Запах детей можно было почувствовать раньше, чем увидеть их самих: молодой пот, сопревший в коридорах с зарешеченными окнами, скисшее дыхание, несвежие головы. Затем слышались детские голоса, усмиренные правилами содержания.

Не бегать. Не кричать. Не свистеть. Не драться.

Называлось это изолятором временного содержания для несовершеннолетних, но по своей гнилой сути было той же тюрьмой с замками, ключами и охраной. Проявления либерализма были редки и плохо скрывали правду. Тезердаун на поверку все равно оказывался тюрьмой, только назывался привлекательнее, и ее заключенные это знали.

Не то чтобы у Редмена были иллюзии насчет будущих учеников. Суровые и безжалостные, они находились в заключении неспроста. Большинство ограбило бы тебя при первой возможности; покалечило бы, если потребуется, без колебаний. Он слишком много лет отдал полиции, чтобы верить в ложь социологов. Он различал жертв и детей. Тут сидели не какие-то не понятые обществом оболтусыместные ученики были жестокими, хитрыми и безнравственными, опасными, как бритвы, которые они прятали под языком. Им ни к чему сочувствие – они хотели лишь одного: вырваться на свободу.

– Добро пожаловать в Тезердаун.

Женщину звали Левертон, или Леверфолл, или…

– Я доктор Левертол.

Левертол. Да. Непробиваемая сука, с которой он встречался на…

– Мы встречались на собеседовании.

– Да.

– Мы рады вас видеть, мистер Редмен.

– Нил. Прошу, зовите меня Нил.

– Мы стараемся не называть друг друга по именам перед мальчиками; мы считаем, что так им кажется, будто они заглядывают в нашу личную жизнь. Я бы предпочла оставить имена исключительно для нерабочего времени.

Свое она не назвала. Наверняка что-нибудь строгое. Ивонн. Лидия. Он сам придумает что-нибудь подходящее. Выглядела она на пятьдесят, а была наверняка на десять лет младше. Без макияжа, волосы стянуты на затылке так сильно, что Редмена удивило, как у нее еще не вывалились глаза.

– Вы приступите к урокам послезавтра. Директор просил меня поприветствовать вас в изоляторе временного содержания от его имени и извиниться, что он не может присутствовать на встрече лично. У нас сейчас финансовые проблемы.

– А у кого их нет?

– К сожалению, вы правы. Боюсь, мы плывем против течения; общее настроение в стране больше склоняется к закону и порядку.

Что именно она сейчас имела в виду? «Выбивать дурь из любого пацана, даже если он всего лишь перешел дорогу в неположенном месте»? Да, Редмен и сам в свое время думал так же, но такие мысли ведут в тупик, они не лучше, чем сочувствие всем подряд.

– Более того, мы можем вовсе лишиться Тезердауна, – сказала Левертол, – что было бы весьма обидно. Я знаю, выглядит он не лучшим образом…

– …но это все-таки дом, – рассмеялся он. Шутка уперлась в глухую стену. Она ее как будто даже не услышала.

– Вы, – ее тон ужесточился, – у вас солидное и прочное (Она сейчас сказала – «порочное»?)

– … прошлое в полиции. Мы надеемся, что финансирующие организации одобрят ваше присутствие.

Так вот в чем дело. Бывший полицейский как символ, чтобы порадовать власть предержащих, проявить готовность к жесткой дисциплине. На самом деле он здесь не нужен. Нужен им какой-нибудь социолог, который будет строчить доклады о влиянии классовой системы на жестокость в среде подростков. Между строк Левертол сообщила Редмену, что он в Тезердауне лишний.

– Я говорил, почему ушел со службы.

– Вы упоминали. По инвалидности.

– Все просто – я не хотел работать с бумажками, и мне не давали делать то, что у меня получается. Если верить некоторым, я представляю опасность для самого себя.

Ее как будто слегка смутило объяснение Редмана. Она же психолог; по идее Левертол должна бы с жадностью накинуться на такие слова, пока он свои травмы напоказ выставляет. Господи, да он ей как будто чистосердечное признание написал.

– Так что меня выставили после двадцати четырех лет службы, – он помялся, потом сказал как есть: – Даже формально я не полицейский, я вообще никакой не полицейский. Наши со службой дорожки разошлись. Вы меня понимаете?

– Хорошо-хорошо.

Ни черта она не поняла. Он попробовал зайти по-другому:

– Я бы хотел знать, что сказали мальчикам.

– Сказали?

– Обо мне.

– Ну, кое-что о вашем прошлом.

– Ясно, – их предупредили: к вам идут свиньи.

– Это казалось важным.

Он хмыкнул.

– Понимаете, у многих мальчиков настоящие проблемы с агрессией. Именно она – причина их жизненных трудностей. Они не могут себя контролировать и страдают от последствий.

Он не спорил, но она все равно посмотрела на него строго.

– Вот именно, страдают. Вот почему мы изо всех сил стараемся войти в их положение, показать, что существует альтернатива.

Она подошла к окну. Со второго этажа можно было разглядеть почти всю территорию изолятора. Раньше Тезердаун был каким-то поместьем, так что к главному зданию прилегал немалый участок земли. Игровая площадка – с пожухшей от летней засухи травой. За ней – кучка туалетов, жалкие деревья, кустарник и ухабистый пустырь до самой стены. Он уже видел стену с другой стороны. Она бы сделала честь и Алькатрасу.

– Мы стараемся предоставить им некоторую свободу, кое-какое образование и немного сочувствия. Бытует популярное мнение, что правонарушители получают удовольствие от своей преступной деятельности, не так ли? Мой опыт это не подтверждает. Ко мне они попадают измученными чувством вины, сломленными…

Пока они дефилировали по коридору, одна сломленная жертва показала в спину Левертол неприличный жест. Волосы зализаны, с тремя проборами. Парочка самопальных незаконченных татуировок на предплечье.

– Однако они все-таки совершали преступления, – заметил Редмен.

– Да, но…

– И, предположительно, не должны об этом забывать.

– Я не думаю, что им нужны напоминания, мистер Редмен. Я думаю, они сгорают от вины.

Не дает ей покоя эта вина – что его не удивляло. Теперь кафедру захватили они, эти аналитики. Теперь они там, где раньше стояли святоши, с теми же заезженными проповедями о геенне огненной, но не с таким колоритным лексиконом. Впрочем, преимущественно это одна и та же история, вплоть до обещаний исцеления при соблюдении всех ритуалов. И тогда праведники наследуют Царство Небесное.

На игровой площадке шла погоня, заметил он. Погоня, а теперь поимка. Одна жертва била другую, поменьше, ногами, причем довольно безжалостно.

Левертол заметила сцену одновременно с Редменом.

– Прошу прощения. Мне нужно…

Она направилась вниз по лестнице.

– Ваша мастерская – третья дверь слева, если хотите ознакомиться, – бросила она через плечо. – Я скоро вернусь.

Держи карман шире. Судя по темпам, с которыми развивались события на площадке, расцеплять их придется тремя фомками.

Редмен прогулялся до своей мастерской. Дверь была заперта, но через армированное стекло он видел верстаки, тиски, инструменты. Совсем неплохо. Может быть, он даже научит их азам плотничества, если ему не будут мешать.

Слегка раздосадованный, что не смог войти, он вернулся по коридору и проследовал по лестнице за Левертол, легко найдя выход на залитую солнцем площадку. Вокруг уже прекратившейся драки – или избиения – собралась кучка зевак. Левертол стояла и сверлила взглядом мальчишку на земле. Один из надзирателей присел рядом с ним, осматривая его голову, травмы казались серьезными.

При появлении Редмена несколько зевак подняли глазами и уставились на новое лицо. Начали что-то друг другу шептать, улыбаться.

Редмен посмотрел на мальчика. Около шестнадцати; он лежал, прижав щеку к земле, словно к чему-то прислушивался.

– Лейси, – назвала Левертол имя мальчика для Редмена.

– Все плохо?

Человек, присевший возле Лейси, покачал головой.

– Не очень. Просто упал. Ничего не сломал.

На лице мальчика была кровь – ему разбили нос. Глаза закрыты. Мирное выражение лица. С тем же успехом он мог быть мертв.

– Где там чертовы носилки? – спросил надзиратель. Ему явно было неуютно на пересохшей жесткой земле.

