Глава 5

Скальд-Роуса – Агнес Магнусдоттир

Июнь 1828 года

 

Undrast þarftu ei, baugabrú

þó beiskrar kennir þínu:

Hefr burtu hrífsað þú

helft af líf mínu.

 

 

Что дивишься? Для тебя ли

Мои муки – диво?

У меня не ты взяла ли

Все, чем сердце живо?

 

Ответ Агнес Магнусдоттир Скальд-Роусе

Июнь 1828 года

 

Er mín klára ósk til þín

angurs tárum bundin:

Ýfðu ei sárin sollin mín,

sólar-báru hrundin.

 

 

Sorg ei minnar sálar herð!

Seka Drottin náðar,

af þvi Jésus eitt fyrir verð

okkur keypti báðar.

 

 

Умоляю, пощади,

Полная растравы,

В ярости не береди

Раны мне кровавы.

 

 

Дух мой в горести застыл,

Один Иисус со мною,

Что нас обеих искупил

Единою ценою.

 

– КАКОВО ЭТО – НАХОДИТЬСЯ С НЕЙ в одной комнате? Я бы, наверное, не сумела и глаз сомкнуть, – призналась Ингибьёрг Пьетурсдоттир.

Маргрьет поглядела туда, где у самой реки работники из Корнсау усердно косили траву.

– О, не думаю, чтобы она посмела совершить что-то противозаконное.

Обе устроились на поленнице, сложенной около подворья Корнсау. Ингибьёрг, низенькая, неприметная женщина с соседнего хутора, явилась навестить Маргрьет, узнав, что подруга из-за усилившегося кашля не может трудиться на сенокосе. Хотя Ингибьёрг не обладала и каплей язвительности или прямоты, присущих Маргрьет, женщины крепко дружили и частенько ходили в гости друг к другу, когда река, разделявшая хутора, мелела настолько, что через нее можно было перебраться вброд.

– Роуслин, судя по всему, считает, что вас всех придушат во сне.

Маргрьет отрывисто хохотнула.

– Поневоле подумаешь, что Роуслин именно этого бы и хотелось.

– Что ты имеешь в виду?

– Что тогда уж этой трещотке нашлось бы о чем потрещать.

– Маргрьет… – предостерегающе проговорила Ингибьёрг.

– Ах, Инга, оставь. Ты не хуже меня знаешь, что от этой своры ребятишек у нее давно мозги набекрень.

– У младшего круп.

Маргрьет вскинула брови.

– Значит, скоро и остальные с ним слягут. То-то мы наслушаемся, как они вопят ночь напролет.

– И живот у нее изрядно вырос.

Маргрьет ответила не сразу.

– Ты собираешься помогать ей при родах? Знаешь, она уже столько раз рожала, что вполне могла бы и сама справиться.

Ингибьёрг вздохнула.

– Не знаю. У меня дурное предчувствие.

Маргрьет испытующе вгляделась в помрачневшее лицо подруги.

– Ты видела сон? – спросила она.

Ингибьёрг открыла было рот, собираясь что-то сказать, но передумала.

– Уверена, все это чепуха. Да и ну их, эти мрачные разговоры! Расскажи мне про убийцу.

Маргрьет поневоле рассмеялась.

– Ну вот! Ты ничем не лучше Роуслин.

Ингибьёрг улыбнулась.

– И все-таки – какова она на самом деле, эта женщина? Похожа ли на преступницу? Ты ее боишься?

Маргрьет на минуту задумалась.

– Знаешь, она совсем не такая, какой я могла бы представить себе убийцу, – наконец сказала она. – Спит, работает, ест – как и все, правда, молча. Слова от нее дождешься так редко, словно у нее рот зашит. Тот молодой проповедник из Брейдабоулстадура, преподобный Тоути, в последнее время снова стал посещать ее, и я знаю, что с ним-то она говорит, но мне он не рассказывает, что там между ними происходит. Может, и вовсе ничего. – Маргрьет поглядела на луг. – Я частенько гадаю, какие мысли крутятся у нее в голове.

Ингибьёрг проследила за взглядом Маргрьет, и теперь обе женщины смотрели на Агнес, которая истово взмахивала косой среди густой травы – лезвие то и дело ослепительно вспыхивало на солнце.

– Кто знает? – пробормотала Ингибьёрг. – Я содрогаюсь при одной мысли о том, что творится под этими черными волосами.

– Преподобный говорит, что ее матерью была Ингвельдур Рабнсдоттир.

Ингибьёрг помолчала.

– Ингвельдур Рабнсдоттир, – повторила она. – Знала я когда-то одну Ингвельдур. Она была распутницей.

– Из воронова яйца голубка не вылупится, – согласилась Маргрьет. – Как-то странно думать о том, что Агнес – тоже чья-то дочь. Представить не могу, чтобы моим девочкам пришло в голову совершить такой ужасный грех – смертоубийство.

Ингибьёрг кивнула.

– А как поживают твои девочки?

Маргрьет встала и отряхнула юбку от пыли.

– Ты знаешь… – начала она и вновь закашлялась. Ингибьёрг принялась поглаживать ее по спине.

– Ну-ну, осторожней.

– Все в порядке, – сипло буркнула Маргрьет. – Знаешь, Стейне кажется, будто она уже встречалась с этой женщиной.

Ингибьёрг глянула на подругу с любопытством.

– Стейна считает, что именно ее мы повстречали много лет назад на дороге в Гвюдрунастадир.

– Опять Стейна сочиняет?

Маргрьет поморщилась.

– Бог ее знает. Я-то ничего такого не помню. По правде говоря, Стейна меня немного беспокоит. Она улыбается Агнес.

Ингибьёрг рассмеялась:

– Ох, Маргрьет! Может ли такое быть, чтобы улыбка довела до беды?

