Глава тридцать вторая

А годы шли, как всегда.

В 1969 году тетя Пег умерла от эмфиземы. Она курила до самой смерти. И умирала тяжело. Эмфизема – жестокая болезнь. Переживая такую боль, такие страдания, невозможно не измениться, но Пег изо всех сил старалась оставаться собой – оптимистичной, безропотной, бодрой. Однако дышать ей становилось все труднее. Ужасно смотреть, как человеку не хватает воздуха. Словно наблюдаешь, как он медленно тонет. В конце, хоть он и был печальным, мы даже радовались, что она ушла мирно. Мы бы не вынесли ее дальнейших страданий.

Есть ли смысл горевать по человеку, который прожил долгую и насыщенную жизнь и умер, окруженный любимыми и близкими людьми? Многим и в жизни, и в смерти повезло куда меньше, чем Пег, – вот по ним и надо горевать, но никак не по ней. Пег родилась в рубашке и до самой смерти ее не снимала. Она была счастливицей и знала об этом даже лучше других. (Помню ее присказку: «Мы везунчики!») Но все же, Анджела, Пег была самой значительной и важной фигурой в моей жизни, и мне было больно ее потерять. Даже сейчас, спустя столько лет, мне кажется, что мир сильно обеднел без Пег Бьюэлл.

Нашлась в ее смерти и светлая сторона: я бросила курить. Вероятно, поэтому я до сих пор еще жива.

Добрейшая тетя Пег и тут мне помогла.

После смерти Пег я очень волновалась за Оливию. Она столько лет ухаживала за тетей – найдет ли она, чем себя занять? Но оказалось, что волновалась я зря. В пресвитерианской церкви недалеко от Саттон-Плейс вечно не хватало волонтеров, и Оливия нашла себе применение. Она вела уроки в воскресной школе, собирала средства на благотворительность и раздавала поручения всем остальным. Она уж точно была на своем месте.

Натан вырос, но по-прежнему не в длину. Он так и ходил в квакерскую школу. Любая другая не подошла бы ему категорически. Мы с Марджори пытались чем-то его заинтересовать, привить любовь к музыке, искусству, литературе, театру, но Натан не из увлекающихся натур. Больше всего на свете ему нравилось чувствовать себя в уюте и безопасности. И мы отгораживали его от мира, окутывали коконом нашей спокойной маленькой вселенной. Не требовали от него невозможного. Для нас он и так был достаточно хорош, и мы любили его таким. Гордились каждым, пусть самым маленьким его достижением – иногда даже тем, что он сумел прожить еще один день.

– Не всем суждено скакать по жизни с копьем наперевес, – как-то сказала про него Марджори.

– Верно, Марджори, – ответила я, – копье – это по твоей части.

Наш свадебный бутик остался на плаву, даже когда в 1960-е общественные настроения изменились и люди стали реже сочетаться браком. Нам повезло: мы никогда не были «традиционным» свадебным салоном, и когда традиции вышли из моды, «Ле Ателье» по-прежнему сохранил позиции. Мы продавали винтаж задолго до того, как появилось само понятие. С приходом контркультуры хиппи полюбили безумные наряды с барахолки, а мы были тут как тут. Число клиентов даже выросло – появилась целая новая прослойка. Я начала обшивать «детей цветов» – само собой, тех, у кого водились деньги. Я создавала свадебные наряды для хиппующих банкирских дочурок, которые мечтали выглядеть так, будто росли на цветущем лугу, а не в элитной школе для девочек в Верхнем Ист-Сайде.

Я обожала шестидесятые, Анджела.

По правде говоря, немногим женщинам моего поколения они пришлись по нутру. И мне, в моем-то возрасте, следовало бы ворчать и сокрушаться по поводу падения основ общества. Но я никогда не признавала общественных норм и только радовалась, что им наконец бросили вызов. Честно говоря, меня приводили в восторг молодежные бунты, неповиновение и взрыв творческой активности. А как шикарно одевались хиппи! Их стараниями улицы нашего города превратились в настоящий разноцветный балаган! Повсюду царили свобода и радость.

А еще в шестидесятые я могла гордиться собой, ведь мое окружение опередило изменения, только теперь всколыхнувшие всю Америку.

Сексуальная революция? Да я давным-давно существовала по ее законам.

Однополые пары, живущие вместе как супруги? Пег и Оливия, можно сказать, изобрели однополый брак.

