Глава тридцать первая

Я никогда не любила тех, кого мне полагалось любить, Анджела.

Моя жизнь шла вопреки любым планам. Родители подталкивали меня к определенной судьбе: престижная школа, элитный колледж. По их разумению, я должна была влиться в среду, к которой принадлежала по рождению. Но, как оказалось, я вовсе к ней не принадлежала. До сих пор у меня нет ни одного друга из этого мира. И мужа на школьном балу я так и не встретила.

Я никогда не ощущала близости с родителями и не тосковала по жизни в маленьком городке, где выросла. Со временем я оборвала все контакты с прежними знакомыми и соседями. Мы с матерью до самой ее смерти поддерживали отношения лишь формально. А отец оставался для меня не более чем ворчливым политическим комментатором, сидевшим за противоположным концом обеденного стола.

Но когда я переехала в Нью-Йорк и познакомилась с тетей Пег – презирающей условности лесбиянкой, легкомысленной и безответственной, которая слишком много пила, сорила деньгами и порхала по жизни в ритме танца, – я сразу в нее влюбилась. Она подарила мне целый мир. Мир, который стал моим.

А еще я познакомилась с Оливией, которая с виду вроде бы не внушала симпатии, но я полюбила ее всей душой. Гораздо сильнее, чем любила собственных родителей. Оливия презирала телячьи нежности, но была доброй и преданной. Она служила нам опорой, а для меня стала своего рода ангелом-хранителем. Все понятия о чести я получила от нее.

Потом я встретила Марджори Луцкую, эксцентричную девчонку из Адской кухни, чьи родители, еврейские эмигранты из Польши, торговали тряпьем. Вот уж не думала, что мы подружимся. Но Марджори стала мне не просто другом и деловым партнером – она стала мне сестрой, которой у меня никогда не было. Я любила ее всем сердцем, Анджела. Готова была пойти ради нее на все, как и она ради меня.

Потом появился Натан, сын Марджори, слабый, болезненный мальчик, который, казалось, страдал аллергией на саму жизнь. Он был ребенком Марджори, но и моим ребенком тоже. Если бы планы родителей на мою жизнь осуществились, я бы и сама стала матерью и нарожала бы им рослых и крепких будущих промышленников, превосходных наездников. Но вместо них мне достался Натан, чему я только рада. Я выбрала его, а он выбрал меня. И его я любила.

Эти люди, вроде бы такие непохожие и появившиеся в моей жизни почти случайно, и стали мне семьей. Настоящей семьей, Анджела. Я говорю о них, потому что хочу объяснить тебе: в последующие несколько лет я любила твоего отца так же сильно, как и каждого из них.

Поверь, в моем сердце нет более высокой похвалы для человека. Фрэнк стал мне близок, как и вся моя странная, прекрасная, неповторимая, случайная и самая настоящая семья.

Такая любовь, какая была у нас с Фрэнком, подобна бездонному колодцу с отвесными стенами.

Упадешь туда – и уже не выберешься.

В последующие годы твой отец несколько раз в неделю звонил мне поздним вечером и спрашивал:

– Хочешь погулять? У меня бессонница.

– У тебя всегда бессонница, Фрэнк, – отвечала я.

– Да, но сегодня особенно плохой день, – говорил он.

Мы гуляли в любое время года и в любое время ночи. Я никогда не отказывалась от его приглашений. Мне и самой нравилось бродить по Нью-Йорку, особенно по ночам. К тому же я не из тех, кто любит поспать. Но главным образом мне нравилось просто находиться рядом с Фрэнком. Он звонил, я соглашалась пройтись, он заезжал за мной из Бруклина на машине, мы высаживались где-нибудь в городе и дальше просто гуляли.

Вскоре мы обошли весь Манхэттен по нескольку раз и начали осваивать районы подальше от центра. Никто не знал Нью-Йорк лучше Фрэнка. Он показал мне кварталы, о существовании которых я даже не подозревала; в предутренние часы мы исследовали их вдоль и поперек, и все время разговаривали. Мы гуляли по кладбищам и промзонам. По набережным. По тихим улочкам с одноэтажной застройкой и в бетонных джунглях небоскребов. Мы прошли все мосты Нью-Йорка, а в городе их много.

