Глава 35

Я не мог поверить, что отец нашел мое кольцо. Как долго он искал его? Что об этом говорил Биг-Биг? Три дня? Где он его нашел? Тогда в ярости со всей силы зашвырнул кольцо со сцены, и когда оно исчезло в вечернем небе, то понял, что оно сгинуло навсегда. Теперь я надел его на палец и при этом испытывал не стыд или вину, не боль или раскаяние, а сопричастность. Ощущение принадлежности. С отцовским письмом в одной руке и кольцом на пальце другой руки я чувствовал то, чего не испытывал уже долгое, долгое время.

Я помнил тот ужин при свечах, помнил наш смех. Это был один из наших счастливейших моментов, но я всегда думал, что это Сэм прислал розы и шампанское. Я почувствовал себя виноватым, что был признателен Сэму. А оказалось, что это отцовская доброта.

Делия вышла на сцену и встала под прожектором. Она непринужденно чувствовала себя перед публикой. На ней были выцветшие голубые джинсы и белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Никаких претензий. Понимайте, как хотите, но, так или иначе, я собираюсь дать вам лучшее, что у меня есть.

Какое-то время она будет страдать, но с ней все будет в порядке. Она сильная женщина.

Она подошла к микрофону.

– Я хочу познакомить вас с лучшим певцом и автором песен, которого я знаю. Он написал все мои песни. Это стоящие вещи. Возможно, кто-то из вас слышал этого гитариста двадцать лет назад, когда я дебютировала в «Раймане». Но для того, чтобы представить его, я хочу пригласить человека, который знает его лучше, чем кто-либо еще. Мистер Айвори «Биг-Биг» Джонсон!

Биг-Биг поднялся на сцену, и от одного его вида публика затихла. Пять тысяч человек замолчали, когда широкоплечий великан ростом шесть футов и шесть дюймов с кожей цвета черного дерева, пронзительными глазами, снежно-белыми волосами и широкой ласковой улыбкой встал перед микрофоном.

Биг-Биг вытер лоб носовым платком и откашлялся. Когда он заговорил, справа от меня появился оператор с камерой, и на огромном экране за его спиной появилось в живом эфире мое лицо. Я смотрел на Биг-Бига на сцене, который смотрел на меня в дальнем конце аудитории. Когда он указал рукой и начал говорить, почти все головы повернулись ко мне:

– Я помню, когда этот парень был совсем маленьким. Ему было лишь три года, может быть, четыре. Малыш со светлой челкой, падавшей на зеленые глаза. Таких зеленых глаз я не видел ни у кого. Тихий. Любознательный. Ласковый. Но не путайте нежность со слабостью, потому что однажды, когда он стал немного постарше, я видел, как большой мальчишка надавал ему тумаков и отобрал у него мороженое и деньги на ланч. Он не стал это терпеть. Вытер слезы, набросился на обидчика, своротил ему нос и забрал назад свои деньги. Я тогда посмеялся: яблоко от яблони недалеко падает. Тогда он видел только черное и белое, серого в его жизни не было. И даже тогда у него были мощные плечи. Коренастый паренек с квадратной челюстью, примерно мне по пояс. Крупные руки. Он напоминал мне щенка с большими лапами.

Когда я вышел из тюрьмы, его отец, – тот самый человек, который построил этот концертный зал в горах, – пригласил меня на завтрак, где наполнил мне не только живот, но и сердце. Тогда он предложил мне у него работать. Он был единственным, кто дал мне шанс, хотя, учитывая мое прошлое, я этого не заслуживал. Это случилось в те времена, когда проповеди читали в шатрах и на перекрестках. Когда только светлячки освещали поля по ночам. До того, как родилось большинство из вас. Этот парнишка стоял рядом со мной, помогал мне, как мог. Сначала я чувствовал себя неуютно. Я думал про себя: «Разве этот белый мальчик не видит, какого цвета моя кожа? Разве он не знает, где я был? Не знает, что я сделал?»

Если он и знал, это его не беспокоило. Он просто стоял, уцепившись за карман моих штанов, и смотрел на сцену, где проповедовал его отец. С Библией в руке, весь в поту. Он говорил об освобождении из плена. О том, что все рождается заново. Об утрате и обретении утраченного. Иногда, если голос его отца становился слишком громким и грозным, мальчик хватал меня за руку. Я смотрел вниз и думал: «Бог должен быть добрым», потому что я держал за руку самое доброе существо, какое только знал. Все смотрели на его отца, а сам мальчик казался каким-то рассеянным. Он как будто слышал то, чего все остальные слышать не могли. Как будто он одним ухом прислушивался к этому миру, а другим слышал какой-то другой мир.