– Да сплошь и рядом! – отрезала Маргрьет. – Взять хоть ту же Роуслин… Но мало того. Стейна еще и расспрашивает насчет Агнес, а если идет куда, то так и норовит прихватить ее с собой. Да вон посмотри – она и сейчас, когда ворошит траву, идет следом за этой женщиной! – Маргрьет ткнула пальцем в сторону Стейны, которая работала граблями рядом с Агнес. – Ингибьёрг, я не знаю, что и думать, у меня из головы не выходит бедняжка Сигга, и я опасаюсь, как бы со Стейной не приключилось то же самое.

– Сигга? Та, другая служанка из Идлугастадира?

– Что, если Агнес точно так же влияет и на Стейну? Толкает ее на дурную дорожку? Вкладывает ей в голову преступные мысли?

– Ты ведь только что сказала, что Агнес почти все время молчит.

– Со мной – да. Но я не могу отделаться от мысли, что с другими… Да ладно, не обращай внимания.

– А как Лауга? – задумчиво спросила Ингибьёрг.

Маргрьет хихикнула.

– Лауга бесится оттого, что вынуждена жить в одном доме с Агнес. Нам всем это не по нутру, но Лауга не желает даже спать на соседней с ней кровати. Следит за ней, точно ястреб. И бранит Стейну за то, что та прямо липнет к этой убийце.

Ингибьёрг окинула внимательным взглядом младшую дочь Маргрьет, которая усердно укладывала скошенную траву ровными, как ниточка, рядами. Рядом с ее работой следы трудов Стейны смотрелись корявыми, словно детские каракули.

– А что говорит Йоун?

Маргрьет фыркнула.

– А что он может сказать? Стоит мне завести разговор на эту тему, он тут же начинает толковать о своем долге перед Блёндалем. Впрочем, я заметила, что он все время начеку. И просил меня не допускать девочек к Агнес.

– На хуторе это вряд ли можно устроить.

– Именно. Я точно так же могу отделить их от Агнес, как Кристин – отделить сливки от молока.

– Боже милостивый.

– Кристин совершенно бестолковая, – сухо пояснила Маргрьет.

– Тем лучше, что у тебя под рукой имеется еще одна работница, – трезво заметила Ингибьёрг.

И женщины погрузились в дружелюбное молчание.

* * *

Прошлой ночью мне снилась казнь. Мне снилось, что я, одна-одинешенька, ползу по снегу к темному пню. Я почти не чувствовала замерзших коленей и рук, но иного выхода у меня не было.

Добравшись до пня, я увидела, что поверхность у него широкая и чрезвычайно гладкая. Я учуяла запах дерева. Не солоноватый, как пахнет плавник, – запах свежего древесного сока, свежепролитой крови дерева. Более сильный, более сладкий.

Во сне я подползла к пню и положила на него голову. Пошел снег, и я подумала: «Такая тишина бывает перед концом». А потом удивилась, откуда здесь взялся пень, дерево, которое росло здесь совсем недавно, – откуда взялось оно там, где деревья не растут вовсе? Слишком тихо, подумала я во сне. Слишком много камней.

А потому я обратилась к этому пню вслух. И сказала: «Я полью тебя кровью, как если бы ты был еще живым». И на этом последнем слове проснулась.

Это сон ужаснул меня. С тех самых пор, как здесь начался сенокос, я погрузилась в некое подобие своей прежней жизни и позабыла, что зла на весь мир. Этот сон напомнил мне о том, что неизбежно произойдет, о том, как стремительно, один за другим, убегают мои дни, и сейчас, бессонно лежа в комнате, полной чужих людей, глазея на прихотливые узоры из сухой травы и дерна, покрывающие потолок, я чувствую, как сердце мое вновь и вновь, раз за разом тяжело проворачивается в груди – до тех пор, пока судорога не скручивает желудок.

Надо помочиться. Дрожа всем телом, я выбираюсь из кровати и оглядываю пол в поисках ночного горшка. Он стоит под кроватью одного из работников и почти полон, но мне некогда его опорожнять. Растянувшиеся чулки сами сползают до лодыжек, я сажусь на корточки, и горячая струя бьет в горшок, брызжет мне на бедро. Пот выступает на лбу.

Я надеюсь, что никто не проснется и не увидит меня, и так тороплюсь, что подтягиваю чулки прежде, чем покончила с делом. Теплая струйка ползет по моему бедру, когда я задвигаю горшок на место.

Почему я так дрожу? Ноги подгибаются, словно ватные, и я испытываю неимоверное облегчение, снова улегшись в постель. Сердце мое лихорадочно и невнятно трепыхается в груди. Натан всегда верил, что сны снятся нам неспроста. Странно, что человек, который мог запросто посмеяться над словом Божьим, так истово доверялся зыбкой тьме своих сновидений. Он строил здание своей веры на бабьих сказках; видел промельк взора Божьего в повадках моря, парящем кречете, мерном хрусте жующих овечьих челюстей. Застав меня однажды с вязаньем на пороге дома, он гневно заявил, что я, мол, отодвигаю приход весны. «Не думай, будто природа не следит за нами, – предостерегал он. – Она все сознает, так же как мы с тобой. – Натан улыбнулся мне. Провел гладкой широкой ладонью по моему лбу. – И такая же скрытная».

Я думала, что смогу быть здесь просто служанкой. Миновал всего месяц с небольшим моей жизни в Корнсау, а я уже позабыла, что меня ждет. Дни, наполненные трудами, умиротворили меня, подарили моему телу усталость и желание отдохнуть, и я спала крепко, не видя снов, пронизанных дурными предзнаменованиями. Так было до сегодняшней ночи.

К чему заблуждаться – я здесь чужая. Все, кроме преподобного и Стейны, избегают говорить со мной, разве что на ходу бросят два-три слова. Впрочем, разве это хоть чем-то отличается от прежних лет, когда на меня сваливали самую черную работу, в том числе опорожнять ночной горшок – что, вне всякого сомнения, потребуют от меня сделать и через пару часов? В сравнении с обитателями Стоура-Борга здешние люди – образчик доброты.