Феминизм и право вырастить ребенка в одиночку? Марджори преодолела этот барьер много лет назад.

Ненасилие, отказ от конфронтации? Здесь хиппи могли поучиться у милого малыша Натана Луцкого.

Я наблюдала за общественными веяниями шестидесятых с великой гордостью, ибо понимала: мы были первыми.

В 1971 году Фрэнк попросил меня об одолжении.

Он хотел, Анджела, чтобы я сшила тебе свадебное платье. Просьба застала меня врасплох, и вот почему.

Во-первых, я искренне удивилась, что ты решила выйти замуж. Судя по рассказам твоего отца, брак никогда тебя не интересовал. Фрэнк очень гордился, что ты окончила магистратуру Бруклинского колледжа и получила докторскую степень Колумбийского университета. Из всех предметов ты выбрала психологию. (Неудивительно, с такой-то семейной историей.) Гордился отец и тем, что ты решила не открывать частную практику, а пошла работать в лечебницу Белвью, где каждый день сталкивалась с самыми тяжелыми психическими заболеваниями.

Он говорил, что ты живешь работой, и полностью поддерживал тебя в этом. Радовался, что ты не обвенчалась в юном возрасте, как он сам когда-то. Он понимал, что традиционная женская роль не для тебя, что ты интеллектуалка, и очень гордился твоим умом. А когда после получения научной степени ты начала исследование подавленных травмирующих воспоминаний, он пришел в восторг. Говорил, что вам наконец-то есть о чем поговорить и что иногда он даже помогает тебе сортировать данные.

Он уверял меня: «Анджела слишком умна и хороша для любого мужчины, они ей и в подметки не годятся».

Но потом у тебя появился парень.

Фрэнк такого не ожидал. Тебе тогда исполнилось уже двадцать девять, и он думал, что ты, возможно, так и останешься одна. Не смейся, но твой отец, по-моему, считал тебя лесбиянкой. Но потом ты встретила парня, который тебе понравился, и собралась пригласить его домой на воскресный ужин. Парень, как выяснилось, работал главой отдела безопасности в Белвью. Он недавно вернулся из Вьетнама и собирался изучать юриспруденцию в Сити-колледже. Выходец из Браунсвилла, то есть тоже бруклинец. Чернокожий парень по имени Уинстон.

Фрэнка ничуть не смущало, что ты встречаешься с чернокожим, Анджела. Ни капельки. Надеюсь, ты это знаешь. Более того, он гордился, что тебе хватило мужества и уверенности в себе, чтобы привести Уинстона в Южный Бруклин. Он видел замешательство в глазах соседей и радовался, что тебе нет дела до осуждения окружающих, хотя тогда в Южном Бруклине при виде межрасовой пары буквально разевали рты. Уинстон же вызвал у него большую симпатию и уважение.

«Она у меня молодец, – говорил мне Фрэнк. – Анджела всегда знает, чего хочет, и не боится идти своим путем. Она сделала хороший выбор».

Но твоя мама, судя по всему, придерживалась другого мнения и не одобряла твой выбор.

Фрэнк с Розеллой никогда не ссорились, но из-за Уинстона у них произошла единственная в жизни стычка. Во всем, что касалось тебя, Фрэнк всегда слушался твоей матери. Но тут их мнения впервые разошлись. Подробностей я не знаю, Анджела, да они и не имеют значения, потому что в конце концов Розелла согласилась с твоим отцом. По крайней мере, он мне так сказал.

И снова прошу прощения, Анджела, если я где-то ошибусь. Сейчас, когда речь о твоей личной истории, я чувствую себя особенно неуверенно. Ведь ты знаешь ее лучше всех – хотя как сказать. Родители могли и вовсе не посвящать тебя в подробности своего спора. А мне не хотелось бы ничего оставлять за кадром.

Итак, ранней весной 1971 года Фрэнк сказал, что вы с Уинстоном решили пожениться и устроить скромную церемонию. И попросил сшить тебе платье.

– А сама Анджела хочет, чтобы я шила ей платье? – уточнила я.

– Она пока не знает, – ответил он, – но я с ней поговорю. И попрошу, чтобы она с тобой встретилась.

– Ты хочешь познакомить нас с Анджелой?

– Анджела – моя единственная дочь. И, зная ее, могу предположить, что это будет ее единственный брак. Я прошу тебя сшить для нее платье. Это много для меня значит. Поэтому – да, я хочу вас познакомить.