Потом мальчик вырос. И очень скоро я уже сидел за пианино, смотрел на публику под прожекторами, и к нам приходили тысячи людей. Они стояли под дождем. Набивались в шатры. Люди толпились в темноте. И все они приходили послушать одного человека: его отца. Потому что у него был такой дар, как ни у кого другого. Я помню первый вечер, когда мы собрались на этом самом месте, и он говорил о войне на Небесах. О том, как змей был повержен, словно молния. О гневе Божьем. А потом небо над шатром почернело, как ночь. Облака закрыли луну, и я не мог видеть собственную руку. И высоко с небес, словно из ниоткуда, ударила молния, которая попала в шатер. Мы с мальчиком подскочили, и он ухватился за мою ногу. Он дрожал как осиновый лист, и я тоже. Волосы на моих руках встали дыбом. Отовсюду валил дым, потому что молния, ударившая в шатер, подожгла парусину. Небеса разверзлись. Все бросились, кто куда. Но тот мальчик просто стоял у меня за спиной и смотрел на пианино. Когда люди стали разбегаться и призывать на помощь Бога, мальчик спрятался под скамьей. Тогда отец подполз к нему, потянулся и вытащил наружу. Усадил его на скамью и прошептал что-то на ухо. И вот этот мальчик, – пока мир рушился в дыму и пламени, пока люди кричали, толкались и ненавидели друг друга, – он протянул руки и пробежался по клавишам. Так, словно читал написанное. Так, словно беседовал с ними, но никто этого не слышал.

Я посмотрел вверх и увидел над мальчиком огонь – там, где ударила молния, но ему было все равно. Он разговаривал с клавишами. Люди выбегали наружу, кричали, спотыкались о стулья, давили друг друга. Повсюду царил хаос. Я подумал, что его отец прав и наступил конец света. Но только не для этого мальчика.

Я вижу это так ясно, как будто все случилось вчера. Как он смотрел на отца широко раскрытыми глазами. А его отец смотрел на него сверху вниз, улыбался и ждал. Весь мир вокруг него рушился, а он улыбался. Словно в конце времен. При Армагеддоне. Он закрыл свою книгу, достал носовой платок из заднего кармана и вытер лоб. Огонь трещал у его щеки, снизу валил дым. Тогда он спрятал платок в карман, наклонился и прошептал: «Выпусти это».

Мальчик не двинулся с места. Он прокричал через рев бури: «Откуда ты знаешь, что это там?»

Его отец не промедлил с ответом: «Я видел, что Он вложил это в тебя». Мальчик дрожал, поэтому отец еще раз сказал: «Сынок… выпусти это».

Можете верить во что хотите. Назовите меня безумцем или лжецом. Но я был там, в нескольких футах от них. Видел это собственными глазами. Не знаю, откуда это взялось, не знаю, как это случилось… я ничего не знаю. Но этот мальчик, он посмотрел на людей, потом на клавиши, и сделал то, о чем попросил его отец. Он заиграл, запел и выпустил это.

А когда он это сделал… тогда пришел гром.

Это была ночь, когда пришел гром.

Сцена той бури снова пронеслась у меня перед глазами. На долю секунды я ощутил прикосновение жалящих капель и тот землистый запах, который приходит сразу после дождя, ощутил песню на кончиках пальцев. У меня запершило в горле, поэтому пришлось откашляться в носовой платок. Кровь была более темной и смешанной с чем-то вроде молотого кофе.

Делия снабдила меня и свой «Макферсон» беспроводными микрофонами. Это позволяло свободно расхаживать по сцене. Пока я ждал своего выхода, слева от меня появился мужчина. Широкоплечий, в темном пиджаке, он занял место в заднем ряду. Его выбеленные солнцем светлые волосы отросли до плеч. В его расслабленной осанке было что-то знакомое.

Он читал книгу, и я обогнул его в нескольких футах, стараясь не смотреть, но он заметил меня и поднял голову. Его кожа была загорелой, лицо точеным, но мягким, а его глаза были пронзительно-зелеными. Я недоверчиво смотрел на него. Прошло больше двадцати лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, но он совершенно не состарился.

Я похлопал его по плечу и отступил.

– Эй.

Он ничего не сказал, только кивнул.

– Рад тебя видеть, – сказал я. – Я соскучился по тебе.

– По тебе тоже многие соскучились. – Когда он заговорил, я вспомнил его голос.

– Я искал тебя в Нэшвилле.

– Знаю.

Я наклонился поближе. От него пахло розмарином и чем-то таким, что я не мог определить. Возможно, маслом чайного дерева.

– Почему ты вернулся?

Он закрыл книгу и встал, глядя на меня сверху вниз.

– А почему ты думаешь, что я куда-то уходил?

– Ты все время был здесь?

– Не совсем так.

Я кашлянул. Снова кровь и молотый кофе. Он тоже увидел это и приподнял бровь. Я вытер рот, сложил носовой платок и посмотрел на сцену.

– Думаешь, я выдержу?

– Нет, – сразу же ответил он.

Шум в ушах стал громче. Я посмотрел на собравшихся людей, на Делию, одиноко стоявшую на сцене, на Биг-Бига, потом на гитару.

– Я хочу закончить начатое.

– Почему?

Я не знал, что ответить.