Но скоро нагрянет зима, как обрушивается на берег внезапная штормовая волна, она сотрет даже память о тепле и солнце, до костей проморозит землю. Все так быстро закончится. И как быть с преподобным – с тем, что он так непозволительно молод, и с тем, что я до сих пор не знаю, что ему сказать? Я думала, он сумеет мне помочь, как когда-то помог переправиться через реку. И однако же все разговоры с ним только лишний раз напоминают мне, как несправедливо обходилась со мной жизнь и как никто меня не любил.

Я ожидала, что преподобный поймет меня с первого слова. Я хочу, чтобы он понял меня, но глупостью было бы полагать, будто мы с ним изъясняемся на одном наречии. С тем же успехом я могла бы говорить с ним, держа во рту камешек, безуспешно пытаясь отыскать язык, который был бы понятен нам обоим.

Преподобный еще не скоро приедет сюда из Брейдабоулстадура – до рассвета пока что слишком далеко. Я сплетаю пальцы рук поверх одеяла, велю струнам моего сердца ослабить напряжение, и думаю о том, что же мне рассказать.

Тоути желает узнать побольше о моих родных, однако то, что я уже рассказала, оказалось совсем не тем, что он желал услышать. Ему, верно, кажется диким, что в этой долине фамильные древа так причудливо искривлены, что ветви их туго переплетаются и усеяны шипами.

Я ничего не говорила преподобному про Йоуаса и Хельгу. Быть может, ему интересно будет узнать, что у меня были брат и сестра. Я без труда могу представить его вопросы: «Где они теперь, Агнес? Почему не навещают тебя?»

Ну что вы, преподобный, отвечу я, родство между нами не вполне кровное; у каждого из них свой отец, а Хельга вдобавок давно умерла. Йоуас? По правде говоря, он не из тех, кого можно на что-то уговорить, даже на то, чтобы повидаться с сестрой, приговоренной к смерти.

Ох, Йоуас… Я никак не могу увязать в своих мыслях мутноглазого мужчину и смутный милый облик крохотного мальчика, которого мне когда-то позволяли любить.

Нас укачивала на руках одна и та же мать. На каких хуторах? Бесчисленные бадстовы, принадлежавшие чужим мужчинам и их заплаканным женам, которые по доброте или от безвыходности были готовы нанять на работу женщину с двумя нахлебниками, что по ночам плакали от голода, поскольку еще не знали, что это бесполезно.

Вначале – Бейнакельда. Как говорят, до тех пор, пока мне не исполнилось три. Только мама и я. Ничего не помню. Сплошной мрак.

Потом – Литла-Гильяу. Сам хутор я не помню, но помню мужчину. Идлуги Черный – так прозывали отца моего брата. Я сижу на полу, растираю ладошками грязь, и вдруг рядом оказывается взрослый человек, глаза у него закатились, он извивается на полу, точно рыба, выброшенная волной на берег, и все женщины пронзительно кричат, увидев, как изо рта его идет пена. Потом, когда приступ позади, с его кровати доносятся стоны, а его морщинистая жена прижимает меня лицом к своей костлявой шее и твердит: «Молись за него! Молись!» Где была в это время моя мать? Вне сомнения, раскорячилась над ночным горшком, выискивая следы крови, которая в положенное время так и не появилась.

Я помню громкие вопли. Идлуги уже здоров, и его грубое лицо искажено криком, он орет на жену, которая никак не перестанет плакать, а между ними моя мама в длинных юбках, и ее тошнит прямо на пол.

Идлуги умер от этой своей падучей болезни, умер во время рыбалки. Говорят, он пил, а потом у него начался приступ, он опрокинул лодку и утонул, запутавшись в собственных сетях. Другие говорят, что это было достойное возмездие для того, кто ловил рыбу в заводях аульвов – но то были речи людей, которых пробрали до печенок его пьянство и драчливость.

Ну и как же расценит эту историю преподобный?

Йоуас Идлугасон, родившийся на хуторе Бреккукот, третьем по счету. Мне, пятилетней, было дозволено прижимать к его крохотным розовым деснам тряпку, смоченную в молоке. Супруги, хозяева хутора, захотели оставить его у себя и растить вместе с собственными детьми, и мама растолковала, что я тоже стану их приемной дочерью, и так будет лучше для всех. Весь следующий год мы семеро жили одной дружной семьей, и я помогала выкормить малыша, столь же светловолосого, сколь темноволосой была я. От него пахло талым снегом и свежими сливками.

А потом эти люди, должно быть, передумали. Как-то утром я проснулась оттого, что меня трясли за плечо, и увидела маму, которая смотрела на меня припухшими от слез глазами. Я спросила, почему она плачет, но мама ничего не ответила. Она улеглась в постель со мной и Йоуасом, и я заснула, прижавшись к ее мягкому горячему телу, – а потом меня разбудило карканье домашних воронов, и я обнаружила, что мои пожитки лежат в мешке на полу.

В то утро мы пустились в путь пешком и вернулись в долину недобрым днем, плюющимся сгустками снега. Мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок от голода. Мы остановились во дворе хутора Корнсау, и прежде, чем я успела расправиться с сывороткой, которую дала мне бывшая там женщина, мама пошептала мне на ухо, сунула в варежку какой-то камешек и ушла, унося на спине Йоуаса.

Я пыталась нагнать ее. Я кричала. Я не хотела расставаться. Однако на бегу я споткнулась и упала. Когда я поднялась на ноги, моя мать и брат исчезли бесследно, и я увидела только двух воронов, чьи черные перья до рези в глазах выделялись на белом снегу.

Долгое время я думала, будто эти две птицы и есть мои мама и брат. Вот только они ни разу не ответили мне, даже когда я сунула под язык волшебный камешек. Годы спустя я узнала, что мама родила от хозяина хутора Крингла мою единоутробную сестру Хельгу, а Йоуас стал нищим и живет подаянием. Впрочем, к тому времени я уже убедила себя, что больше их не люблю. Я считала, что нашла себе семью лучше прежней, приемную семью – Ингу и Бьёрна, арендаторов Корнсау.

* * *

– Как спалось, Агнес?

