людям. Верил разным кляузам и даже анонимным письмам и заявлениям и «принимал по ним меры взыскания». Но вскоре, обжегшись несколько раз, стал более осторожен (50).

Владыка регулярно совершал богослужения по воскресным и праздничным дням. Обычно службы его затягивались до трех часов. Так что духовенство выказывало даже некоторое недовольство, так как во время его служения нельзя было совершать никакие требы (51). Люди специально приходили в храм, чтобы увидеть святого хирурга. Особенно на Пасху и на Богоявление. Это обстоятельство отмечает уполномоченный, сообщая, что многие пришли «посмотреть, как совершается водосвятие самим архиепископом, водосвятие совершалось в бочках в ограде собора» (52).

«Особенно вдохновенно читал он Великий покаянный канон Андрея Критского. Библию читал каждый день, старался и нас приучить к ежедневному общению со словом Божиим. Его рассказы из Священной истории звучали проникновенно, библейские события он переживал как свою собственную жизнь, – вспоминает внук и келейник Луки Николай Сидоренко. – Пока он был зрячим, старался служить литургию каждый день, даже если только две-три старушки пришли в храм. Продолжал служить и когда уже совсем ослеп. Меня поражал этот подвиг владыки: ведь не только слепота отягчала его, но и диабет, от которого у него была страшная слабость, так что даже вся одежда владыки была мокрой, при этом еще больные ноги из-за сильнейшего тромбофлебита и подагры. Перед службой приходилось перебинтовывать ноги. Но он никогда не сокращал службы и дома всегда очень долго молился» (53).

Его воспоминания дополняют наблюдения Майи Прозоровской: «Владыка строго постился, даже в последние годы своей жизни, когда у него оставалось совсем мало физических сил. Не позволял себе никакого послабления, как его ни уговаривали. Празднование Нового года не признавал: на последнюю неделю перед Рождеством выпадает самый строгий пост. Праздничное Рождественское богослужение совершал в Троицком соборе Симферополя, где находилась его кафедра. И для нас, его домашних, как и для него, главным в празднике всегда была молитва. А каких-то особенных праздничных застолий у нас в доме не было. Владыка не признавал никаких излишеств. Все денежные средства, которыми располагал, тратил на дела благотворительности» (54).

Кафедральный собор становится центром религиозной жизни Крыма. Послушать лауреата Сталинской премии приходят не только практикующие христиане, но те, кто редко бывает в храме, и даже неверующие. На это обстоятельство обращают внимание представители спецслужб, которые взяли Луку «в разработку» и наградили его кличкой «Мракобес».

На Пасху 1947 года в храмах Крыма побывало 17 000 человек, тогда как в 1946 году их было существенно больше – 23 000 (55). Везде наблюдается отток верующих – в Севастополе, Феодосии, Керчи, Ялте. Но не в Троицком соборе Симферополя, где святитель впервые на Крымской земле совершает пасхальную службу. Здесь яблоку негде упасть. Из молодежи, отмечают сотрудники МГБ СССР, было много студентов и медицинских работников, которым Лука читал лекции о «гнойной хирургии». Своими впечатлениями от посещения храма они делятся с друзьями и знакомыми. «Меня агитировали в комсомол, а я на Пасху пошла в церковь и поставила свечку», – пишет студентка Лилия Зусова. А вот выдержка из письма студентки Полины Калашниковой: «В воскресенье встала утром и пошла в город, но не найдя нигде утешенья пошла в церковь. Странно, но при входе мною овладело какое-то необъяснимое состояние. Слушая службу и пение, уносишься Бог весть куда. Странным кажется, что с упреком смотрят, когда я осеняла себя крестом. Это не иначе оттого, что мы слишком удалились от церкви». Спецслужбы информируют о таких настроениях обком ВКП (б), который «указал руководству мединститута усилить политико-воспитательную работу» (56).

Тайком в храм постоянно заходили студенты, учителя, инженеры, библиотекари. Именно тайком, потому что в это время люди нередко попадали под пресс атеистов. Например, руководитель археологической службы Крыма, профессор Павел Николаевич Шульц, выдающийся историк и партизан военных лет, вспоминал, как он с женой приходил в собор послушать проповедь владыки о взаимоотношениях науки и религии. За это его вызывали в обком, допрашивали, угрожали, лишили заслуженного ордена (57).