– Скоро будут, сэр, – ответил кто-то. Редмену показалось, что это был нападавший. Тощий пацан лет девятнадцати. Глаза из тех, от которых в двадцати шагах скисает молоко.

И в самом деле, из главного здания показалась ватага ребят с носилками и красным одеялом. Все они лыбились от уха до уха.

Теперь, когда самое интересное кончилось, сборище зевак начало редеть. Что хорошего в объедках?

– Стойте, стойте, – сказал Редмен, – нам разве не нужны свидетели? Кто это сделал?

Кто-то небрежно пожал плечами, но большинство прикинулось глухими. Спокойно разбредались, как ни в чем не бывало.

– Мы всё видели, – сказал Редмен. – Из окна.

Левертол его не поддержала.

– Видели же? – потребовал он у нее.

– По-моему, мы были слишком далеко, чтобы кого-то обвинять. Но я больше не хочу видеть такого поведения, меня все поняли?

Она легко узнала Лейси с такого расстояния. Почему же не нападавшего? Редмен упрекнул себя за невнимательность; пока он видел только лица, не знал ни имен, ни личных характеристик, и потому различать детей было трудно. Высок риск ошибочного обвинения, хотя он был почти уверен, что это сделал мальчишка со скверным взглядом. Сейчас не время для ошибок, решил Редмен; в этот раз придется замять тему.

Левертол происшествие как будто нисколько не смутило.

– Лейси, – тихо сказала она. – Вечно Лейси.

– Он сам напрашивается, – сказал один из мальчишек с носилками, смахивая светлую челку с глаз. – Что с него взять.

Не обратив на это внимания, Левертол проследила за тем, чтобы пострадавшего переложили на носилки, и направилась обратно к главному зданию, Редмен следовал за ней по пятам. Все прошло так обыденно.

– Не самый порядочный мальчик этот Лейси, – загадочно сказала она, словно давая объяснение; и на этом все. Вот тебе и сочувствие.

Редмен оглянулся, когда неподвижное тело Лейси накрывали красным одеялом. Произошло две вещи, почти одновременно.

Первая: кто-то в толпе сказал: «Это свинья».

Вторая: глаза Лейси открылись и посмотрели прямо на Редмена – широкие, ясные и честные.

Добрую половину следующего дня Редмен приводил в порядок мастерскую. Многие инструменты из-за неумелого обращения были сломаны или стали бесполезными: пилы без зубьев, затупленные долота со сколами, нерабочие тиски. Понадобятся деньги, чтобы оснастить мастерскую самым необходимым, но сейчас не время для того, чтобы клянчить. Мудрее выждать и показать себя хорошим работником. Он уже привык к политике казенных организаций, полиция – хорошая школа.

Около шестнадцати тридцати зазвонил звонок – вдали от мастерской. Он пропустил его мимо ушей, но через некоторое время инстинкты взяли свое. Звонок – это тревога, а тревога должна тревожить. Он бросил уборку, запер за собой дверь мастерской и последовал на звук.

Сигнализация звенела в местном больничном отделении, правда, так его могли назвать только в шутку: двух-трех палатах, отгороженных от основного корпуса и украшенных картинами и занавесками на окнах. Запаха дыма не было, значит, дело явно не в пожаре. Но слышался крик. И не просто крик. Вой.

Редмен ускорил шаг по нескончаемым коридорам и, когда сворачивал за угол к больнице, на него выскочила маленькая фигурка. Столкновение вышибло дух из обоих, но Редмен схватил пацана за руку прежде, чем тот успел удрать. Пойманный быстро отреагировал – брыкался босыми ногами, пинал по лодыжке Редмена. Но тот держал крепко.

– Пусти меня, сраный…

– Успокойся! Успокойся!

Преследователи уже почти нагнали его.

– Держи его!

– Сука! Сука! Сука! Сука!

– Держи его!

Редмен словно с крокодилом боролся: у мальчишки была вся сила страха. Но ярость уже почти сошла на нет. Из подбитых глаз брызнули слезы, когда он плюнул в лицо Редмену. В его руках был Лейси – непорядочный Лейси.

– Ладно. Попался.

Редмен отступил, когда подошел надзиратель и заломил Лейси так, словно готов был вывихнуть мальчику руку. Из-за угла появились еще двое-трое. Двое мальчишек и медсестра – весьма неприятное создание.

– Пустите… пустите… – вопил Лейси, но от его пыла уже не осталось и следа. На лице возникло обиженное выражение капитулянта, а коровьи глаза, большие и карие, по-прежнему таращились на Редмена, обвиняя. Мальчик был на вид младше шестнадцати, почти неполовозрелым. На его щеке и в нескольких местах между синяками и кривой повязкой на носу проглядывал пушок. Но лицо такое девичье – девственное лицо, из тех времен, когда еще были девственники. И эти глаза.

Появилась Левертол – слишком поздно, чтобы принести какую-нибудь пользу.

– Что происходит?

Подал голос надзиратель. От погони он запыхался и лишился гонора.

– Он заперся в туалете. Пытался сбежать через окно.

– Почему? – вопрос был адресован надзирателю, а не ребенку. Красноречивое замешательство. Сбитый с толку надзиратель пожал плечами.

– Почему? – Редмен обратился к мальчику.

Тот молча смотрел в ответ, будто ему впервые в жизни задали вопрос.

– Это ты свинья? – спросил он неожиданно, из носа у него стекала сопля.

– Свинья?

– В смысле, полицейский, – насмешливо уточнил один из мальчишек так, будто разговаривал с идиотом.

– Я знаю, что он имеет в виду, парень, – произнес Редмен, все еще пытаясь переглядеть Лейси. – Я отлично знаю, что он имеет в виду.

– Правда, что ли?

– Тихо, Лейси, – сказала Левертол, – у тебя и без того хватает проблем.

– Да, сынок. Это я – свинья.

Война в гляделки продолжалась – личная битва между мальчиком и мужчиной.

– Ты ничего не знаешь, – сказал Лейси. Это была не издевка – мальчишка просто констатировал свою версию правды, его взгляд не дрогнул.

– Ну, все, Лейси, хватит, – беглеца попытался увести надзиратель; его живот торчал между пижамным верхом и штанами, словно гладкий купол молочной кожи.

– Пусть говорит, – сказал Редмен. – Чего я не знаю?

– Он расскажет свою версию этой истории директору, – сказала Левертол, прежде чем смог ответить Лейси. – Это не ваша забота.

Но это была очень даже его забота. Все изменилось из-за взгляда – такого режущего, такого обреченного. Взгляд просто требовал, чтобы это стало его заботой.

– Пусть говорит, – сказал Редмен, и властность в его голосе заставила Левертол пойти на попятный. Надзиратель слегка ослабил хватку.

– Почему ты пытался сбежать, Лейси?

– Потому что он вернулся.

– Кто вернулся? Имя, Лейси. О ком ты говоришь?

Несколько секунд Редмен чувствовал, как мальчишка борется с каким-то обетом молчания; потом Лейси тряхнул головой, разрывая электрический контакт между ними. Он как будто в какой-то момент сбился с мысли, и замешательство лишило его слов.

– Тебе ничего не сделают.

Лейси уставился себе под ноги, нахмурился.

– Я хочу обратно в кровать, – сказал он. Просьба девственника.

– Ничего не сделают, Лейси. Я обещаю.

Обещание, похоже, не возымело ожидаемого действия, Лейси словно онемел. Но тем не менее это было обещание, и он надеялся, что Лейси это поймет. Мальчика изнурила неудачная попытка побега, погоня, гляделки. Его лицо посерело. Он подчинился надзирателю и ушел. Перед тем как снова скрыться за углом, он, похоже, передумал; начал бороться, не смог освободиться, но вывернулся лицом к своему дознавателю.

– Хенесси, – сказал он, снова встретившись глазами с Редменом. И все. Его уволокли прежде, чем он смог сказать что-то еще.

– Хенесси? – спросил Редмен, вдруг почувствовав себя посторонним. – Кто такой Хенесси?

Левертол закурила. Ее руки слегка дрожали. Вчера он этого не заметил, но теперь не удивлялся. Он еще не видел мозгоправа, у которого самого не было проблем с мозгами.