Стейна отыскала темноволосую женщину за грядкой любистока, где та выливала в зольную яму содержимое ночного горшка.

– Ты здесь вымокнешь до нитки, – заметила Агнес. Она только что выскребла камнем то, что прилипло ко дну горшка, и сейчас вытирала горшок о траву. – Сейчас пойдет дождь.

– Да и пусть. Захотелось побыть с тобой. – Стейна приподняла над головой платок. – Вот, пожалуйста – суха, как мышь.

Агнес глянула на нее и улыбнулась уголками рта.

– Смотри, – проговорила Стейна. И указала рукой на устье долины, куда наплывали с севера низкие серые тучи.

Агнес подняла руку к небу.

– Плохо дело. Сено вымокнет.

– Знаю. Пабби очень не в духе. Накричал на Лаугу, что сожгла ему завтрак, а ведь он в жизни на нее голоса не повысит.

Агнес повернулась и прямо взглянула в глаза Стейны.

– А он знает, что ты сейчас здесь, со мной?

– Думаю, что знает.

– А я думаю, что тебе лучше вернуться в дом, – сказала Агнес.

– Что мне делать в доме? Слушать, как Лауга бранит меня за то, что я развела слишком сильный огонь? Нет уж, спасибо. Да и в любом случае мне здесь приятней, чем в доме.

– Даже под дождем?

– Даже под дождем. – Стейна зевнула и поглядела на луг, на копны сена, сметанные в стога, чтобы не отсырели. – Вся работа насмарку.

– Что значит – насмарку? Пускай только распогодится – мы опять возьмемся за дело и живо все закончим. – Агнес искоса глянула на дом. – Все же я думаю, что тебе надо вернуться к матери.

– Матери все равно, где я болтаюсь.

– Вот уж не все равно. Ей не по душе, когда ты остаешься со мной наедине, – осторожно проговорила Агнес.

– Да ведь ты живешь здесь уже несколько недель.

– И тем не менее.

С этими словами Агнес повернулась и неспешным шагом двинулась к реке. Стейна нагнала ее и пошла рядом.

– Как думаешь, преподобный сегодня приедет?

Агнес ничего не ответила.

– О чем он с тобой говорит?

– Это мое дело.

– Что?

– Я сказала, это – мое дело. И оно не касается ни тебя, ни твоих родных.

Стейна опешила и замедлила шаг, глядя, как Агнес решительно шагает дальше вниз по склону, неловко прижимая к боку ночной горшок.

– Ты на меня сердишься? – осторожно спросила она.

Агнес остановилась и развернулась к Стейне:

– С чего бы мне сердиться на такую девчонку?

Стейна вспыхнула от негодования.

– Да хотя бы с того, что мои родные держат тебя в заключении, а мой отец не желает, чтобы с тобой разговаривали.

– Он так сказал? – осведомилась Агнес.

– Он считает, что нам не следует отвлекать тебя от работы.

– Он прав.

Стейна нагнала Агнес и ласково взяла ее за руку.

– Знаешь, Лауга боится тебя. Она наслушалась лживых россказней Роуслин. А я вот не верю ни единому слову сплетен. Я помню, какой ты была. Помню, как ты была добра к нам, как поделилась с нами едой.

Стейна подалась ближе.

– Я не думаю, что это ты их убила, – прошептала она. Рука Агнес, которую сжимали ее пальцы, словно окаменела. – Может, я сумела бы тебе помочь, – быстро добавила Стейна.

– Каким образом? – спросила Агнес. – Ты помогла бы мне сбежать?

Стейна выпустила ее руку.

– Мне приходила мысль насчет прошения, – пробормотала она.

– Прошения.

Стейна решила не сдаваться.

– Ну хорошо, обжалования приговора. Такого же, какой подали за Сиггу.

Глаза Агнес вспыхнули:

– Что?!

– Ну да, Блёндаль подал прошение помиловать ту, другую… – запинаясь, выговорила Стейна.

– Какую еще другую?

– Сиггу… ту самую, другую служанку из Идлугастадира. Зазнобу Фридрика.

Лицо Агнес побелело. Она медленно опустила ночной горшок на мокрую траву и сделала шаг к Стейне.

– Блёндаль обжаловал приговор Сигридур Гвюндмюндсдоттир? – зловеще проговорила она.

Стейна кивнула, почувствовав смутный испуг. И украдкой глянула на камень, который Агнес до сих пор сжимала в руке.

– Я слышала разговор пабби с мамой, – пояснила она. – Старосты округа обсуждали это решение в Хваммуре, у Блёндаля. В тот самый день, когда тебя привезли сюда.

Агнес помотала головой.

– Я думала, ты знаешь, – прошептала Стейна.

Взгляд Агнес соскользнул с лица Стейны, и она пошатнулась.

– Так значит, Блёндаль… – пробормотала она едва слышно. И с такой силой стиснула в руке камень, что костяшки пальцев побелели.

– Прости, что я тебе об этом рассказала.

Агнес, пошатываясь, отступила на шаг и на негнущихся ногах двинулась дальше, к реке.

– Может, нам удастся уговорить Блёндаля подать прошение и за тебя! – крикнула ей вслед Стейна. – Расскажи им, что на самом деле случилось в Идлугастадире!

Агнес рухнула на речной берег, юбки вздулись вокруг нее пузырем. Стейна, решив, что она потеряла сознание, бегом бросилась к ней, но, подбежав ближе, увидела, что Агнес невидяще, широко открытыми глазами смотрит на реку. Ее била дрожь. В это мгновение небеса, затянутые тучами, разверзлись, и на женщин обрушился ледяной ливень.

– Агнес! – позвала Стейна, плотнее обматывая платком голову. – Вставай! Пойдем скорей под крышу!

Слова ее утонули в шуме проливного дождя.

Агнес не откликнулась. Она неотрывно смотрела, как крупные капли падают в быстро бегущую реку, прихотливо коверкая абрис гор, отражающийся в ее воде. И по-прежнему сжимала в руке камень.

– Агнес! – закричала Стейна. – Прости! Я думала, ты знаешь!