Ты появилась в бутике утром во вторник, очень рано – ведь к девяти тебе нужно было на работу. Отец привез тебя на машине, и вы вошли вдвоем.

– Анджела, – сказал Фрэнк, – это Вивиан, моя старая подруга, о которой я тебе рассказывал. Вивиан, это моя дочь. Что ж, оставлю вас.

И он вышел.

Еще никогда я так не нервничала при встрече с клиенткой.

Хуже того, я сразу поняла, что ты приехала ко мне не по своей воле. И не просто с неохотой, а с глубоким раздражением. Ты не понимала, зачем отец, который прежде никогда не вмешивался в твои дела, заставил тебя сюда приехать. А еще я видела, что не нужно тебе никакое платье (я инстинктивно чувствую такие вещи). Готова поспорить, ты считала свадебное облачение старомодным, дурацким и унизительным для женщин и собиралась надеть на торжество тот же наряд, что был на тебе день нашей первой встречи: просторную крестьянскую блузку, джинсовую юбку с запа́хом и сабо.

– Доктор Грекко, – произнесла я, – рада знакомству.

Я надеялась, тебе понравится, что я назову тебя по ученой степени. Прости, но за годы я столько слышала о тебе, что сама гордилась твоим докторским званием!

Ты ответила безупречно вежливо:

– Я тоже рада, Вивиан, – и постаралась улыбнуться как можно приветливее, хотя тебе вовсе не хотелось приезжать сюда.

Ты показалась мне совершенно поразительной, Анджела. В отличие от отца, ты была невысокого роста, но в остальном очень на него похожа. Те же темные внимательные глаза, смотревшие на мир не только с любопытством, но и с подозрительностью. Те же густые, хмурые брови – видимо, ты их не выщипывала, и мне это понравилось. Ты буквально светилась интеллектом, и в тебе, как и в отце, чувствовалась та же пульсирующая, беспокойная энергия. (Слава богу, не настолько беспокойная, как у Фрэнка, но явная.)

– Значит, ты выходишь замуж? Поздравляю, – сказала я.

Ты решила не тратить время на любезности:

– Знаете, я не люблю все эти свадебные финтифлюшки…

– Прекрасно тебя понимаю, – кивнула я. – Хочешь верь, хочешь нет, я тоже не люблю свадебные финтифлюшки.

– Тогда странную вы выбрали профессию, – заметила ты, и мы обе рассмеялись.

– Послушай, Анджела, если хочешь, можешь уйти, – предложила я. – Я ни капли не обижусь, если ты не станешь заказывать у меня свадебное платье.

Кажется, ты испугалась, что оскорбила меня, и пошла на попятную:

– Да нет же, я рада, что приехала. Это важно для папы.

– Да, – согласилась я. – Мы с твоим отцом друзья, и человек он очень хороший. Но в моей профессии не имеет значения мнение отца. Или матери, раз на то пошло. Прежде всего меня интересует, что думает невеста.

При слове «невеста» ты слегка поморщилась. За годы работы я встречала два типа невест: первым нравится эта роль, вторым она глубоко противна, хотя замуж они все равно выходят. Ты явно относилась ко второму типу.

– Анджела, позволь сказать тебе кое-что. Кстати, ничего, что я обращаюсь к тебе по имени?

Так странно было называть твое имя – такое родное и близкое, которое я столько раз слышала!

– Конечно, – ответила ты.

– Осмелюсь предположить, что одна мысль о традиционной свадебной церемонии тебе противна.

– Вы не ошиблись.

– И ты предпочла бы просто заглянуть в муниципалитет в обеденный перерыв и расписаться, а то и вовсе не связывать себя узами брака, а просто продолжать жить со своим партнером, не приплетая государство?

Ты улыбнулась. И снова я заметила блеск интеллекта в глазах.

– Вы явно читаете мою почту, Вивиан.

– Значит, настоящая свадьба нужна кому-то из твоих близких, а не тебе. Кому? Твоей матери?

– Уинстону.

– Ага. Жениху. – И снова ты поморщилась: я неправильно выбрала слово. – Или лучше сказать – партнеру?

– Спасибо, так лучше, – согласилась ты. – Да, дело в Уинстоне. Он хочет настоящую свадьбу. Хочет, чтобы мы встали перед всем светом и заявили о своей любви.

– Как мило.

– Ну да, наверное. Я и правда его люблю. Но была бы не прочь послать на свадьбу дублершу, которая постоит у алтаря вместо меня.