– Мальчишка врет, – сказала она. – Хенесси больше нет с нами.

Небольшая пауза. Редмен не торопил, от этого она только занервничает.

– Лейси умный, – продолжала она и сунула сигарету в бесцветные губы. – Знает, что сказать.

– А?

– Вы здесь новенький, и он хочет создать впечатление, что у него есть какая-то тайна.

– А никакой тайны нет?

– С Хенесси? – она фыркнула. – Господи, о чем вы. Он сбежал из-под охраны в начале мая. У них с Лейси… – она заколебалась, сама того не желая. – У них с Лейси что-то было. Возможно, наркотики – мы так и не выяснили. Они нюхали клей, дрочили друг другу, бог знает.

Ей действительно не нравилась эта тема. Неприязнь была написана у нее на лице, исказив его в десятке мест.

– Как сбежал Хенесси?

– Нам до сих пор неизвестно, – сказала она. – Просто однажды утром не явился на перекличку. Все здесь обыскали сверху донизу. Но его не было.

– Он мог вернуться?

Искренний смех.

– Господи, нет. Он ненавидел это место. А, кроме того, как бы он смог вернуться?

– Он же выбрался.

Левертол с ворчанием уступила:

– Он был не особенно умным, но хитрым. Я не очень удивилась, когда он пропал. За несколько недель до побега он ушел в себя. Я не могла из него и слова вытянуть, а до того он был вполне разговорчивым.

– А Лейси?

– У него на поводке. Это бывает. Младшие идеализируют старших, более опытных. Лейси – из очень неблагополучной семьи.

Гладко, думал Редмен. Так гладко, что он не верил ни единому слову. Разум – не картина на выставке, разум нельзя пронумеровать и развесить в порядке влияния с этикеткой «Хитрый» или «Внушаемый». Это каракули, это расползающиеся кляксы граффити, их невозможно предсказать или сдержать.

А разум Лейси? Он напоминал картину, писаную по воде.

Уроки начались на следующей день в такой гнетущей жаре, что мастерская превратилась в духовку уже к одиннадцати. Но мальчишки сразу отреагировали на честный подход Редмена. Они разглядели в нем человека, которого могут уважать и при этом не любить. Они не ждали поблажек и не получали поблажек. Стабильный порядок.

Местные работники показались Редмену куда менее общительными, чем мальчики. Какие-то тут все были странные. Ни единой сильной личности, решил он. Рутина Тезердауна, его ритуалы, бесконечные классификации и унижения как будто размололи их всех в однородную кашу. Все чаще он ловил себя на том, что избегает общения с коллегами. Мастерская становилась убежищем, вторым домом, пропахшим свежеструганным деревом и телами.

Только в следующий понедельник один из мальчишек упомянул ферму.

Никто не говорил Редмену, что на территории изолятора есть ферма, и сама эта мысль показалась ему абсурдной.

– Туда почти никто не ходит, – сказал Крили – худший плотник, когда-либо ходивший по земле. – Там воняет.

Все засмеялись.

– Ладно, парни, успокоились.

Смех утих, разбавленный шепотом и шуточками.

– Где эта ферма, Крили?

– Это даже фермой не назвать, сэр, – ответил Крили и пожевал язык (неискоренимая привычка). – Просто пара развалюх. Воняет, сэр, как есть говорю. Особенно сейчас.

Он показал в окно на глушь за игровой площадкой. С тех пор как Редмен в последний раз окидывал взглядом территорию Тезердауна – в самый первый день с Левертол – пустырь взопрел на потной жаре, пуще прежнего буйный от сорняков. Крили показывал на далекую кирпичную стену, практически невидимую за щитом кустарника.

– Видите, сэр?

– Да, вижу.

– Это свинарник, сэр.

В классе снова захихикали.

– Что смешного? – он развернулся к классу. Десяток голов нырнул обратно к работе.

– Я бы туда не ходил, сэр. Вонища до небес.

Крили не преувеличивал. Даже в сравнительной прохладе второй половины дня от запаха, которым тянуло с фермы, выворачивало наизнанку. Редмен просто следовал за своим чутьем через поле и мимо туалетов. Теперь постройки, которые он заметил из окна мастерской, предстали во всей красе. Несколько покосившихся лачуг, сбитых из гофрированного железа и гнилого дерева, – курятник и кирпичный свинарник, вот и все, что могла предложить ферма. Как и говорил Крили, это и фермой назвать было трудно. Маленький Дахау для домашнего скота, заросший и заброшенный. Кто-то, очевидно, кормил немногих заключенных – кур, полдесятка гусей, свиней, но никто не трудился за ними чистить. Отсюда и гнилая вонь. Свиньи так вообще жили в собственных отбросах – островах навоза, запекшегося до совершенства на солнце, населенного тысячами мух.

Сам свинарник был разделен на два разных помещения высокой кирпичной стеной. Во дворе первого на боку лежала маленькая пестрая хрюшка, на ней кишмя кишели клещи и блохи. Другая свинья, поменьше, видневшаяся во мраке внутри, лежала на толстой от дерьма соломе. Ни та, ни другая не проявила к Редмену никакого интереса.

Второе помещение казалось пустым.

Во дворе не было экскрементов, в соломе копошилось меньше мух. Впрочем, скопившийся запах старых фекалий был не менее отчетливым, когда Редмен уже собирался уйти, изнутри раздался шорох, и там поднялась здоровая туша. Он перегнулся через запертую деревянную калитку, волевым усилием не обращая внимания на вонь, и всмотрелся в дверной проем.

Свинья вышла взглянуть на него. Она была в три раза крупнее своих сородичей – огромная свиноматка, которая вполне могла оказаться родительницей соседей в прилегающем загоне. Но ее выводок был изгвазданным, а свиноматка казалась девственно чистой, румяно-розовая туша лучилась здоровьем. Редмена впечатлил уже сам ее размер. Должно быть, она в два раза тяжелее его, предположил он, внушительное создание. Гламурное, на свой гадкий манер: с завивающимися светлыми ресницами и деликатным пушком на блестящем рыле, который перерастал в жесткую щетину у прядающих ушей, и с маслянистым соблазнительным взглядом темно-карих глаз.

Редмен, человек городской, редко видел всю правду: животных, ставших мясом на тарелке. Эта дивная свиноматка стала откровением. Дурные слухи о свиньях, в которые он всегда верил, репутация, из-за которой само их название стало синонимом неопрятности, – все это было ложью.

Она оказалась прекрасной – от хрюкающего пятачка до изящного хвостика штопором, соблазнительница на копытцах.

Ее глаза смотрели на Редмена как на равного, в этом он не сомневался, восхищаясь им не меньше, чем он восхитился ею.

Ей было хорошо на своем месте, ему – на своем. Они были равны под сияющими небесами.

Вблизи тело свиньи пахло сладко. Кто-то явно был здесь этим самым утром, сполоснул ее и покормил. Лохань, заметил теперь Редмен, все еще до краев полна кашей из вчерашних объедков. Она к ней не притронулась, она не обжора.

Скоро она, видимо, сделала выводы о Редмене и, тихо похрюкивая, развернулась на стройных ногах, вернулась в прохладу свинарника. Аудиенция окончена.

Тем вечером Редмен пошел искать Лейси. Мальчика переместили из больничного отделения в отдельную каморку. Судя по всему, в общей спальне его по-прежнему задирали остальные мальчишки, а альтернативой была камера одиночного содержания. Редмен застал его лежащим на ковре из старых комиксов, Лейси таращился на стену. На фоне ярких обложек его лицо казалось еще молочнее. Пластырь с носа исчез, синяк на переносице пожелтел.

Он потряс Лейси за плечо, и тот поднял на него взгляд. Полная противоположность их последней встречи. Мальчик был спокоен, даже кроток. Рукопожатие – ритуал, на котором Редмен настаивал всегда, когда встречался с учениками вне мастерской, – было слабым.

– Хорошо себя чувствуешь?

Мальчик кивнул.

– Нравится быть одному?

– Да, сэр.

– Рано или поздно придется вернуться ко всем.

Лейси покачал головой.

– Здесь вечно оставаться не получится, знаешь ли.

– О, я знаю, сэр.

– Тебе придется вернуться.