Платок промок насквозь, и она чувствовала, как тяжелеет пропитавшееся водой платье. На мгновение Стейна помешкала на берегу, а затем развернулась и побежала вверх по склону холма, к подворью. Земля под ногами раскисла от дождя, и Стейна то и дело оскальзывалась в грязи. На полдороге она оглянулась и увидала, что Агнес так и не тронулась с места. Стейна еще раз позвала ее и, спотыкаясь, побежала по расквашенной тропке к хутору.

– Силы небесные, Стейна! Где тебя носило? – возмутилась Маргрьет, бросившись по коридору к старшей дочери, которая с грохотом захлопнула за собой входную дверь. – Ты как будто в реку свалилась!

– Это все из-за Агнес! – задыхаясь, едва выговорила Стейна и бросила на пол промокший насквозь платок.

– Что она тебе сделала? Боже милостивый, защити нас! Я так и знала! – Маргрьет обхватила руками дочь, которая тряслась от холода, притянула ее к себе.

– Да ничего она мне не сделала! – выкрикнула Стейна, оттолкнув мать. – Ей нужна помощь, она там, у реки!

– Что случилось? – Из кухни вынырнула Лауга. – Стейна! Ты испачкала мой платок!

– Ну и ладно! – выкрикнула Стейна. И снова повернулась к матери: – Я рассказала ей, что за Сигридур Гвюндмюндсдоттир подали прошение о помиловании, а она стала такая странная, вся побелела и теперь не хочет встать и уйти!

Маргрьет обернулась к Лауге:

– О чем она говорит?

– Не о чем, а о ком! Об Агнес! – пронзительно крикнула Стейна. И, стерев рукавом с лица дождевые капли, бросилась бежать по коридору. – Я должна рассказать пабби!

Йоун сидел в бадстове и чинил башмаки.

– Стейна? – удивленно проговорил он, оторвавшись от работы.

– Пабби! Пожалуйста, очень тебя прошу, пойди к Агнес! Я рассказала ей о прошении, которое Блёндаль подал за ту, другую служанку, и она точно обезумела.

Йоун тотчас же сбросил башмаки с колен на пол и встал.

– Где она? – очень тихо спросил он.

– У реки, – ответила Стейна, борясь со слезами.

Йоун выдернул из-под кровати сапоги и рывком натянул их на ноги.

– Прости, пабби, я думала, что она об этом знает! Я хотела ей помочь!

Йоун встал и крепко взял дочь за плечи. Лицо его порозовело от гнева.

– Я велел тебе держаться от нее подальше.

Он ожег Стейну яростным взглядом, оттолкнул ее с дороги и вышел, кликнув Гвюндмюндура, который валялся на своей кровати. Работник неохотно поднялся. Стейна села и расплакалась.

Минуту спустя в бадстову вошла Лауга в сопровождении Кристин.

– Что сказал пабби? – негромко спросила она – и тут увидела, где именно сидит Стейна. – Эй! Встань сейчас же, ты намочишь мою постель!

– Отстань! – взвизгнула Стейна так пронзительно, что Кристин ойкнула и пулей вылетела из комнаты. – Отстань от меня!

Лауга усмехнулась и покачала головой.

– Ты не в себе, Стейна. Чем это ты занималась там, у реки? Пыталась завести себе подружку?

– Да провались ты в ад!

У Лауги отвисла челюсть. Она сердито глянула на сестру, словно собиралась прикрикнуть, но лишь сузила глаза.

– Думай, что говоришь! – прошипела она. – Будешь продолжать в том же духе – станешь такой же злодейкой, как эта женщина!

С этими словами Лауга повернулась, чтобы уйти, но помедлила.

– Я буду за тебя молиться, – фыркнула она и вышла из комнаты.

Стейна уронила лицо в ладони и зарыдала.

* * *

Я сижу на кровати и слушаю, как за серой занавеской, в гостиной, Маргрьет, Йоун и их дочери разговаривают обо мне. Хотя Маргрьет говорит едва слышным шепотом, я различаю слова, которые просачиваются из гостиной в щель под занавеской. Руки мои дрожат, я чувствую, как неистово колотится в груди сердце. Как будто я только что бежала со всех ног, спасаясь от опасности. То же самое было со мной в суде, когда я ощущала себя вне всего происходящего.

Я могла бы быть нищенкой или их служанкой – до тех пор, пока не прозвучали эти слова. Сигга! Идлугастадир! Они приковывают меня к воспоминанию, от которого у меня перехватывает дыхание. Это не слова, а колдовское заклятие, которое превращает меня в чудовище, и вот я – Агнес из Идлугастадира, Агнес – огонь, Агнес – мертвые окровавленные тела, еще не сгоревшие, и на одном из них до сих пор одежда, которую я сшила собственными руками. Сиггу освободят, но меня не освободят, потому что я Агнес – проклятая, хитроумная Агнес. И сейчас мне так страшно, я-то думала, что смогу, что сумею притвориться, но нет – не смогла, не выйдет, неизбежного не миновать.

* * *

Письмо было небольшое, написанное убористым наклонным почерком на клочке бумаги, и строчки наезжали друг на друга, выдавая попытку автора сэкономить место. Тоути унес его, чтобы прочесть, в бадстову, где он как раз обедал.

– Опять Блёндаль? – осведомился отец, не поднимая глаз от своей порции мяса.

– Нет, – ответил Тоути, быстро пробегая взглядом письмо. «Приезжайте скорей, с Агнес Магнусдоттир беда; я не хотел бы сообщать Блёндалю. Ваш брат во Христе, Йоун Йоунссон». – Это из Корнсау.

– Разве им неизвестно, что идет дождь? И сегодня воскресенье, – пробормотал пожилой священник.

Тоути присел к столу и окинул отца внимательным взглядом. В бороде у старика виднелись крошки засохшей каши.

– Я должен ехать, – сказал он.

Преподобный Йоун тяжело выдохнул.

– Сегодня воскресенье, – повторил он.