В это время святитель заканчивает свою книгу «Дух, душа и тело». О. Александр Мень главным достоинством этой работы считал широкое привлечение данных современной науки, свободный и смелый подход к трудным проблемам мироздания, законную попытку изложить миросозерцание ученого-христианина в едином живом синтезе (58). Современники видели в его философских построениях некоторую аналогию с гносеологией Владимира Соловьева и натурфилософией Тейяра де Шардена (59).

Довести до сведения своей паствы основные мысли рукописи Лука решил на ранних Божественных литургиях, выступая по возможности ежедневно. Первая строка первой проповеди, как утверждает Марк Поповский, звучала примерно так: «Некоторые невежественные люди говорят, что Бога нет…» Далее следовал апологетический текст со ссылками на новейшие факты науки и выпадами против «невежд».

«Безбожники верят в свою эволюционную науку развития жизни на земле и отрицают эволюцию духовной жизни. Пусть себе верят, их все равно мы не сумеем убедить, да это и бесполезно, но мы, верующие христиане, в своих воззрениях должны руководствоваться Божественными книгами Ветхого и Нового Завета, которые говорят нам о существовании духовного невидимого мира», – учит Лука с амвона (60).

СДРПЦ руками патриарха хотел заградить уста святителю. Состоялась непростая беседа архиепископа с предстоятелем церкви. Лука пообещал не проповедовать ежедневно, а по воскресеньям и праздникам ограничиться толкованием Писания (61). Но тем не менее он по-прежнему выходил за отведенные рамки. В июне 1949 года он писал Святейшему: «Приношу вам покаяние в том, что не вполне исполнил наказ ваш не проповедовать ежедневно. Было бы слишком резким внезапное прекращение моих проповедей после поездки к вам и неизбежно возбудило бы всякие догадки и кривотолки. Поэтому я решил не сразу прекратить будничные проповеди, а проповедовать только по средам и субботам. Смиренно прошу прощения в этом и, по долгу послушания, прекращу по возвращении из летнего отдыха в Алуште и эти проповеди, если вы прикажете». «Но не хотел бы я этого, – продолжает Лука, – ибо помню слова пророка Исаии: «О вы, напоминающие о Господе. Не умолкайте». Вспоминаю и о том, что праведный Иоанн Кронштадтский проповедовал ежедневно». А завершается письмо смелым предложением: «Надо требовать открытия синодальной типографии и протестовать против того, что верующий народ оставлен без Библии и даже без Нового Завета» (62).

1946 год можно считать пиком славы святителя-врача. И в то же время именно в этот год его отстраняют от публичной научной деятельности.

Сразу после прибытия в Крым Лука начинает активно выступать перед врачами и студентами-медиками. «Им прочтено несколько лекций и докладов в Симферополе для врачей и студентов мединститута. На съезде врачей Крыма им был сделан доклад по хирургии, участники съезда его докладом остались довольны и вынесли благодарность». 17 марта 1947 года, «будучи в Феодосии, по просьбе феодосийских врачей прочел лекцию. Не отказывает и в консультации обращающимся к нему врачам и больным. Провел несколько операций. С больных, обращающихся к нему за тем или иным советом, плату не берет» (63). Профессор Войно-Ясенецкий также стал консультантом госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны.

2 декабря 1946 года «тов. Кривошеин в присутствии своих заместителей и других членов облисполкома и представителя газеты «Красный Крым» вручил диплом, золотой значок и удостоверение лауреата Сталинской премии профессору Войно-Ясенецкому. Архиепископ Лука при этом был во всей своей архиерейской форме». По сообщению газеты «Красный Крым» (03.12.1946), «в состоявшейся затем краткой беседе профессор Войно-Ясенецкий выразил желание, в целях улучшения постановки лечебного дела в области, прочесть крымским врачам цикл лекций по гнойной хирургии» (64).