Никто нам ни разу не помешал. Даже странно: Нью-Йорк тогда считался местом небезопасным, но мы словно были неприкасаемыми. Обычно мы так погружались в разговор, что даже не замечали происходящего вокруг. Каким-то чудом улицы хранили нас от беды, и люди нас не трогали. Мне кажется, они нас даже не видели. Правда, иногда полицейские останавливали нас с вопросом, чем мы занимаемся, и тогда Фрэнк показывал им значок, поясняя: «Я провожаю даму домой», даже если мы в тот момент находились в ямайском гетто района Краун-Хайтс. Почти каждую ночь он провожал меня домой. Такая у нас была легенда.

Поздним вечером он иногда вез меня на Лонг-Айленд, и мы покупали жареные мидии в закусочной, куда он частенько заглядывал, – круглосуточном заведении с окошком для автомобилистов, через которое можно было получить заказ не выходя из машины. И мы отправлялись к заливу Шипсхед-Бэй поесть ракушек. Парковались прямо на пристани и смотрели, как рыбацкие суда выходят в океан. Весной Фрэнк возил меня за город, в Нью-Джерси, и мы ночью, при свете луны, собирали горьковатые листья одуванчиков для салата. Любимый сицилийский рецепт, говорил Фрэнк.

Крутить баранку и гулять – это он мог делать спокойно, без напряжения.

Фрэнк слушал меня с неизменным вниманием. И стал мне самым близким другом. В нем была особая чистота – глубокая и непоколебимая цельность. Он никогда не хвастался (редкость для мужчин его поколения!), не претендовал на особое положение. Обо всех своих ошибках и промахах он сообщал еще до того, как я успевала их заметить. И что бы я ему про себя ни рассказывала, он никогда не осуждал и не критиковал меня. Моя тьма его не пугала; в нем самом таился такой мрак, что Фрэнка не страшили чужие тени.

Но главное – он умел слушать.

Я рассказывала ему абсолютно все. Когда у меня появлялся новый любовник, я делилась с Фрэнком. Я делилась с ним своими страхами. Делилась триумфами. Я не привыкла к мужчинам, которые умеют слушать, Анджела.

Что до твоего отца, он не привык к женщинам, готовым посреди ночи прошагать рядом с ним пять миль под дождем в Квинсе, просто чтобы составить ему компанию во время бессонницы.

Он не собирался уходить от жены и ребенка. Я знала это, Анджела. Таким уж он был, Фрэнк. А я не собиралась заманивать его в постель. Даже если забыть про его телесные и душевные травмы, навсегда отменившие для него секс, я бы никогда не завела роман с женатым мужчиной. Больше никогда.

Более того, я даже не мечтала выйти замуж за Фрэнка. Брак устойчиво вызывал у меня ассоциации с ловушкой, и я ни с кем не стремилась туда угодить. И с Фрэнком особенно. Я не представляла, как мы сидим за завтраком, читая утренние газеты. Планируем отпуск. Нет, то были картинки не из нашей жизни.

Наконец, я не уверена, что мы с Фрэнком сохранили бы столь глубокую любовь и нежность, будь секс частью нашей истории. Во многих случаях секс становится уловкой, сублимацией близости. Узнав тело партнера, мы позволяем себе не углубляться в изучение его души.

Так что, хоть нас с твоим отцом и связывали очень прочные отношения, существовали мы порознь. Единственный район Нью-Йорка, где мы ни разу не гуляли, – его родной Южный Бруклин. (Или Кэрролл-Гарденз, как его впоследствии прозвали риелторы, хотя твой отец никогда так не говорил.) Южный Бруклин принадлежал его семье в широком смысле слова – его племени. Из уважения мы не заступали на его территорию.

Мне так и не довелось узнать его племя, как и ему мое.