Лейси кивнул. Он словно не понимал слов учителя. Отогнул уголок комикса про Человека-Паука и уставился на разворот пустым взглядом.

– Послушай, Лейси. Я хочу, чтобы мы с тобой друг друга понимали. Да?

– Да, сэр.

– Я не смогу тебе помочь, если ты будешь мне врать. Правильно?

– Не сможете.

– Почему ты назвал мне на прошлой неделе имя Кевина Хенесси? Я знаю, что его здесь больше нет. Он же сбежал, да?

Лейси таращился на трехцветного супергероя.

– Да?

– Он здесь, – очень тихо сказал Лейси. Мальчика вдруг охватил ужас. Это чувствовалось в его голосе и в том, как он ушел в себя.

– Если он сбежал, зачем ему возвращаться? Я что-то не пойму, а ты понимаешь?

Лейси покачал головой. Подступившие слезы приглушали его слова, но их все равно можно было разобрать.

– Он и не уходил.

– Что? Хочешь сказать, он не сбегал?

– Он умный, сэр. Вы не знаете Кевина. Он умный.

Лейси закрыл комикс и посмотрел на Редмена снизу вверх.

– Что значит умный?

– Он все спланировал, сэр. Все.

– Говори яснее.

– Вы не поверите. И на этом все кончится, потому что вы мне не поверите. Он слышит, понимаете, он везде. Ему не мешают стены. Мертвым это не мешает.

«Мертвый». Слово более громоздкое, чем «живой», и от него у Лейси перехватило дыхание.

– Он может уходить и возвращаться, когда захочет, – продолжил он.

– Хочешь сказать, Хенесси мертв? – спросил Редмен. – Сейчас следи за языком, Лейси.

Мальчик замялся: он понимал, что идет по канату и очень близок к тому, чтобы лишиться защитника.

– Вы обещали, – сказал он вдруг с ледяным холодом в голосе.

– Обещал, что тебе ничего не сделают. И не сделают. Я это сказал, и я от своих слов не отступаю. Но это не значит, что мне можно врать, Лейси.

– В чем врать, сэр?

– Хенесси не мертв.

– Мертв, сэр. Это все знают. Он повесился. Со свиньями.

Редмену врали много раз, причем профессионалы, и ему казалось, что он научился разбираться во лжи. Он знал все ее признаки. Но мальчик не выказывал ни одного. Он говорил правду. Редмен чувствовал это нутром.

Правду, только правду; ничего, кроме.

Это не значило, что все так, как он говорит. Мальчик просто говорит правду, как он ее понимает. Он верит, что Хенесси скончался. Это еще ничего не доказывало.

– Если бы Хенесси был мертв…

– Он мертв, сэр.

– Если бы так и было, как он может быть здесь?

Мальчик посмотрел на Редмена без тени лицемерия.

– Вы не верите в привидения, сэр?

Такое очевидное решение поставило Редмена в тупик. Хенесси мертв, но все-таки он здесь. Следовательно, Хенесси – привидение.

– Не верите, сэр?

Мальчик задавал не риторический вопрос. Он хотел – нет, он требовал разумного ответа на разумный вопрос.

– Нет, мальчик, – ответил Редмен. – Нет, не верю.

Лейси как будто не смутил этот конфликт мнений.

– Вы увидите, – сказал он просто. – Вы все увидите.

В свинарнике голодала большая безымянная свинья. Она следила за ритмом дней, и с их течением росли ее желания. Она знала, что время гнилых объедков в лохани прошло. Место этих поросячьих радостей заняли другие аппетиты.

Она приобрела вкус – с того прошлого раза – к еде с особой текстурой, особым резонансом. Подобный корм она не собиралась требовать постоянно – только когда у нее возникала потребность. Небольшая потребность – время от времени укусить кормящую руку.

Она стояла у калитки своей тюрьмы, беспокойная от предвкушения, ждала и ждала. Она фыркала, она хрюкала, ее нетерпение переходило в тупой гнев. В прилегающем загоне, в свою очередь, заволновались кастрированные сыновья, почувствовав ее стресс. Они знали ее натуру – и она была опасна. В конце концов, она сожрала двух их братьев, живьем, еще мокрых после утробы.

Потом из-за синей завесы сумерек раздался шум – тихий шорох шагов по крапиве и чье-то бормотание.

К свинарнику подходили двое мальчишек, уважение и опаска чувствовались в каждом шаге. В ее присутствии они нервничали, и их можно было понять. О трюках свиньи ходило море слухов.

Разве не говорила она в гневе одержимым голосом, изворачивая свои жирные свиные губищи и изрекая слова украденным языком? Разве не вставала порою на задние копыта, розовая и властная, и не требовала, чтобы в ее тень слали самых маленьких ребят, чтобы сосать ее титьки – голыми, как поросята? И разве не била она свирепо копытом по земле, пока поданную еду не разрезали на кусочки и аккуратно, прикасаясь к мясу лишь двумя дрожащими пальцами, не клали ей в пасть? Все это было.

Бывало и хуже.

Сегодня, знали мальчишки, они не принесли того, чего она хотела. Не то мясо, что она заслуживала, лежало на тарелке. Не сладкое белое, которое она просила другим своим голосом, – мясо, которое она, если желала, могла взять силою. Сегодняшним угощением был простой залежавшийся бекон, украденный с кухни. Лакомство же, которого она жаждала, – мясо, которое загоняли и пугали, чтобы насытить мышцы, а потом колотили, как отбивную, ей на потребу, – это мясо оказалось под особой защитой. Не сразу удастся выманить его на убой.

Тем временем, надеялись они, она примет извинения и слезы и в гневе своем не сожрет посланников.

Один из мальчишек к тому моменту, пока дошел до стены свинарника, наложил в штаны, и свиноматка учуяла это. Ее голос приобрел другой тембр, смакуя остроту их страха. Вместо низкого хрюканья она издала высокую, раздраженную ноту. Она говорила: «Знаю, знаю. Придите же на мой суд. Знаю, знаю».

Она наблюдала за ними сквозь щель калитки, и ее глаза поблескивали самоцветами в мрачной ночи – ярче ночи, потому что были живыми, яснее ночи, потому что жаждали.

Мальчики пали на колени у калитки, покаянно склонив головы, с подносом в руках, накрытым легкой заляпанной кисеей.

– Итак? – сказала она. Они мгновенно узнали голос. Его голос – из пасти свиньи.

Старший, чернокожий парнишка с заячьей губой, тихо заговорил с этими светящимися глазами, преодолевая страх:

– Это не то, что вы хотели. Мы просим прощения.

Второй, неуклюжий в своих отяжелевших штанах, тоже пробормотал извинения.

– Но мы его вам доставим. Правда. Доставим очень скоро, как только сможем.

– Почему не сегодня? – спросила свинья.

– Он под защитой.

– Новый учитель, мистер Редмен.

Свинья уже как будто все знала. Она помнила их противостояние, как он таращился из-за забора, будто она зоологический образчик. Так вот кто ее враг – этот старик. Она отомстит. О да.

Мальчики слышали ее обещание возмездия и как будто успокоились, что их избавили от этого дела.

– Подай ей мясо, – сказал чернокожий.

Второй поднялся, снимая кисею. От бекона дурно пахло, но свиноматка все равно влажно похрюкивала от воодушевления. Возможно, она их простила.

– Давай, скорее.

Мальчик взял первую полоску бекона указательным и большим пальцами и поднес. Свинья повернула голову набок и цапнула, обнажив желтеющие зубы. Кусочек мигом пропал. Второй, третий, четвертый, пятый – тоже.

Шестой и последний кусок она забрала вместе с его пальцами, отняла с такой элегантностью и скоростью, что мальчишка только пискнул, когда ее зубы сжевали и проглотили тонкие фаланги. Он отдернул руку от ограды свинарника и раскрыл рот при виде увечья. Она нанесла небольшой ущерб, учитывая обстоятельства. Пропали кончик большого и половина указательного пальцев. Из раны быстро и мощно хлестнула кровь на его рубашку и ботинки. Она фыркнула, хрюкнула и, казалась, осталась довольна.

Мальчик вскрикнул и побежал.

– Завтра, – сказала свинья оставшемуся просителю. – Не это старое свиное мясо. Оно должно быть белым. И я устрою пир. Кости, хрустите, и кровь… Лейся, – она нашла это удачной шуткой.