– Когда я последний раз был здесь, то кое-что сказал. – Отражение кольца привлекло мое внимание. – Я кое-что сделал…

Он посмотрел на сцену.

– Я помню.

Я сглотнул.

– Такие вещи оставляют внутри шрамы. Я часто спотыкаюсь о них.

Мое откровение не произвело на него особого впечатления.

– И что?

– Иногда я думаю, что если бы мог вернуться и начать сначала…

– То, что сделано, нельзя изменить.

– Просто я думал…

– О чем?

– О том, что единственный известный мне способ избавиться от них, – отдать то, что я держу в себе.

– Что именно?

– Песню. – Я пожал плечами. – Мою песню.

– Не стоило бы подумать об этом двадцать лет назад?

– Да, стоило. И каждый день с тех пор, как я уехал отсюда, мне было больнее, чем раньше.

Он закрыл книгу и засунул ее за спину, между ремнем и поясом брюк. Потом он протянул руку и приставил палец к моим губам.

– Высуни язык.

– Хочешь, чтобы я это сделал?

Он слегка наклонил голову и стал ждать. Когда я высунул язык, он прикоснулся к нему кончиком пальца. Он впервые прикоснулся ко мне, и я ощутил жар, похожий на пламя. На кончиках его пальцев были мозоли, точь-в-точь как у меня. Он указал в сторону прохода между рядами:

– Теперь давай.

Я указал на его мозоли:

– Ты играешь на гитаре.

– Немножко, – бесстрастно ответил он.

Я сделал шаг и остановился.

– Нужно будет как-нибудь поиграть вместе.

Он наклонился ко мне поближе.

– Мы уже делали это раньше. – Его дыхание было теплым, но не обжигающим. – Я двадцать лет ждал, пока ты это скажешь.

– В самом деле? – Я почесал голову. – Как же ты раньше не дал мне знать об этом?

– Я вопил во все горло.

– И почему я тебя не слышал?

Он прикоснулся к моей груди, прямо над сердцем.

– Ты не слушал.

– Метко сказано.

– Спасибо.

– Могу я попросить еще кое о чем?

– Попросить ты можешь. – Его тон стал деловитым:

– Если это плохо кончится…

– Если?

Я поперхнулся.

– Ладно, когда это случится, не будешь ли ты так добр, чтобы встать между мною и Делией? Я не хочу, чтобы она видела…

– Уже поздновато для этого.

– Если бы мой отец был здесь, он бы сказал, что никогда не бывает слишком поздно. Ничто не делает нас негодными. Не важно, во что мы впутываемся, не важно, как глубоко мы опускаемся, – мы всегда можем повернуть назад. Вернуться домой.

– Так ты слушал?

Я пожал плечами.

– Почему это важно? – спросил он.

Я посмотрел на Делию, стоявшую на сцене.

– Она уже долго страдает, и я причинил ей всю эту боль. Я не хочу делать ей еще больнее.

Слеза сорвалась с его лица и упала на мою щеку. Он посмотрел на Делию, потом на меня и кивнул.

Я сделал шаг к сцене, потом повернулся и сказал громче:

– Мне жаль, что я так вел себя в прошлом…

– Мне тоже.

Много между нами оставалось невысказанным, но когда я снова посмотрел в его сторону, его уже не было. Каждые несколько минут меня охватывала дрожь. Я продолжал таять на глазах. Я был совершенно уверен, что проживу до конца выступления, и так же уверен, что не переживу сегодняшнюю ночь. Мне нужен был план ухода, исключавший участие Делии.

Так или иначе, я еще не умер, и нам предстояло играть музыку.

Эхо голоса Биг-Бига только что затихло среди утесов. Я помнил ту бурю, когда отец вышел вперед из глубокого сумрака, не имея при себе ничего и никого, кроме Джимми. В память об этом я начал выстукивать барабанный ритм по верхней крышке гитары.

Мой стук и струнный перебор подняли с места пять тысяч поющих, хлопающих, свистящих и кричащих людей. Я медленно продвигался вперед, вспоминая, как это делала Делия. Не торопясь, петляя среди людей. Один прожектор освещал Делию на сцене, другой был направлен на меня. Когда я подошел ближе, хор загудел. Потом я услышал, как вступил пианист. Биг-Биг – его очередь, его расчет времени. Его пальцы, толстые, как сосиски, наигрывали мелодию на клавишах. Эффект этого звукового кружева был захватывающим. Но, хотя в нем присутствовала своя красота, ему не хватало блеска и величия, пока Делия не открыла рот и не начала петь.

Как зачарованный, я поднялся на сцену. Какая-то моя часть продолжала играть, а другая смотрела, как она изливает свою душу в песне. Улыбка на лице Делии была финальным выражением чувства, целиком охватывавшего ее тело. Каждая мышца, импульс, каждый удар сердца, – все это находило воплощение в ее песне. Пока мои пальцы наигрывали аккорды и перебирали струны, во мне открылись внутренние шлюзы, выпускавшие песню, которую я держал в себе больше двадцати лет.