Я коротко познакомила Фрэнка с Марджори, и мои подруги, само собой, были о нем наслышаны, но он не умел сходиться с людьми. (Что тут поделать – устроить званый прием, чтобы похвастаться новым другом? Заставить человека с неврозом толкаться среди людей, вести светскую беседу, держа коктейль в руке? Ну уж нет.) Для моих друзей Фрэнк так и остался ходячим призраком. Они признали его важное место в моей жизни, потому что я об этом сказала. Но они его так и не поняли. У них просто не было возможности.

Какое-то время я питала надежду, что они с Натаном когда-нибудь встретятся и Фрэнк заменит моему малышу отца. Но и тут ничего не вышло. Он еле-еле справлялся с ролью отца для тебя, Анджела, родной дочери, которую он любил всем сердцем. Я не имела права подбросить ему еще одного ребенка, еще один повод для угрызений совести.

Я ничего от него не требовала, Анджела. А он ничего не требовал от меня. Только спрашивал, хочу ли я прогуляться.

Так кем же мы были друг для друга? Как это назвать? Нас определенно связывали отношения более чем дружеские. Был ли он моим возлюбленным? Или я – его любовницей?

Никакое определение не подходит.

Все они описывают лишь то, кем мы не были.

Одно могу сказать, Анджела: у меня в сердце был пустой вымерший уголок, о котором я и не догадывалась, – и Фрэнк его занял. И когда Фрэнк поселился у меня в сердце, я обрела любовь. Мы никогда не жили вместе, не спали вместе, но он стал частью меня. Всю неделю я копила впечатления, чтобы при встрече поделиться интересными историями. Я советовалась с ним, потому что уважала его мнение. Я любила лицо Фрэнка, потому что это было его лицо. Даже его шрамы казались мне красивыми. Его кожа напоминала мне потрепанный переплет древней священной книги. Меня очаровывали те часы, что мы проводили вместе, и те загадочные места, в которые мы забредали – как в ходе прогулок, так и в ходе разговоров.

Наше общение развивалось словно в другом измерении – вот как я это ощущала.

У нас все было не как у людей.

Мы даже ели только в машине.

Кем же мы были друг для друга?

Мы были Фрэнком и Вивиан, бродившими по Нью-Йорку бок о бок, пока все остальные спят.

Обычно Фрэнк звонил по вечерам, но однажды, летом 1966 года, когда стояла невыносимая жара, он вдруг позвонил в середине дня и сказал, что нам нужно встретиться немедленно. Он был в панике и, примчавшись в «Ле Ателье», выскочил из машины и принялся ходить взад-вперед у витрины. Таким беспокойным я его еще не видела. Я передала недошитое платье помощнице, выбежала на улицу и села в машину.

– Поехали, Фрэнк, – сказала я, – давай же. Поехали.

Он повез меня на аэродром Флойда Беннетта в Бруклин и всю дорогу вел машину молча, на пределе допустимой скорости. На летном поле остановился на незаасфальтированной площадке в конце взлетной полосы, откуда можно было видеть заходящие на посадку военные самолеты. Тут я поняла, что дело серьезное: он приезжал на аэродром, только когда все остальное не помогало. Его успокаивал рев самолетных двигателей.

Я прекрасно понимала, что не стоит расспрашивать: он сам расскажет, когда справится с приступом паники.

Мы сидели в убийственной июльской духоте в машине с выключенным двигателем и слушали, как тикает, остывая, мотор. Тишину нарушал лишь грохот приземляющихся самолетов. Я опустила окно, чтобы хоть немного проветрить салон, но Фрэнк даже не заметил. Он все еще сидел, вцепившись в руль так, что побелели костяшки пальцев. В полицейской форме наверняка было страшно жарко, но он опять-таки, похоже, ничего не замечал. Очередной самолет коснулся земли, и та задрожала.

– Сегодня я был в суде, – наконец сказал он.

– Ясно, – ответила я, просто подтверждая, что слушаю.

– Давал показания в деле о краже со взломом. Какие-то наркоманы вломились в скобяную лавку в том году, избили хозяина, так что их обвинили еще и в нападении. Я первым прибыл на место преступления.

Твоему отцу, Анджела, часто приходилось выступать в суде свидетелем по полицейским делам. Ему это не нравилось (ну еще бы – сидеть в битком набитом зале суда), но такую панику на лице я видела у него впервые. Значит, случилось что-то еще.