– Да, – сказал мальчик. – Да, конечно.

– Беспрекословно, – приказала она.

– Да.

– Или я приду за ним сама. Ты слышал?

– Да.

– Я приду за ним сама, где бы он ни прятался. Я сожру его в постели, если того пожелаю. Во сне откушу его ступни, потом ноги, потом яйца, потом ляжки…

– Да, да.

– Я хочу его, – сказала свинья, втаптывая солому в грязь. – Он мой.

– Хенесси мертв? – переспросила Левертол, все еще не поднимая головы от одного из своих бесконечных отчетов. – Очередная выдумка. То он говорит, что Хенесси в изоляторе, то говорит, что он мертв. Лейси сам не может определиться.

Было трудно поспорить с противоречиями, если не согласиться с мыслью о привидениях с той же готовностью, что и Лейси. Редмен ни в коем случае не собирался приводить ей этот довод. Это чепуха. Привидения – глупость, просто ставшие видимыми страхи. Но сама возможность самоубийства Хенесси казалась Редмену более вероятной. Он не оставлял расспросы.

– Тогда откуда Лейси взял эту историю – о смерти Хенесси? Зачем выдумывать такие странности?

Левертол соблаговолила поднять голову, но ее глаза словно замкнулись, спрятались, как улитки в раковину.

– Здесь богатое воображение в порядке вещей. Послушали бы вы истории из моих записей: попадаются такие невероятные, что голова идет кругом.

– Здесь случались самоубийства?

– При мне? – она на миг задумалась, подняв ручку. – Две попытки. Обе явно не хотели доводить до конца. Скорее это были крики о помощи.

– Среди них был Хенесси?

Она позволила себе слегка усмехнуться и покачала головой.

– Хенесси был нестабилен по противоположной причине. Он считал, что будет жить вечно. Эта была его маленькая мечта: ницшеанский сверхчеловек. К обычным людям он испытывал нечто близкое к презрению. Спросить его – так он был существом другой породы. Настолько же выше нас, простых смертных, насколько выше этой паршивой…

Он знал, что она скажет «свинья», но она осеклась раньше.

– Этих грязных животных на ферме, – сказала она, возвращаясь к бумагам.

– Хенесси проводил время на ферме?

– Не больше любого другого мальчика, – солгала Левертол. – Никто не любит работу по ферме, но она включена в дежурства. Копаться в навозе – не самое приятное занятие. Могу это подтвердить.

Редмен распознал ложь, и поэтому утаил последнюю деталь, которую узнал от Лейси: смерть Хенесси произошла в свинарнике. Он пожал плечами и решил зайти совершенно с другой стороны.

– Лейси принимает лекарства?

– Успокоительные.

– Мальчики всегда принимают успокоительные после драки?

– Только если пытаются бежать. Нам не хватает персонала, чтобы надзирать за такими, как Лейси. Не понимаю, что вас так заботит.

– Я хочу, чтобы он мне доверял. Я ему обещал. Я не хочу его подвести.

– Откровенно говоря, все это вызывает подозрение, что у вас появился любимчик. Этот мальчишка – один из многих. Никаких уникальных проблем и никаких надежд на искупление.

– Искупление?

Какое странное слово.

– Реабилитацию – называйте как хотите. Слушайте, Редмен, буду откровенной. Существует мнение, что вы лезете со своим уставом в чужой монастырь.

– Вот как?

– Нам всем кажется – и, по-моему, директору в том числе, – что будет лучше, если вы позволите нашим делам идти своим чередом. Сперва узнайте правила, а потом уже начинайте…

– Вмешиваться.

Она кивнула.

– Слово не хуже других. Вы наживаете себе врагов.

– Спасибо за предупреждение.

– Эта работа трудная и без врагов, можете поверить.

Она попыталась примирительно заглянуть ему в глаза, но Редмен ее проигнорировал. С врагами он жить мог, с лжецами – нет.

Кабинет директора был заперт, как и всю неделю. Объяснения, где он, давались разные. Редмену постоянно говорили, что он ушел – по любимой версии среди коллег, на встречу с очередной финансовой организацией, хотя секретарша заявляла, что точно не знает. Он проводит семинары в университете, говорил кто-то, чтобы привлечь внимание науки к проблемам следственных изоляторов для несовершеннолетних. Возможно, директор на одном из них. Если мистер Редмен желает, можно оставить сообщение, директор его получит.

В мастерской его уже ждал Лейси. Было почти 19:15 – уроки давно закончились.

– Что ты здесь делаешь?

– Жду, сэр.

– Чего?

– Вас, сэр. Я хотел дать вам письмо, сэр. Для мамы. Вы ей передадите?

– Ты же можешь послать его по обычным каналам? Отдай секретарю, она займется. Вам разрешается слать два письма в неделю.

Лейси переменился в лице:

– Они их читают, сэр, чтобы не писали то, чего нельзя. А если напишешь, их сжигают.

– И ты написал то, чего нельзя?

Он кивнул.

– Что?

– О Кевине. Я написал все о Кевине, о том, что с ним случилось.

– Не уверен, что я сам понял, что, по-твоему, случилось с Хенесси.

Мальчик пожал плечами.

– Это правда, сэр, – сказал он тихо, словно уже не заботился, поверит ему Редмен или нет. – Это правда. Он там, сэр. В ней.

– В ком? О чем ты говоришь?

Может, Лейси просто фантазирует от страха, как и предполагала Левертол. В общении с этим мальчиком должен быть предел терпения, и он почти достигнут.

Стук в дверь – и на них из-за армированного стекла уставился рябой тип по имени Слейп.

– Заходи.

– Вас срочно зовут к телефону, сэр. В кабинете секретаря.

Редмен ненавидел телефон. Несносная машина, никогда не приносит хорошие новости.

– Срочно. Кто звонит?

Слейп пожал плечами и поковырял кожу на лице.

– Останешься пока с Лейси?

Слейп был не рад такой перспективе:

– Здесь, сэр?

– Здесь.

– Да, сэр.

– Я на тебя полагаюсь, не подведи.

– Да, сэр.

Редмен обернулся к Лейси. Теперь его побитый вид больше напоминал открытую рану. Лейси плакал.

– Давай письмо. Я отнесу в кабинет.

Лейси уже сунул конверт в карман. Теперь неохотно достал его и передал Редмену.

– Скажи «спасибо».

– Спасибо, сэр.

Коридоры были пусты.

Настал час телевизора – началось еженощное поклонение «ящику». Все приклеятся к черно-белому экрану, господствовавшему в комнате отдыха, просидят, раскрыв рот и закрыв разум, перед кашей из полицейских шоу, игровых шоу, войнушки из новостей. На собравшуюся компанию падет гипнотическая тишина – до первого намека на насилие или секс. Тогда комната взорвется присвистами, пошлостями и криками поощрения, только чтобы снова улечься в угрюмой тишине во время диалогов, пока все ждут очередного пистолета, очередной груди. Даже сейчас он слышал, как эхом отдаются в коридоре стрельба и музыка.

Кабинет был открыт, но секретарши на месте не оказалось. Видимо, ушла домой. На часах в кабинете было 20:18. Редмен подвел свои.

Трубка лежала на телефоне. Кто бы ему ни звонил, он устал ждать и не оставил сообщения. Одновременно с облегчением от того, что звонок оказался не столь срочным, чтобы прихода Редмена дождались, он чувствовал и разочарование, что не пообщался с внешним миром. Словно Крузо, завидевший парус, который прошел мимо острова.

Нелепость: это не он сидит в тюрьме. Он может уйти, когда пожелает. Уйдет сегодня же вечером – и больше не будет Крузо.

Он уже хотел оставить письмо Лейси на столе, но передумал. Редмен обещал защищать интересы мальчика – так он и сделает. Если потребуется, отправит письмо лично.

Не думая ни о чем конкретном, он двинулся обратно в мастерскую. В голове клубился смутный туман тревоги, замедляя все реакции. В горле засели вздохи, на лице – хмурые морщины. «Проклятое место», – сказал он вслух, имея в виду не стены, а ловушку, которую они символизировали. Ему казалось, здесь можно умереть со всеми своими благими намерениями, раскинутыми вокруг трупа, как цветы, и никто не узнает, не вспомнит, не взгрустнет. Здесь идеализм был слабостью, сочувствие – баловством. Здесь во всем ощущалась только тревога – тревога и…

Тишина.