– Не любишь быть в центре внимания, – кивнула я. – Твой отец говорил.

– Терпеть не могу. И не хочу надевать белое. В моем возрасте это смешно. Но Уинстон вбил себе в голову, что хочет видеть меня в белом платье.

– Женихи все такие. Белое платье – помимо пресловутой непорочности – почему-то символизирует для мужчин исключительность дня свадьбы, его судьбоносное значение. Рядом с невестой в белом платье они чувствуют себя избранными. Я много лет работаю с новобрачными, Анджела, и за это время поняла, что мужчине очень важно видеть, как невеста идет к нему навстречу в белом. Это успокаивает все мужские страхи. А страхов у мужчин на удивление много.

– Как интересно, – заметила ты. – Страхов я как раз повидала достаточно.

Кажется, ты расслабилась и начала потихоньку оглядываться по сторонам. Потом подошла к вешалке с готовыми моделями и стала с мученическим выражением лица перебирать пышные кринолины, атлас и кружево.

– Анджела, поверь, ни одно из тех платьев тебе не понравится. Скажу прямо: они покажутся тебе ужасными.

Ты опустила руки, признавая поражение:

– Правда?

– Послушай, сейчас у меня нет готовых моделей, которые тебе подошли бы. Я не позволю тебе даже примерять их – они не для той, кто в десять лет самостоятельно чинит велосипед. Знаешь, Анджела, из классических правил портновского искусства я признаю только одно: платье должно подчеркивать достоинства не только фигуры, но и ума. Сейчас здесь не найдется ни одного платья тебе по уму. Хотя у меня возникла идея. Давай присядем у меня в мастерской, выпьем чаю и поговорим.

Раньше я никогда не приглашала невест к себе в мастерскую, находившуюся в глубине дома. Здесь всегда царили беспорядок и хаос. Я предпочитала показывать клиенткам только фасад: прелестный, волшебный зал, который мы с Марджори обставили французской мебелью. Стены здесь были кремовые, а с улицы сквозь витрину струились солнечные лучи. Мне хотелось создать иллюзию женственности, так как большинство невест мечтает пребывать в неведении и жить в мире грез. Но тебя, Анджела, мир грез не интересовал. И мне подумалось, что мастерская – место, где кипит настоящая работа, – придется тебе по вкусу гораздо больше. И еще я хотела показать тебе одну книгу, а она лежала там, в мастерской.

И вот мы прошли в подсобные помещения, и я заварила тебе чай. А потом принесла книгу. Это был альбом со старинными свадебными фотографиями: Марджори подарила мне его на Рождество. Я показала тебе снимок невесты из Франции 1916 года. На ней было простое прямое платье длиной чуть выше щиколоток, без всяких кружев и украшений.

– Мне кажется, тебе подошло бы что-нибудь вроде этого. Никаких традиционных свадебных нарядов. Никаких оборок и кружев. А в таком платье ты будешь чувствовать себя комфортно и сможешь свободно двигаться. Смотри, верх очень напоминает кимоно. Лиф состоит из двух простых отрезов ткани, перекрещивающихся на груди. В начале века платья в японском стиле одно время пользовались большой популярностью, особенно во Франции. Мне очень нравится такой силуэт: простой, как халат, но очень элегантный. Некоторые сочтут его даже слишком простым, но я нахожу это платье восхитительным. По-моему, оно тебе пойдет. Видишь, какая высокая линия талии? А вот тут широкий атласный пояс с крупным бантом сбоку. Напоминает оби.

– Оби? – Кажется, я сумела тебя заинтересовать.

– Японский церемониальный кушак. Знаешь, что мы сделаем? Я сошью тебе такое платье из сливочно-белой ткани, чтобы порадовать поборников традиций, но вместо пояса мы возьмем настоящий японский оби. Я бы предложила красный с золотом, дерзкий и яркий, чтобы обозначить твою незаурядность. Отойдем как можно дальше от нудных традиций и пуританских клише, согласна? Я научу тебя завязывать оби двумя разными способами. В Японии замужние и незамужние женщины носят оби по-разному. Ты можешь прийти на церемонию с узлом для незамужних. Затем Уинстон распустит пояс, а ты завяжешь его другим узлом. Получится своего рода свадебный ритуал. Конечно, если тебе нравится такая идея.

– Невероятно интересно! – воскликнула ты. – Мне нравится. Очень-очень нравится. Спасибо, Вивиан.