Но торопить Фрэнка не стала.

– И я встретил одного старого знакомого, – наконец проговорил он. Он по-прежнему не отпускал руль и смотрел прямо перед собой. – Мы вместе служили во флоте. Родом он с Юга. Тоже был на «Франклине». Том Денно его зовут. Много лет я не вспоминал это имя. Сам-то он из Теннесси. Я и не знал, что теперь он живет здесь. Те ребята с Юга, они ведь после войны всегда возвращались в родные места, правда? Но нет. Он перебрался в Нью-Йорк. Живет, правда, черт знает где, на Вест-Энд-авеню. Короче, он стал адвокатом. И сегодня был в суде – защищал паренька, который вломился в скобяную лавку. У родителей мальца небось деньги водятся, раз наняли ему адвоката. Том Денно. Ну надо же.

– Ты, наверное, удивился. – И снова я просто дала ему понять, что я здесь, я слушаю.

– Помню Тома, когда тот только прибыл на корабль новобранцем, – продолжал Фрэнк. – Точную дату не скажу, но приехал он в начале сорок четвертого. Явился прямо с фермы. Деревенский паренек. Если считаешь нас, городских, суровыми ребятами, погляди лучше на деревенских. По большинству они росли в такой нищете, что тебе и не снилось. Я-то думал, мы бедные, но по сравнению с ними мы просто богатеи. Эти мальцы и еды-то столько в жизни не видели, сколько нам давали на корабле. Помню, ели они, как в последний раз, аж за ушами трещало. Впервые в жизни им не приходилось делиться с десятком братьев. Некоторые и ботинок в жизни не носили. А их выговор – я ни разу такого не слыхал и половину слов не понимал. Но сражались они как черти. Даже когда нас не обстреливали, они находили повод для битв. Между собой дрались постоянно, задирались к морским пехотинцам, охранявшим адмирала, когда тот был на борту. Они ничего не умели, кроме как расчищать себе дорогу кулаками. И Том Денно из них был самый задиристый.

Я кивнула. Фрэнк редко рассказывал о службе на корабле и о тех, с кем вместе воевал. Я не понимала, к чему он клонит, но знала, что это важно.

– А я, Вивиан, никогда не был ни задирой, ни драчуном. – Он цеплялся за баранку, как за спасательный круг, удерживающий его на плаву. – И вот как-то раз на палубе один из моих ребят, парнишка из Мэриленда, на минутку отвлекся. Оступился, и его голову затянуло в пропеллер. Оторвало напрочь прямо у меня на глазах. Нас даже не обстреливали тогда – так, обычный день, обычная служба. И вот, значит, лежит передо мной безголовое тело, и я понимаю, что нужно срочно убрать его, ведь самолеты приземляются каждые две минуты и скоро прибудет следующий. Не должно быть на палубе авианосца посторонних предметов. Но я как окаменел. И тут, значит, подбегает Том Денно, хватает труп за ноги и оттаскивает прочь – наверное, на ферме они так свиные туши таскали. И даже бровью не повел. Сразу понял, что делать надо. А я так и стою столбом. И Том хватает меня и тоже оттаскивает, чтобы я не стал следующим, значит. Меня, офицера, представляешь! Волочит прочь новобранец! Он даже у дантиста ни разу не был, этот Том. Как вышло, что он стал адвокатом на Манхэттене?

– А это точно был он? – спросила я.

– Да, точно. Он меня узнал. Подошел и заговорил со мной. Знаешь, Вивиан, он из «Клуба семьсот четыре». Господи боже. – Он с горечью взглянул на меня.

– Я не знаю такого клуба, – мягко заметила я.

– После атаки камикадзе на «Франклине» остались семьсот четыре члена экипажа. Капитан Герес назвал их «Клубом семьсот четыре». Сделал из них героев. А может, они и правда герои. Геройски выжившие, как говорил Герес. Те, кто не покинул корабль. Не дезертировал. Они каждый год собираются. Вспоминают былые подвиги.