Вот что не так. Хотя телевизор дальше по коридору все еще стрелял и кричал, ему вторила тишина. Ни свиста, ни улюлюканья.

Редмен поспешил обратно в вестибюль и через коридор в комнату отдыха. В этой части здания разрешалось курение, и все провоняло сигаретами. Впереди не смолкал шум разрушений. Женщина звала кого-то по имени. Человек ответил, но его прервал залп огня. В воздухе висели недосказанные истории.

Редмен дошел до комнаты и открыл дверь.

С ним заговорил телевизор.

– Ложись!

– У него пистолет!

Еще один выстрел.

Женщина, блондинка с большой грудью, получила пулю в сердце и умерла на тротуаре рядом со своим любимым.

Трагедия осталась неувиденной. Комната отдыха была пуста – вокруг телевизора стояли старые кресла и изрезанные граффити стулья для публики, у которой на этот вечер нашлось развлечение поинтереснее. Редмен прошел между ними и выключил телевизор. Когда серебряно-синяя флуоресценция угасла и назойливая музыка оборвалась, он ощутил, что в сумраке, в тиши, кто-то стоял у дверей.

– Кто здесь?

– Слейп, сэр.

– Я велел тебе оставаться с Лейси.

– Ему надо было идти, сэр.

– Идти?

– Он сбежал, сэр. Я не смог ему помешать.

– Черт возьми. Что значит – не смог помешать?

Редмен направился обратно к двери, зацепился ногой за стул. Тот, тихо протестуя, скрипнул по линолеуму. Слейп дернулся:

– Простите, сэр. Я не смог его поймать. У меня нога.

Да, Слейп действительно страдал хромотой.

– Куда он побежал?

Слейп пожал плечами:

– Не помню, сэр.

– Так вспомни.

– Незачем так нервничать, сэр.

«Сэр» он растянул – пародия на уважение. Редмен вдруг понял, что у него кулаки чешутся задать взбучку этому подростку с гнойной рожей. До двери оставалась всего пара метров.

Слейп не двигался с места.

– С дороги, Слейп.

– Ну, в самом деле, сэр, вы ему уже не поможете. Его уже нет.

– Я сказал – с дороги.

Когда он шагнул, чтобы оттолкнуть Слейпа, на уровне пупка раздался щелчок, и ублюдок прижал к животу Редмена выкидной нож. Кончик ужалил жир на животе.

– За ним уже, правда, незачем идти, сэр.

– Во имя Господа, что ты творишь, Слейп?

– Мы просто играем, – процедил тот сквозь серые зубы. – В этом нет ничего такого. Просто оставьте все как есть.

Из-под кончика ножа побежала кровь. Проложила теплую дорожку до паха Редмена. Слейп был готов его убить, в этом не было сомнений. Что бы это ни была за игра, он нашел свое собственное развлечение. Оно называлось «прикончи учителя». Нож все еще входил, бесконечно медленно, в плоть Редмена. Капельки крови усилились до ручейка.

– Иногда Кевин любит выйти и поиграть, – сказал Слейп.

– Хенесси?

– А, вы же любите звать нас по фамилиям, да? Это по-мужски, да? Это значит, что мы не дети, значит, что мы мужчины. Но понимаете, сэр, Кевин не совсем мужчина. И никогда не хотел становиться мужчиной. По-моему, ему это было противно. Знаете, почему? – теперь нож рассек мышцу, нежно-нежно. – Он думал, что, как только становишься мужчиной, начинаешь умирать, а Кевин говорил, что никогда не умрет.

– Никогда не умрет.

– Никогда.

– Я хочу с ним встретиться.

– Все хотят, сэр. Он харизматичный. Так его доктор называла – харизматичный.

– Я хочу встретиться с этим харизматичным типом.

– Скоро.

– Сейчас.

– Я сказал – скоро.

Редмен так быстро схватил руку с ножом за запястье, что у Слейпа не было ни единого шанса вонзить клинок. Реакция подростка была заторможенной – возможно, из-за лекарства – и Редмен с ним справился. Когда его хватка окрепла, нож выпал, а второй рукой Редмен взял Слейпа в захват, легко обняв хилую шею. Ладонью надавил на адамово яблоко нападавшего, в горле у того заклокотало.

– Где Хенесси? Веди меня к нему.

Глаза, глядевшие на Редмена, были такими же заторможенными, как и слова, радужки – лишь точками.

– Веди меня к нему! – потребовал Редмен.

Слейп нашел порез на животе Редмена и ткнул кулаком прямо в рану. Редмен выругался и ослабил хватку, и подросток едва не вырвался, но Редмен вогнал противнику колено между ног, быстро и резко. Слейп и хотел бы сломаться пополам в агонии, но захват ему помешал. Колено вскинулось опять, сильнее. И опять. Опять.

По лицу Слейпа побежали внезапные слезы, прокладывая путь по минному полю из фурункулов.

– Ты мне сделаешь больно, а я тебе – в два раза больнее, – сказал Редмен, – так что, если хочешь продолжать всю ночь, я только рад.

Слейп затряс головой, втягивая воздух через пережатую трахею рваными болезненными глотками.

– Хватит с тебя?

Подросток снова затряс головой. Редмен отпустил его и швырнул через коридор. Всхлипывая и морщась от боли, тот сполз по стенке в позу эмбриона, зажимая руками пах.

– Где Лейси?

Слейпа затрясло, изо рта посыпались слова:

– А вы как думаете? Он у Кевина.

– Где Кевин?

Слейп озадаченно посмотрел на Редмена:

– А вы не знаете?

– Я бы не спрашивал, если бы знал, правильно?

Слейп завалился вперед, охая от боли. Первой мыслью Редмена было, что юнец потерял сознание, но у Слейпа на уме было другое. Нож, подхваченный с пола, вдруг снова оказался у него в руке, и подросток направил его в пах Редмену. Тот в последний миг успел увернуться, и Слейп снова вскочил на ноги, забыв о боли. Нож кромсал воздух, мальчишка шипел сквозь зубы о том, что намерен сделать.

– Зарежу тебя, свинья. Зарежу!

Вдруг его рот распахнулся, и он закричал:

– Кевин! Кевин! Помоги!

Удары становились все менее и менее точными, Слейп терял над собой контроль; слезы, сопли и пот склизко блестели на лице, когда он ковылял навстречу жертве.

Редмен выбрал момент и нанес сокрушительный удар по колену Слейпа – по хромой ноге, надеялся он. И угадал. Подросток закричал и отшатнулся, развернувшись и врезавшись в стену лицом. Редмен рванул за ним, прибив Слейпа к стене. Он слишком поздно осознал, что наделал. Тело Слейпа обмякло – его рука с ножом, зажатая между стеной и телом, выскользнула вся в крови, выпустив оружие. Слейп испустил дух и тяжело сполз, загоняя нож еще глубже себе же в брюхо. Он умер прежде, чем коснулся пола.

Редмен перевернул его. Он так и не привык к внезапности смерти. Уйти так быстро – словно изображение, исчезнувшее с выключенного телеэкрана. Нет сигнала.

Когда Редмен пошел в вестибюль, абсолютная тишина коридоров начала оглушать. Порез на животе был незначительным, и кровь сама сделала из рубашки засохшую повязку, прилепив хлопок к коже и закрыв рану. Боль почти не ощущалась. Но порез был наименьшей из проблем: теперь ему предстояло раскрыть тайну, а Редмен был не готов к новому столкновению. В старой и затхлой атмосфере Тезердауна он сам чувствовал себя старым и затхлым. Здесь не существовало ни здоровья, ни благополучия, ни здравого смысла.

Он вдруг поверил в привидений.

В вестибюле сиял свет – голая лапочка над мертвым пространством. Под нею Редмен прочел смятое письмо Лейси. Размазанные слова на бумаге казались спичками, подпалившими трут его паники.

Он сунул письмо в карман и выбежал из здания в поле. Уже стемнело: все скрыл глубокий, беззвездный мрак, воздух пропитала сырость. Даже при свете дня Редмен не сразу бы нашел путь до фермы, ночью стало еще хуже. Очень скоро он заплутал – где-то между игровой площадкой и деревьями. Слишком далеко, чтобы разглядеть очертания главного здания позади, а деревья впереди казались одинаковыми.