1 октября 1946 года Лука планировал принять участие во Всесоюзном съезде хирургов в Москве. Заместитель министра здравоохранения СССР Н.Н. Приоров в частном письме сообщил профессору, чтобы он готовился к приезду, что официальное приглашение будет выслано. Лука даже купил заранее билеты на самолет. Однако правительственную телеграмму из Министерства здравоохранения, посланную 27 сентября, ему вручили только 2 октября, когда съезд завершился. После жалобы святителя в результате проверки удалось установить, что телеграмму не вручили из-за бюрократических проволочек, виновным объявили даже административное взыскание. Но это больше походило на отмазку: мол, не вручили, и ничего страшного. Как выразился в беседе с уполномоченным зам. зав. Облздравотдела Сысоев, «если профессор Приоров хотел его вызвать на съезд, то выслал бы ему приглашение лично, а не через Облздравотдел» (65).

Лекции Луки пользовались большой популярностью. И в академической среде появились завистники сталинского лауреата. В одном частном разговоре в июне 1947 года Войно-Ясенецкий заметил: «За последнее время ко мне резко изменились отношения со стороны профессоров. Все они недовольны моим пребыванием в Крыму. Когда я читаю лекции, то полный зал слушателей, а если читают местные профессоры, то зал пустой» (66). Но дело было не только в зависти. Изменившееся отношение профессуры к святителю-хирургу объяснялось прежде всего идеологией.

Весной 1947 года обком партии дал указание «не допускать чтение докладов и лекций по вопросам медицины архиепископом Лукой в духовной одежде». И медики-коммунисты, естественно, взяли под козырек. Главным заводилой выступил секретарь парторганизации мединститута профессор Потапов. 29 мая 1947 года профессор в сане прочел лекцию для симферопольских врачей в 3-й поликлинике. В перерыве профессора мединститута демонстративно покинули зал. После этого Лука прочел еще ряд лекций, но почувствовал, что продолжения не будет.

Первое время святитель-хирург говорил и писал, что его зажимают. Но власть оставалась непреклонной. На встрече с уполномоченным первый секретарь обкома ВКП (б) Соловьев в ответ на слова Жданова, что Лука обижается, сказал: «Пусть обижается и пишет, а разрешить ему выступать с докладами и лекциями в рясе не можем и не разрешим» (67).

Летом 1947 года у святителя появилось «нехорошее предчувствие» и он стал подумывать об отъезде. Ему хотелось перебраться в более крупный город, еще раньше он просил патриарха о переводе его в Одессу, где жили его младший сын Валентин и хороший приятель – академик В.П. Филатов, который мог бы консультировать слепнущего архиерея. Но с переводом ничего не вышло. В Одессу назначили епископа Фотия (Топиро), которого вскоре заменили на архиепископа Никона (Петина).

В письме к архиепископу Курскому Алексию (Сергееву), датированном 24 марта 1948 года, Лука писал: «Пути мне заказаны, потому что я слишком популярен и «вреден». Меня считают опасным религиозным вождем. Конечно, это исходит и из нашей среды, но думаете ли вы, что патриарх вполне свободен в своих действиях? Ведь не перевел же он меня в Одессу, хотя знал, что я этого хотел, и хотело одесское духовенство.

В Одессе мой младший, больной сын, и оттого, что я не в Одессе, он потерял 25 000 рублей при девальвации денег. А главное, мне необходимо лечение моего единственного, слепнущего глаза у академика Филатова, и патриарх знает это.

Путь в Одессу закрыт, потому что это большой город, а в малом Симферополе моя «вредность» более терпима.

Промыслом Господним собор наш, прежде пустовавший, все более и более переполняется народом почти до отказа. В этом моя «вредность». Я вызвал большое раздражение тем, что рукоположил пять преподавателей учебных заведений и двух врачей. Теперь вам ясно, почему мне пути на простор заказаны» (68).

В то же время и Патриархия подыскивает Луке новое место. Патриарх предлагает ему перебраться в Казань. Но архипастыря новая кафедра никак не прельщает: в Казани действует только небольшая кладбищенская церковь и общая атмосфера еще более затхлая, чем в Крыму. К счастью, перевод так и не состоялся.

Архиепископ Лука – в рамках данных ему полномочий – постарался освободиться от чрезмерной опеки уполномоченного СДРПЦ и не стал, к примеру, спрашивать разрешения на выезды по епархии. Ставил товарища Жданова в известность. И все. Да иногда приглашал его присоединиться к поездке. Эти выезды немало способствовали оживлению приходской жизни. После архиерейских богослужений нередко устраивались общие обеды, на которых присутствовали не только миряне, но и местная власть.