– Да, – сказал Тоути, – день Господень. – И прибавил: – День для трудов во имя Господа.

Преподобный Йоун извлек изо рта кусок хряща, придирчиво осмотрел его и снова принялся жевать.

– Отец?

– Надеюсь, Блёндаль узнает, как добросовестно ты исполняешь его волю.

– Волю Господа, – мягко поправил Тоути. – Спасибо, отец. Я вернусь вечером. Или завтра, если погода ухудшится.

Добравшись до перевала, который вел в долину Ватнсдалюр, Тоути вымок до нитки. Тут он разглядел гонца, доставившего письмо, и пришпорил кобылку, чтобы его нагнать.

– Эгей! – крикнул Тоути, вглядываясь в сплошную пелену дождя.

Всадник обернулся в седле, и Тоути узнал одного из батраков Корнсау. Тот оделся, как для рыбалки, чтобы уберечься от дождя.

– Так вы все же поехали! – громко откликнулся он. – Что ж, теперь по этой собачьей погоде носит уже двоих!

– Беда для сенокоса, – отозвался Тоути, чтобы поддержать разговор.

– Вот уж мне этого можете не говорить! – фыркнул всадник. – Мое имя Гвюндмюндур. – Он приветственно помахал рукой. – А вы тот самый преподобный, что пытается спасти душу нашей убийцы.

– Ну, я…

– Жуткое дело! – перебил слуга. – У меня от этой бабы мороз по коже.

– Что ты имеешь в виду?

Батрак хохотнул.

– Буйная она, вот что.

Тоути пришпорил кобылку, чтобы не отстать.

– Что произошло? В письме…

– Да она взбесилась. Отбивалась от меня и Йоуна, царапалась, кусалась, беспрерывно визжала, а сама промокла насквозь и валяется в грязи, словно чокнутая. Видите? – Он показал синяк на виске. – Это ее работа. Я ей помогаю подняться, а она меня – камнем по башке. И вопит всякое насчет Блёндаля. Говорят, вот такое же она выделывала в Стоура-Борге, оттого ее и перевели.

– Ты уверен? – Тоути Агнес показалась на удивление сдержанной.

– Я думал, она меня там, на месте, и прикончит.

– Что вывело ее из себя?

Работник чихнул и пальцем в перчатке вытер нос.

– А я почем знаю? Одна из девчонок что-то ей сказала. Про ту, другую служанку, которую прижали за убийство. Сиггу, что ли.

Тоути обернулся и глянул на лужи, стоявшие впереди на тропе. Ему стало не по себе.

– А она ничего! – сообщил Гвюндмюндур, со значением глянув на Тоути.

– Прошу прощения?

– Да я про Агнес, – пояснил слуга. – Волосы красивые, и все такое. Правда, на мой вкус, чересчур долговязая. Укоротить бы… ну, примерно на голову, смекаете, о чем я?

Он подмигнул Тоути и захохотал.

Тоути надвинул на глаза шляпу. Дождь на минуту ослаб, но хлынул с новой силой, едва они повернули в долину. Серая пелена клубилась над покатым спуском, и потоки воды низвергались в оскаленные недра горных пропастей.

Когда Тоути вошел в бадстову, Агнес была в постели. Кристин, прислуга, принесла ему табурет, а младшая дочь хозяина захлопотала, снимая с него мокрую одежду. Когда Лауга нагнулась, чтобы распутать завязки на его сапогах, Тоути поверх ее спины вгляделся в неосвещенный угол, где сидела на кровати Агнес. Она была пугающе, нечеловечески неподвижна.

Лауга сдернула второй сапог так резко, что Тоути едва не свалился с табурета.

– Пойду, с вашего позволения, – пробормотала она и вышла из комнаты, неся сапоги на вытянутых руках перед собой.

Тоути, ступая по полу в сырых носках, двинулся к Агнес. Она сидела, привалившись боком к деревянному столбику кровати, и Тоути, подойдя ближе, увидел, что на ней наручники.

– Агнес?

Женщина открыла глаза и невидяще уставилась на него.

Тоути присел на краешек ее кровати. В тусклом свете лицо ее казалось пепельно-бледным, разбитая губа кровоточила.

– Что случилось? – мягко спросил он. – Почему тебя опять заковали в кандалы?

Агнес поглядела на свои запястья так, словно увидела их впервые. И с трудом сглотнула.

– Сигга получит помилование. Блёндаль обратился к королю с прошением смягчить ей приговор. – Голос женщины сорвался. – Ее жалеют.

Тоути сел прямо и кивнул:

– Я знал об этом.

– Знали?! – потрясенно переспросила Агнес.

– Тебя тоже жалеют, – прибавил он, желая утешить ее.

– Ошибаетесь! – прошипела Агнес. – Никто не жалеет меня; меня ненавидят. Все, все они, и особенно Блёндаль. А как же Фридрик? Ему тоже смягчат приговор?

– Сомневаюсь.

В полумраке глаза Агнес блеснули. Тоути решил было, что она плачет, но, когда женщина подалась к нему, он разглядел, что ее глаза совершенно сухи.

– Вот что я вам скажу, преподобный Тоути. Всю мою жизнь меня считали слишком умной. Говорили – ума, мол, многовато. И знаете что, преподобный? Именно поэтому меня и не жалеют. Потому что считают, будто я чересчур смышлена, чересчур хитра, чтобы случайно оказаться замешанной в убийство. Зато Сигга – молоденькая и хорошенькая дурочка, и потому-то никто не хочет, чтобы ее казнили!

Агнес откинулась на кроватный столбик, глаза ее сузились.

– Я уверен, что это не так, – заметил Тоути, силясь успокоить ее.

– Будь и я молода и простовата – неужели, думаете, все стали бы тыкать в меня пальцем? Нет. Во всем обвинили бы Фридрика, сказали бы, что это он сломил нашу волю. Принудил нас убить Натана, потому что желал завладеть его состоянием. Всякому было известно, что Фридрик точит зубы на Натановы денежки. Однако люди видят, что у меня есть голова на плечах, и считают, будто женщине, которая способна думать, нельзя доверять. Будто там, где есть мысли, нет места невинности. И нравится вам это или нет, преподобный – но вот вам она, истина.