– Ты не дезертировал, Фрэнк. Даже ВМС это признали. Тебя выбросило за борт взрывной волной.

– Не важно, Вивиан, – ответил он. – Я был трусом задолго до атаки.

Паника в голосе пропала. Теперь он был зловеще спокоен.

– Неправда, – возразила я.

– Не спорь, Вивиан. Я был трусом. До той атаки нас месяцами обстреливали. И я еле держался. С самого начала не выносил бомбежек. Помню Гуам в июле сорок четвертого – мы разнесли его до основания. Мне казалось, на острове ни былинки не осталось, такой ад мы там устроили. Но когда в июле на Гуам высадились наши войска, отовсюду полезли японские солдаты и танки. Как они пережили бомбардировку? Ума не приложу. Наши пехотинцы сражались храбро, японцы сражались храбро, но я – нет, Вивиан. Меня пугали сами выстрелы, а ведь стреляли даже не в меня. Тогда-то у меня и началось. Панические приступы, тики. Ребята прозвали меня Трясучкой.

– Какая низость, – сказала я.

– Но они были правы. Нервы у меня стали совсем никуда. Однажды нашему самолету не удалось сбросить бомбу: снаряд весом в сотню фунтов застрял в открытом люке. И вот пилот сообщает по радио, что бомбу в люке заклинило и он заходит на посадку. Представляешь? Во время посадки самолет растрясло, и снаряд попросту выпал на палубу. И вот, значит, мы стоим, а по палубе катается бомба в сто фунтов. И тогда твой брат и другие ребята подскочили и столкнули ее за борт, как нечего делать. А я опять застыл столбом. Не мог ни помочь, ни даже шевельнуться – вообще ничего.

– Теперь уже не важно, Фрэнк. – И опять он словно меня не услышал.

– А в августе сорок четвертого нас накрыл тайфун, но мы по-прежнему совершали вылазки и принимали на борт самолеты, хотя палубу захлестывали волны высотой с дом. И ты бы видела этих пилотов, Вивиан. Приземляются на посадочную полосу размером с почтовую марку посреди Тихого океана в самый разгар бури и даже глазом не моргнут. А у меня руки трясутся. Хотя проклятый самолет веду совсем не я, Вивиан. Наш конвой называли «убойной шеренгой» и считали самыми крутыми ребятами во всем флоте. Но я-то крутым не был.

– Фрэнк, – попыталась я успокоить его, – не мучай себя, дело прошлое.

– А потом, в октябре, японцы стали посылать к нам смертников. Поняли, что победа за нами, и решили уйти красиво. По дороге прихватив как можно больше наших. Они валились с неба, как град, Вивиан. Как-то в октябре их прилетело пятьдесят за один день. Пятьдесят камикадзе, ты представляешь?

– Нет, – честно призналась я, – не представляю.

– Наши ребята отстреливали их одного за другим, а на следующий день прилетали новые. Я знал, что рано или поздно один из них в нас врежется. Мы же стояли всего милях в пятидесяти от японского берега, лучше мишени не придумаешь, а нашим ребятам хоть бы что. Расхаживали себе по палубе, будто никакой угрозы и нет. Каждый вечер мы слушали токийскую радиостанцию, и японцы уверяли, что, мол, «Франклин» уже потоплен. Тогда-то у меня и началась бессонница. Не мог ни есть, ни спать. Каждую минуту трясся от ужаса. С тех пор ни разу нормально не заснул. Некоторых пилотов-камикадзе, самолеты которых удавалось сбить, мы вылавливали из воды и брали в плен. И вот ведут как-то такого пилота в камеру для арестантов, а он вырвался, подбежал к краю палубы и сиганул за борт. Утопился, лишь бы не попасть в плен. Умер с честью прямо у меня на глазах. Когда он бежал по палубе, я успел взглянуть ему в лицо, Вивиан, – Богом клянусь, мне было куда страшнее, чем ему.

Я видела, что Фрэнка затягивает в воронку воспоминаний, что не сулило ничего хорошего. Надо было вернуть его к реальности. К «здесь и сейчас».