Большое значение для архиерея имел кадровый вопрос, возможность решать его в интересах Церкви. В первый год он проводил довольно жесткую линию по отношению к священникам. «Это ставленники епископа Иосафа – плохие пастыри», – говорил он. Многих священников он переместил, многих лишил церковных наград, многих вывел за штат. По оценке уполномоченного, состав духовенства переменился примерно на 80 %. Из 60 человек выбыло 42, из коих только 8 уехали по собственному желанию. Благодаря таким крутым мерам Лука добился того, что духовенство стало активно проповедовать и более внимательно относиться к прихожанам. В результате авторитет клириков у церковного народа вырос.

Спецслужбы в первое время открыто не вмешивались в церковные процессы. Особое беспокойство органов безопасности вызвало стремление Луки приглашать в Крым ранее судимых клириков, а также священников, «которые активно разрабатывались нашими органами». Под омофор Луки из Краснодарского края приезжает о. Николай (Поливин), «который в 1929 году был осужден и выслан без права проживания в Крыму». «Из г. Мелитополя прибыл священник Углянский, в прошлом судим, активно разрабатывался Мелитопольским горотделом УМГБ, Лука назначил его священником в церковь г. Ялты. Из г. Ташкента прибыл знакомый Луке по ссылке иеромонах Ермолай Решетников, которого он пытался направить на службу в г. Севастополь, но нами не был допущен. Из г. Курска прибыл священник Мищук, который активно разрабатывался УМГБ по Курской области, и назначен Лукой на один из сельских приходов, а также целый ряд других служителей культа, которые бесконечно едут в Крым к Луке, и все находят у него соответствующий приют» (69).

После выселения из Крыма греков и болгар число православных верующих сильно сократилось. Именно усилиями этих народов на полуострове сохранялся высокий накал религиозной жизни, поддерживались на должном уровне храмы. Религиозность же русских переселенцев, как мы уже говорили, была крайне низкой. «В некоторых селах сохранились хорошие церкви, об открытии которых население не считает нужным ходатайствовать», – с горечью пишут представители епархии в отчете о работе Крымской епархии за 1947 год (70).

Тем не менее архиепископ делает несколько попыток расширить приходскую сеть. Он обязывает благочинных «выявить истинное положение и возможности открытия церквей и в необходимых случаях оказать помощь и консультацию в организации двадцатки». Немалые усилия предпринимает архипастырь для возобновления женского Параскевиевского монастыря в Топлах.

Монастырь был расположен недалеко от Белогорска, рядом с источником Св. Параскевы Римской. По местному преданию, именно здесь произошла ее казнь. После установления советской власти на полуострове обитель в 1923 году была закрыта, но монахини продолжали жить в ее стенах под видом женской сельскохозяйственной артели. Последним ударом по монастырю было решение о ликвидации сельхозартели «Женский труд» 7 сентября 1928 года. В декабре 1928 года скончалась настоятельница – восьмидесятилетняя игуменья Параскева. В январе 1929 года солдаты НКВД насильно выселили всех монахинь под расписку о возвращении к прежнему месту жительства. Местные жители разобрали по домам многих старых и немощных насельниц. Священники и монахини, руководившие хозяйственной жизнью монастыря, были арестованы и погибли в лагерях. В то же время был взорван недостроенный Троицкий собор.

В послевоенном Крыму жило около 230 монахинь бывшей обители. Они ютились около церквей, в домах благочестивых верующих. Лука хотел собрать их снова в одно место, где они смогли бы заниматься рукоделием и молиться. Уполномоченный СДРПЦ, выясняя вопрос о возможности открытия Параскевиевского монастыря, поехал в Верхние Топлы, пообщался с директором опытной плодово-ягодной зональной станции. Директор сказал, что монахини слишком стары, чтобы участвовать в сельхозработах. И поэтому их приезд нежелателен (71).

Монастырь Луке так и не удалось открыть. Более того, вскоре пришлось закрыть в Топлах и действующий храм. Возрождение обители началось только в 1990-е годы.