– Я полагал, ты не веришь в существование истины, – рискнул заметить Тоути.

Агнес отняла голову от столбика, глаза ее казались светлее прежнего. Она скривилась.

– У меня к вам вопрос касательно истины. Говорите, Господь глаголет истину?

– Всегда.

– И Господь сказал: «Не убий»?

– Да, – осторожно подтвердил Тоути.

– Тогда Блёндаль и все остальные идут против Господа. Они лицемеры. Они говорят, будто следуют закону Божьему, но на самом деле всего лишь исполняют волю людей!

– Агнес…

– Я стараюсь любить Господа, преподобный. Правда стараюсь. Но любить этих людей я не могу. Я… я их ненавижу.

Она произнесла эти три слова медленно, сквозь стиснутые зубы, сжимавшие цепь, которая соединяла наручники на ее запястьях.

Раздался стук в дверь, и в бадстову вошла Маргрьет, а с ней – обе ее дочери и Кристин.

– Прошу прощенья, преподобный. Не обращайте на нас внимания. Мы будем работать и тихонько раз говаривать друг с другом.

Тоути сумрачно кивнул.

– Как подвигается сенокос?

Маргрьет раздраженно фыркнула:

– Эти мне августовские дожди… – И с этими словами вернулась к своему вязанью.

Тоути поглядел на Агнес, и она ответила ему угрюмой усмешкой.

– Сейчас они даже больше меня боятся, – прошептала она.

Тоути задумался. Затем повернулся к женщинам, собравшимся в бадстове:

– Маргрьет, нельзя ли снять эти кандалы?

Маргрьет искоса глянула на запястья Агнес и отложила спицы. Выйдя из комнаты, она вскоре вернулась с ключом и отперла наручники.

– Я оставлю их здесь, преподобный, – холодно произнесла она, положив наручники на полочку над кроватью. – Мало ли, вдруг они вам понадобятся.

Тоути подождал, пока Маргрьет вернется в другой конец комнаты, и только тогда взглянул на Агнес.

– Ты не должна больше так поступать, – вполголоса проговорил он.

– Я была не в себе, – отозвалась она.

– Говоришь, тебя ненавидят? Так не подавай нового повода для ненависти.

Агнес кивнула.

– Я рада, что вы здесь.

Наступило молчание, и лишь через минуту она продолжила:

– Прошлой ночью я видела сон.

– Надеюсь, добрый.

Агнес покачала головой.

– Что тебе снилось?

– Смерть.

Тоути судорожно сглотнул.

– Ты боишься? Хочешь, чтобы я помолился за тебя?

– Как вам угодно, преподобный.

– Тогда помолимся.

Тоути искоса глянул на собравшихся в дальнем углу женщин, прежде чем взять в свои руку холодную и влажную руку Агнес.

– Господи Боже, этим вечером мы взываем к Тебе в молитве с опечаленным сердцем. Дай нам силы вы держать бремя, которое нам надлежит нести, дай мужества, чтобы смело встретить предназначенную судьбу.

Тоути на мгновение смолк и взглянул на Агнес. Он отчетливо сознавал, что другие женщины ловят каждое его слово.

– Господи, – продолжал он, – благодарю Тебя за семью из Корнсау, за людей, которые открыли свой дом и свои сердца мне и Агнес. – Он услышал, как Маргрьет кашлянула. – Я молюсь за этих людей, молюсь, чтобы им достало милосердия и умения прощать. Пребудь с нами всегда, о Боже, во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Тоути крепко сжал руку Агнес. Женщина смотрела на него, и лицо ее было непроницаемо.

– Вы считаете, что моя судьба – быть здесь?

Он на миг задумался.

– Мы сами творим свою судьбу.

– То есть Бог тут совершенно ни при чем?

– Этого нам знать не дано, – ответил Тоути и бережно положил руку Агнес поверх одеяла. Прикосновение к этой влажной холодной коже смущало его дух.

– Я совсем одна, – проговорила Агнес почти будничным тоном.

– С тобой Господь. С тобой я. Твои родители живы.

Агнес помотала головой.

– Они все равно что мертвы.

Тоути быстро, украдкой глянул на занятых вязанием женщин. Лауга схватила с колен Стейны наполовину связанный носок и теперь проворно распускала, чтобы исправить ошибку.

– Но ведь есть же кто-нибудь, кого ты любила и кого я мог бы призвать сюда? – прошептал он Агнес. – Кто-нибудь, кого ты знала в прошлом?

– У меня есть единоутробный брат, но одному только милостивому Иисусу ведомо, чью бадстову он сейчас омрачает своим присутствием. Еще у меня была единоутробная сестра Хельга. Она умерла. Племянница. Тоже умерла. Все умерли.

– Ну а друзья? Какие-нибудь друзья навещали тебя в Стоура-Борге?

Агнес горько усмехнулась.

– Единственной, кто навестил меня в Стоура-Борге, была Роуса Гвюндмюндсдоттир из Ватнсенди. Не думаю, что она назвала бы себя моим другом.

– Скальд-Роуса.

– Она самая.

– Говорят, будто она разговаривает стихами.

Агнес сделала глубокий вдох.

– Она явилась ко мне в Стоура-Борг, чтобы показать свои стихи.

– Это был подарок?

Агнес выпрямилась и подалась к Тоути.

– Нет, преподобный, – ровно сказала она. – Это было обвинение.

– И в чем она обвиняла тебя?

– В том, что я лишила ее жизнь смысла. – Агнес фыркнула. – Помимо всего прочего. Это было не лучшее из ее творений.

– Она, верно, была огорчена.

– Когда Натан умер, Роуса винила во всем меня.

– Она любила Натана.

Агнес яростно глянула на Тоути.

– Роуса – замужняя женщина! – воскликнула она, и голос ее задрожал от гнева. – Она не вправе была его любить!