– Вот только одно сомнение: как бы твой отец не расстроился, увидев платье в японском стиле. Он же воевал с японцами. Что скажешь?

– Нет, думаю, он совсем не расстроится. Даже наоборот: мне кажется, ему будет приятно. Как будто я отдаю дань его опыту.

– Пожалуй, – кивнула я. – Так или иначе я обязательно предупрежу его, чтобы обошлось без неприятных сюрпризов.

Но ты меня уже не слушала, задумавшись о своем. Потом нахмурилась с тревожной подозрительностью:

– Вивиан, можно вопрос?

– Конечно.

– Откуда вы знаете моего отца?

Не представляю, Анджела, какое выражение в тот момент появилось у меня на лице. Пожалуй, некая смесь вины, страха, печали и паники.

– Поймите мое любопытство, – продолжала ты, заметив мое замешательство, – ведь папа ни с кем не поддерживает отношения. Даже не разговаривает ни с кем. И тут он представляет вас как своего хорошего друга, но я-то знаю, что друзей у него нет. Он перестал общаться даже со своими старыми знакомыми из нашего квартала. А вы даже не из Южного Бруклина. И при этом столько всего про меня знаете. Знаете, что я чинила велосипед, когда мне было десять. Откуда вам это известно?

Ты ждала моего ответа. Я же чувствовала, как почва уходит из-под ног. Передо мной сидел профессиональный психолог. Ты умела анализировать души, Анджела. И повидала немало лжи и безумия. У меня возникло ощущение, что ты готова ждать хоть до скончания века, но если я солгу, ты сразу поймешь.

– Можете сказать мне правду, Вивиан, – сказала ты. Взгляд был не враждебным, но пугающе пристальным. Но разве могла я сказать тебе правду? Во-первых, я не имела права откровенничать: иначе я нарушила бы тайну твоего отца. Во-вторых, не хотелось огорчать тебя накануне свадьбы. Но главное, суть наших с Фрэнком отношений не поддавалась объяснению. Разве ты поверила бы, что мы с твоим отцом уже шесть лет гуляем по ночам несколько раз в неделю, но ничего больше не делаем, только разговариваем?

– Фрэнк был другом моего брата, – наконец ответила я. – Они с Уолтером вместе служили в войну. Учились в офицерской школе, затем попали на «Франклин». Во время атаки на «Франклин» мой брат погиб, а твой отец получил страшные ожоги.

Все это было правдой, Анджела, вот только Фрэнк с Уолтером никогда не были друзьями. Они знали друг друга – это да. Но не дружили. Я говорила и чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы не из-за Уолтера. И даже не из-за Фрэнка. Меня расстраивала сама ситуация: я говорила один на один с дочерью любимого человека, и она мне очень нравилась, но я ничего не могла ей объяснить. Как часто бывало у меня в жизни, я плакала из-за неразрешимости положения, в котором оказалась.

Твое лицо смягчилось.

– О, Вивиан, мне очень жаль.

Ты могла бы задать мне еще много вопросов, но не задала. Ты видела, что мне трудно говорить о брате. Сочувствие чужому горю не позволило тебе припереть меня к стенке. Ответ ты получила, причем довольно правдоподобный. Ты явно подозревала, что я рассказала тебе не все, но по доброте душевной решила поверить мне и не допытываться.

К счастью, ты сменила тему, и мы вернулись к обсуждению свадебного платья.

Платье получилось прекрасное.

Я трудилась над ним две недели. Сама прошерстила весь город в поисках самого красивого старинного оби – широкого, красного, длинного, расшитого золотыми фениксами. Стоило оно невозможных денег, но другого такого в Нью-Йорке было не найти. Не волнуйся, я не стала включать его в счет и не взяла за него с твоего отца ни цента.

Платье я сшила из струящегося шармеза сливочного цвета. К нему прилагалась облегающая комбинация с бюстгальтером точно по твоим меркам. Ни моим помощницам, ни даже Марджори не разрешалось прикасаться к этому платью. Каждый стежок, каждый шовчик – все в нем было сделано моими руками, и шила я в почти молитвенном молчании.

Мне было известно, что ты не любишь украшения, но я все-таки не удержалась. В том самом месте, где два полотнища ткани перекрещивались на груди, я пришила одну-единственную маленькую жемчужинку из ожерелья, когда-то принадлежавшего моей бабушке Моррис.

Маленький подарок, Анджела, – от моей семьи твоей.