– А что случилось сегодня, Фрэнк? – спросила я. – Когда вы с Томом Денно узнали друг друга в зале суда?

Фрэнк шумно выдохнул и еще крепче вцепился в руль.

– Перед дачей показаний он подошел ко мне. Даже по имени меня помнил. Спросил, чем я занимаюсь. И рассказал, что сам держит адвокатскую практику, живет в Верхнем Вест-Сайде, учился там-то, а детей отдал в такую-то школу. Короче, бахвалился, как у него все хорошо. После атаки он с остатками экипажа привел «Франклин» на Бруклинскую верфь и решил осесть в Нью-Йорке. Но акцент у него до сих пор прежний, как у парнишки с фермы. Хотя костюм его стоит, наверное, как весь мой дом. А потом оглядел меня так презрительно и спрашивает: «А ты, значит, обычный коп? Вот где нынче служат офицеры флота?» Господи, что тут ответишь, Вивиан? Я просто кивнул. А он такой: «У тебя хоть табельное оружие есть?» Я в ответ сморозил какую-то глупость, типа: «Да, но стрелять еще ни разу не приходилось». А он мне: «Да где уж тебе, Трясучка. Ты всегда был тряпкой». И ушел.

– Пусть катится ко всем чертям! – выпалила я и сжала кулаки.

Меня захлестнула такая мощная волна ярости, что шум в ушах – пульсация прилившей к вискам крови – на минуту заглушил рев двигателя самолета, заходившего на посадку прямо перед нами. Мне захотелось выследить Тома Денно и вцепиться ему в глотку. Да как он посмел?! А еще хотелось обхватить Фрэнка обеими руками, обнять, утешить – но я не могла, поскольку война так его искалечила, что отняла даже шанс найти утешение в объятиях любящей женщины.

Так жестоко и так несправедливо.

Я вспомнила, как Фрэнк рассказывал мне о дне атаки. Когда взрывной волной его выбросило за борт, он всплыл на поверхность и очутился в мире, объятом пламенем. Горела даже морская вода – по ней тянулась пленка пылающего топлива. Пропеллеры упавшего самолета раздували огонь, как кузнечные мехи, с новой силой опаляя тонущих людей. Фрэнк сообразил: если сильно барахтаться, то вокруг образуется небольшое водное пространство, куда пламя не распространится. Так он и делал почти два часа, наполовину уже обгорев, – отталкивал от себя огонь, пытаясь оградить от пылающего ада свой маленький кусочек мира. В тот момент я поняла, что все эти годы Фрэнк занимался тем же самым. Пытался найти безопасное место в мире. Место, где он перестанет гореть.

– Том Денно прав, Вивиан, – сказал он. – Я всегда был тряпкой.

Мне жутко хотелось утешить его, Анджела, но как? Что я могла ему дать, кроме своего присутствия и готовности выслушать его ужасный рассказ? Мне хотелось сказать, что он герой, что он сильный и храбрый, а Том Денно и остальные из «Клуба семьсот четыре» ошибаются. Но я знала, что это не поможет. Он не услышит меня. Не поверит моим словам. Но я должна была хоть что-то сказать, ведь Фрэнк невыносимо страдал. Я зажмурилась и попыталась придумать правильные слова. Но потом просто открыла рот и заговорила, слепо надеясь, что судьба и любовь подскажут мне нужные фразы.

– Ну и что? – сказала я. – Даже если он и прав, какая разница?

Я говорила громче и резче, чем собиралась, и Фрэнк удивленно повернулся ко мне.

– Даже если это правда, Фрэнк, и ты тряпка? Если ты вообще не создан для войн и сражений?

– Это и есть правда.

– Ладно, допустим. Давай предположим, что так и есть. И что это означает?

Он молчал.

– Что это означает, Фрэнк? – настаивала я. – Отвечай. И ради бога, убери ты руки с проклятого руля. Мы никуда не едем.

Он наконец отпустил баранку, сложил ладони на коленях и уставился на них.

– Допустим, ты тряпка, Фрэнк. Что это значит? Скажи мне.

– Значит, что я неудачник. Не мужчина. – Он говорил так тихо, что я еле разобрала его ответ.