Тоути заметил, что другие женщины перестали вязать. Они не сводили глаз с Агнес – ее последний выкрик разнесся по всем уголкам комнаты. Тоути поднялся, чтобы взять свободный табурет, который стоял рядом с Кристин.

– Боюсь, мы вам мешаем, – сказал он женщинам.

– Вам точно не понадобятся наручники? – опасливо спросила Лауга.

– Полагаю, нам гораздо лучше без них.

С этими словами Тоути вернулся к Агнес.

– Быть может, поговорим о чем-нибудь другом? – Ему было крайне важно, чтобы Агнес не потеряла самообладания в присутствии женщин из Корнсау.

– Они меня слышали? – прошептала она.

– Давай побеседуем о твоем прошлом, – предложил Тоути. – Расскажи подробнее о своих единоутробных брате и сестре.

– Я их почти не знала. Мне было пять, когда родился мой брат, и девять, когда я узнала о появлении Хельги. Она умерла, когда мне был двадцать один год. Я и видела-то ее всего пару раз.

– А с братом вы не близки?

– Нас разлучили, когда ему был всего годик.

– Именно тогда тебя покинула мать?

– Ну да.

– Ты что-нибудь помнишь о ней?

– Она дала мне камешек.

Тоути вопросительно глянул на Агнес.

– Чтобы класть под язык, – пояснила Агнес. – Такое поверье. – Она нахмурилась. – Его забрал секретарь Блёндаля.

Тоути заметил, как Кристин поднялась, чтобы зажечь пару свечей – из-за ненастья в комнате было сумрачно, да и день стремительно клонился к вечеру. Глядя перед собой, он различал только бледные очертания обнаженных рук Агнес, которые лежали поверх одеяла. Лицо ее укрывала густая тень.

– Как думаете, мне разрешат вязать? – прошептала Агнес, движением головы указывая на женщин. – Очень хочется, пока мы разговариваем, чем-то занять руки. Невыносимо сидеть праздно.

– Маргрьет! – позвал Тоути. – У тебя найдется какая-нибудь работа для Агнес?

Маргрьет помедлила, затем решительно протянула руку и выхватила из рук Стейны вязанье.

– Вот, – сказала она. – Здесь полно прорех. Надо все распустить.

Она словно не заметила замешательства, которое отразилось на лице Стейны.

– Мне жаль ее, – сказала Агнес, неспешно распуская ряды крученых шерстяных ниток.

– Стейну?

– Она сказала, что хочет подать за меня прошение о помиловании.

Тоути заколебался. Он смотрел, как Агнес ловко сматывает освобожденную шерсть в клубок, и молчал.

– Как думаете, преподобный Тоути, это возможно? Устроить прошение королю?

– Не знаю, Агнес.

– Вы могли бы попросить Блёндаля? Он прислушается к вашим словам, а Стейна поговорила бы с окружным старостой Йоуном.

Тоути кашлянул, вспоминая, каким снисходительным тоном обращался к нему Блёндаль.

– Обещаю сделать все, что в моих силах. А теперь – может быть, ты мне что-нибудь расскажешь?

– О моем детстве?

– Если хочешь.

– Ладно, – сказала Агнес, садясь на кровати повыше, чтобы было удобней вязать. – Что бы мне такое вам рассказать?

– Расскажи о том, что помнишь.

– Вам это покажется неинтересным.

– Почему ты так думаешь?

– Вы священник, – твердо сказала Агнес.

– Я хотел бы узнать побольше о твоей жизни, – мягко ответил Тоути.

Агнес обернулась – проверить, слушают ли их другие женщины.

– Я уже говорила вам, что успела пожить почти на всех хуторах в долине.

– Говорила, – согласно кивнул Тоути.

– Вначале приемной дочерью, потом нищенкой.

– Ужасная участь.

Агнес сжала губы в тонкую ниточку.

– Такое часто случается.

– Кто тебя удочерил?

– Супруги, которые жили на этом самом хуторе. Моих приемных родителей звали Инга и Бьёрн, и в те времена они арендовали Корнсау. До тех пор, пока Инга не умерла.

– И ты осталась на содержании прихода?

– Да, – кивнула Агнес. – Таков порядок вещей. Многие хорошие люди слишком рано уходят в мир иной.

– Сожалею, что так вышло.

– Нет нужды сокрушаться, преподобный, конечно, если это не вы убили ее. – Агнес глянула на Тоути, и он уловил мимолетную улыбку. – Инга умерла, когда мне было восемь. Деторождение плохо давалось ее телу. Пять младенцев вышли у нее из утробы мертвыми, прежде чем на свет появился мой сводный брат. Седьмой ребенок унес ее душу на небеса.

Агнес шмыгнула носом и принялась сосредоточенно протягивать нитки через свободные петли. Прислушиваясь к едва уловимому постукиванию костяных спиц, Тоути украдкой бросил взгляд на руки Агнес, проворно трудившиеся над шерстью. Пальцы у нее были длинные, тонкие, и его поразило, с какой скоростью они выполняют привычное дело. Он едва подавил неразумное желание коснуться этих пальцев.

– Тебе было восемь, – повторил он вслух. – И ты хорошо помнишь, как она умерла?

Агнес перестала вязать и снова оглянулась на других женщин. Все они примолкли, напряженно прислушиваясь к разговору.

– Помню ли я? – отозвалась она чуть громче. – Да я все отдала бы, только б суметь забыть.

Агнес высвободила указательный палец из петли и поднесла ко лбу.

– Вот здесь, – сказала она, – мысленно я могу каждую минуту вернуться в тот день, словно открыть нужную страницу в книге. Он так прочно вписан в мою память, что я почти ощущаю вкус чернил.

Не отнимая пальца от своего лба, Агнес прямо, в упор поглядела на Тоути. От блеска в ее глазах, от вида рассеченной до крови губы его пробрал озноб, и невольно пришло в голову: что, если весть о прошении за Сиггу и впрямь отчасти свела Агнес с ума?

– И что же произошло? – спросил он.