Ночной воздух был спертым, не освежал уставшие ветви ветерок. Снаружи все было так же неподвижно, как внутри, словно весь мир стал интерьером: удушающей комнатой, прижатой потолком из облаков.

Редмен остановился в темноте, чувствуя, как в голове пульсирует кровь, и попытался сориентироваться.

Слева – где, как он полагал, находились туалеты, – мерцал свет. Редмен явно ошибся насчет своего местоположения. Свет горел в свинарнике. На его фоне ветхий курятник казался голым силуэтом. Там были люди, несколько человек; они стояли, словно наблюдая за зрелищем, пока еще не видимым для Редмена.

Он направился к свинарнику, не зная, что сделает, когда подойдет. Если все вооружены, как Слейп, и так же полны жаждой убийства, тут Редмену и придет конец. Эта мысль его не беспокоила. Почему-то сегодня перспектива выбраться из этого душного мира показалась ему привлекательной. Раз и навсегда.

И там был Лейси. После разговора с Левертол у него на миг возникли сомнения, когда он спросил себя, почему так переживает из-за мальчишки. То обвинение про «любимчика» – в нем крылось зерно истины. Неужели что-то в Редмене хотело, чтобы Томас Лейси оказался рядом с ним обнаженным? Не на это ли намекала Левертол? Даже сейчас, неуверенно направляясь на свет, он мог думать только о глазах мальчика, больших и требовательных, смотрящих прямо на него.

Впереди в ночной тьме от фермы разбредались фигуры. Он видел их на фоне света, льющегося из свинарника. Все уже кончено? Он заложил длинный крюк слева от строения, чтобы избежать встречи с расходящимися зрителями. Они не издавали ни звука: не слышалось ни болтовни, ни смеха. Словно скорбящие, покидающие похороны, они размеренно шли во тьме, порознь друг от друга, склонив головы. Жутко было видеть этих безбожных хулиганов, смиренных благоговением.

Он добрался до курятника, не встретившись ни с кем лицом к лицу.

У свинарника еще задержалась пара фигур. Вдоль стены загона со свиноматкой выстроились свечи – десятки и десятки свечей. Они горели в неподвижном воздухе, отбрасывая насыщенный теплый свет на кирпичи и на лица тех немногих, кто еще взирал на тайны свинарника.

Среди них была Левертол, а также надзиратель, присевший в тот первый день, осматривая голову Лейси. Были там и двое-трое мальчишек, чьи лица он узнал, но имен не вспомнил.

Из свинарника доносился шум – топот свиноматки по соломе, наслаждавшейся их взглядами. Кто-то говорил, но он не мог разобрать, кто. Напевный голос подростка. Когда голос прервал свой монолог, надзиратель и один мальчик нарушили строй, словно по команде «вольно», и развернулись в темноту. Редмен подкрался ближе. Теперь каждая секунда была на счету. Скоро первые, покинувшие это сборище, перейдут поле и вернутся в главное здание. Они увидят труп Слейпа и поднимут тревогу. Он должен найти Лейси сейчас – если Лейси еще можно найти.

Левертол заметила его первой. Она отвернулась от свинарника и приветственно кивнула, явно не обеспокоенная его приходом. Словно его появление здесь было неизбежно, словно все дороги вели на ферму, к соломе и запаху экскрементов. То, что она в это верит, казалось нормальным. Он и сам почти верил.

– Левертол, – сказал он.

Она открыто улыбнулась. Мальчик рядом с ней поднял голову и тоже улыбнулся.

– Ты Хенесси? – спросил Редмен, глядя на мальчика. Тот рассмеялся, как и Левертол.

– Нет, – сказала она. – Нет. Нет. Хенесси там.

Она показала на свинарник.

Редмен прошел оставшиеся несколько метров до стены, ожидая – и не смея ожидать – увидеть солому, и кровь, и свинью, и Лейси.

Но Лейси там не было. Только свиноматка – как обычно, большая и надменная, среди лепешек собственного навоза, хлопающая своими широкими нелепыми ушами.

– Где Хенесси? – спросил Редмен, встретившись взглядом со свиноматкой.

– Здесь, – ответил мальчик.

– Это свинья.

– Она его съела, – сказал юнец, продолжая улыбаться. Очевидно, он находил эту мысль чудесной. – Она его съела, и он говорит из нее.

Редмен чуть не рассмеялся. В сравнении с этим истории Лейси о привидениях казались почти правдоподобными. Его уверяли, что свинья одержима.

– Хенесси повесился, как и говорил Томми?

Левертол кивнула.

– В свинарнике?

Снова кивок.

Вдруг свинья предстала перед ним в новом свете. В воображении он видел, как она тянется вверх, принюхивается к пяткам подергивающегося тела Хенесси, чует надвигающуюся смерть, пускает слюну при мысли о его плоти. Он видел, как она лижет росу, сочащуюся из гниющей кожи, сперва пробуя языком, слегка покусывая, а затем пожирая. Нетрудно было понять, как мальчишки сочинили вокруг этой мерзости целую мифологию – придумывали псалмы, прислуживали свинье, как богу. Свечи, почитание, преднамеренное заклание Лейси: это было свидетельством извращения, но не более странного, чем тысячи других религиозных обычаев. Он даже начал понимать апатию Лейси, неспособность бороться с захватившими его силами.

Не «Мама, помоги, спаси меня». Просто: меня отдали свинье.

Все это он мог понять: они дети, малообразованные, некоторые на грани душевного расстройства, все – подвержены суевериям. Но это не объясняло присутствия Левертол. Та снова уставилась на свинарник, и Редмен впервые заметил, что ее волосы распущены и лежат на плечах, медовые в свете свечей.

– Как по мне, это просто-напросто свинья, – сказал он.

– Она говорит его голосом, – тихо ответила Левертол. – Можно сказать, гласит. Ты скоро его услышишь. Моего дорогого мальчика.

И вдруг он понял.

– Вы с Хенесси?..

– Не нужно так ужасаться, – сказала она. – Ему было восемнадцать: волосы чернее, чем ты видел в жизни. И он любил меня.

– Почему он повесился?

– Чтобы жить вечно, чтобы никогда не стать мужчиной и не умирать.

– Мы не могли найти его шесть дней, – сказал юнец, почти шепча на ухо Редмену. – И даже тогда она, раз добравшись, уже никого к нему не подпускала. В смысле, свинья. Не доктор. Все любили Кевина, понимаете. Он был прекрасен.

– А где Лейси?

Любовная улыбка Левертол потухла.

– С Кевином, – ответил юнец. – Там, где хочет Кевин.

Он показал на дверь свинарника. Внутри в соломе, спиной к двери, лежало тело.

– Если он вам нужен, придется пойти и взять, – сказал мальчишка, и в следующий миг зажал шею Редмена, будто в тиски.

Свинья отреагировала на внезапное действие. Начала топотать по соломе, показывая белки глаз.

Редмен попытался стряхнуть мальчишку, тыча локтем ему в живот. Юнец попятился, задыхаясь и ругаясь, только для того, чтобы на его месте оказалась Левертол.

– Иди к нему, – сказала она, хватая Редмена за волосы. – Иди к нему, если он тебе так нужен, – ногти пробороздили его виски и нос, едва не задев глаза.

– Отцепись от меня! – крикнул он, пытаясь стряхнуть женщину, но та повисла, мотая головой, пытаясь толкнуть его внутрь.

Дальнейшее происходило с ужасающей скоростью. Ее длинные волосы задели свечное пламя, и голова занялась, пламя быстро побежало вверх. Завопив, Левертол тяжело навалилась на калитку. Та не выдержала ее веса и поддалась. Редмен беспомощно наблюдал, как горящая женщина упала на солому. Огонь резво распространился по двору, двигаясь навстречу свинье, пожирая все вокруг.

Даже сейчас, в последний миг, свинья оставалась свиньей. Никаких чудес: ни речи, ни мольбы, ни голосов. Животное запаниковало, пока пламя окружало ее, загоняло ее топочущую тушу и лизало бока. Воздух наполнился запахом горелого бекона, когда огонь взбежал по телу на голову, его языки наперегонки неслись по щетине, как травяной пожар.

Ее голос был свиным голосом, ее жалобы – свиными жалобами. Из пасти слышалось истерическое хрюканье, и матка заметалась по двору свинарника, вылетела из сломанной калитки, топча тело Левертол.

Туша свиньи, все еще горящая, в ночи казалась чем-то волшебным, когда кубарем неслась по полю, петляя от боли. Ее вопли не стихали, пока ее поедала тьма, а просто носились туда-сюда, словно не в силах найти выход из запертой комнаты.

Редмен переступил через объятый огнем труп Левертол. Солома горела со всех сторон, огонь подкрадывался к дверям. Он прикрыл глаза от саднящего дыма и нырнул в сарай.

Лейси все так же лежал спиной к двери. Редмен перевернул мальчика. Тот был жив. Он был в сознании. Его лицо, распухшее от слез и ужаса, уставилось вверх с соломенной подушки, глаза так расширились, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

– Вставай, – сказал Редмен, наклоняясь над мальчиком.

Его маленькое тело оцепенело, и все, что смог Редмен, – это разжать его конечности. Тихо успокаивая мальчика, он уговаривал его подняться на ноги, пока клубы дыма не проникли внутрь свинарника.

– Давай, все в порядке, идем.

Редмен выпрямился, и что-то коснулось его волос. Он почувствовал, как на лицо обрушился дождь из червей, и поднял взгляд, увидев Хенесси – или то, что от него осталось, – все еще висевшего на балке в свинарнике. Его черты уже было не различить, лицо почернело и обернулось жидкой кашей. Тело было обгрызено до рваных бедер, из зловонного остова вывалились кишки, болтаясь червивыми петлями перед лицом Редмена.

Если бы не густой дым, от трупного запаха у него перехватило бы дух. А так Редмен просто испытал отвращение, и оно придало ему сил. Он вытащил Лейси из тени висельника и подтолкнул парня к дверям.

Солома снаружи пылала уже не так ярко, но после темного помещения он все равно сощурился от света пожара, свечей и горящего тела Левертол.

– Давай, парень, – сказал он, поднимая мальчишку над языками пламени. Глаза у Лейси светились, как пуговки, светились, как у сумасшедшего. Они говорили о тщете всего.

Они перешли через загон, перескочили через труп Левертол и направились во тьму открытого поля.

С каждым шагом от фермы мальчик все больше выбирался из своего паралича. Свинарник позади уже превратился в пылающее воспоминание. Впереди ночь была такой же неподвижной и кромешной, как всегда.

Редмен старался не думать о свинье. Она наверняка уже мертва.

Но пока они бежали, в земле, казалось, отдавался топот, словно кто-то огромный бежал вместе с ними, спокойно держась на расстоянии, – пугливый, но неутомимый в преследовании.

Редмен тащил Лейси за руку, торопился, поднимая пыль с земли, запекшейся от летней жары. Лейси всхлипывал – еще не слова, но хотя бы звук. Хороший знак, знак, который был нужен Редмену. Хватит с него уже безумия.

До здания они добрались без происшествий. Коридоры были такими же пустыми, какими он оставил их час назад. Возможно, труп Слейпа еще никто не нашел. Была такая вероятность. Никто из мальчишек не хотел смотреть телевизор. Может быть, они молча разошлись по спальням выспаться после своего богослужения?

Пора было найти телефон и вызвать полицию.

Мужчина и мальчик шли рука об руку по коридору, направляясь в кабинет директора. Лейси снова замолк, но маниакальное выражение уже сошло с его лица; казалось, близки очистительные слезы. Он шмыгал и откашливался.

Потом сильнее сжал руку Редмена, но затем его хватка совсем ослабла.

Вестибюль впереди окутывала тьма. Кто-то недавно разбил лампочку. Она все еще тихо покачивалась на проводе, выхваченная тусклым светом, сочившимся в окно.

– Идем. Здесь нечего бояться. Идем, мальчик.

Лейси укусил Редмена за руку. Это случилось так быстро, что он отпустил мальчика раньше, чем успел сообразить, а Лейси уже сверкал пятками по коридору прочь из вестибюля.

Неважно. Он не уйдет далеко. Впервые Редмен был рад здешним стенам и окнам с решетками.

Он прошел по темному вестибюлю в кабинет секретарши. Никакого движения не заметил. Кто бы ни разбил лампочку, он держался очень тихо, очень спокойно.

Телефон тоже был разбит. Не сломан – разбит вдребезги.

Редмен вышел и направился к директору. Там был второй телефон, Редмена не остановят вандалы.

Кабинет, разумеется, оказался заперт, но он был к этому готов. Выбил локтем матовое стекло в двери и пошарил рукой с внутренней стороны. Никакого ключа.

К черту, подумал Редмен, и ударил в дверь плечом. Дерево было прочное, крепкое, а замок – качественный. Плечо заныло, и снова открылась рана в животе, когда преграда, наконец, поддалась, и он проник в комнату.

Пол был усыпан соломой, по сравнению со здешним запахом в свинарнике стояла свежесть. Директор лежал за столом с выеденным сердцем.

– Свинья, – сказал Редмен. – Свинья. Свинья, – и, повторяя «свинья», потянулся к трубке.

Звук. Он обернулся, и его со всего размаху ударили прямо в лицо. Сломали скулу и нос. Комната подернулась цветными пятнами, а потом все заволокла белизна.

В вестибюле уже не было темно. Горели свечи – сотни свечей, в каждом углу, на каждой поверхности. Впрочем, у Редмена кружилась голова, в глазах все плыло от сотрясения. Это могла быть и одна свеча, умноженная чувствами, доверять которым он уже не мог.

Он стоял посреди вестибюля, не понимая, как может стоять, если ноги казались ватными и бесполезными. На краю поля зрения, за мерцанием свечей, слышались чьи-то разговоры. Нет, не разговоры. Это были не настоящие слова. Просто тарабарщина, которую издавали те, кого там вовсе могло не быть.

Потом он услышал хрюканье – низкое, астматическое хрюканье свиноматки, и прямо перед ним из плывущего света вышла она. Уже не столь блестящая и прекрасная. Ее бока обуглились, сверлящие глазки усохли, рыло перекосилось. Она очень медленно надвигалась на него, и очень медленно проступала фигура, сидевшая на ней верхом. Это, конечно же, был Томми Лейси, в чем мать родила, с телом розовым и безволосым, как у поросенка, с невинным лицом, свободным от любых человеческих чувств. Его глаза теперь были ее глазами, и он направлял огромное животное за уши. А отрывистое урчанье доносилось не из ее рта, а из его. Он стал голосом свиньи.

Редмен тихо позвал его по имени. Не Лейси, а Томми. Мальчик как будто не слышал. Только когда свинья и наездник приблизились, Редмен осознал, почему все это время он не падал. За шею его держала веревка.

Стоило ему это подумать, как петля натянулась, и пол ушел из-под ног.

Не боль, но кошмарный ужас, – хуже, много хуже боли – охватил его, раскрывшись пропастью утраты и сожаления, и он погрузился в нее с головой.

Внизу, под болтающимися ногами, встали свинья и мальчик. Мальчик, все еще хрюкая, слез со свиньи и присел рядом со зверем. В сереющем воздухе Редмен еще различал изгиб мальчишеского позвоночника, безупречную кожу на спине. Видел он и узловатую веревку, торчащую между бледных ягодиц, с растрепанным концом. Точь-в-точь хвост свиньи.

Свинья подняла рыло, хотя зрение ее осталось в прошлом. Редмену хотелось думать, что она страдала, и будет страдать, пока не издохнет. Этой мысли почти хватило для успокоения. Потом пасть свиньи раскрылась, и она заговорила. Он не понимал, как раздавались слова, но они раздавались. Мальчишеский голос, напевный.

– Это жизнь зверя, – произнесла она, – есть и быть съеденным.

Потом свинья улыбнулась, и Редмен почувствовал – хотя уже считал, что лишился способности что-либо ощущать, – первый шок боли, когда зубы Лейси вырвали кусок мяса из его ноги, и мальчик, хрюкая, начал карабкаться на тело своего спасителя, чтобы забрать его жизнь.