– А вот и нет, Фрэнк, ты ошибаешься, – заявила я, как никогда в жизни уверенная в собственных словах. – Ты ошибаешься, Фрэнк. Это вовсе не значит, что ты не мужчина. А знаешь, что это на самом деле значит? Ровным счетом ничего.

Он растерянно заморгал. Прежде я ни разу не говорила с ним таким тоном.

– Послушай-ка меня, Фрэнк Грекко, – сказала я. – Если ты трус – предположим чисто теоретически, что так и есть, – это ничего не значит. Возьмем, например, мою тетю Пег. Она алкоголичка, не умеет себя контролировать. Выпивка портит ей жизнь и приносит кучу бед. И знаешь, что это значит? Ничего. Ты считаешь ее плохим человеком? Неудачницей? Вовсе нет, просто она вот такая. С ней случился алкоголизм, Фрэнк, только и всего. С нами случаются разные вещи. И мы такие, какие есть, тут уж ничего не поделаешь. Или вот мой дядя Билли – тот попросту не умел держать слово или хранить верность. Но это ничего не значит. Он был прекрасным человеком, Фрэнк, и при этом совершенно ненадежным. Но это ничего не значило. Мы все равно его любили.

– Но мужчина должен быть храбрым, – возразил Фрэнк.

– Кому должен?! – почти заорала я. – Женщины тоже должны быть скромными, а ты посмотри на меня! У меня было столько мужчин, что и не сосчитать, – и знаешь, что это говорит обо мне как о человеке? Да ничего, Фрэнк. Я просто так живу. Ты же сам сказал, Фрэнк: мир не черно-белый. Так и сказал в первый же вечер. Так приложи свои же слова к собственной жизни. Не бывает универсальных правил, которые подходят всем. У каждого своя природа. И с каждым случается нечто такое, что мы не можем контролировать. С тобой случилась война. Ты не создан для войны, ну и что? Да абсолютно ничего, черт подери. Прекрати себя терзать.

– Но крутые ребята вроде Тома Денно…

– Ты ничего не знаешь о Томе Денно. С ним тоже что-то случилось, я тебе гарантирую. Чтобы взрослый человек так накинулся на бывшего сослуживца? С такой жестокостью? О, даже не сомневайся: жизнь его тоже не пощадила. Как следует изломала. Мне и дела нет до этого засранца, но в жизни всякое случается, Фрэнк. Мир не черно-белый. Прими его и живи дальше.

Тут Фрэнк заплакал. Я и сама чуть не разрыдалась. Но постаралась держать себя в руках, потому что его слезы были гораздо важнее моих, да и позволял он их себе неизмеримо реже. В тот момент я отдала бы несколько лет жизни, лишь бы обнять его, Анджела, – именно там и тогда. Но это было невозможно.

– Так не честно, – всхлипывая, повторял он.

– Да, милый. Не честно. Но так уж случилось. Просто так вышло, Фрэнк, и это ничего не значит. Поверь, ты чудесный человек. И никакой не неудачник. Ты лучший мужчина из всех, кого я знаю. Только это и важно.

Он продолжал плакать, сидя от меня на безопасном расстоянии, как обычно. Но все-таки сумел убрать руки с руля. Все-таки сумел рассказать мне о том, что произошло. Здесь, в раскаленной от жары машине, в данный момент находился его безопасный кусочек мира – тот, куда не доставали языки пламени. Здесь он сумел говорить честно.

Я сидела с ним, пока он не успокоился. И готова была оставаться рядом, сколько потребуется. Больше я сделать ничего не могла. В тот день у меня была одна задача: оставаться рядом с этим хорошим человеком. Присматривать за ним со стороны, пока он не успокоится.

Когда к Фрэнку наконец вернулось самообладание, он уставился в окно и с тоской спросил:

– И что же нам теперь делать, Вивиан?

– Не знаю, Фрэнк. Может, и ничего. Но я рядом.

Тогда он повернулся и посмотрел на меня.

– Я не могу жить без тебя, Вивиан, – сказал он.

– Ну и хорошо. Тебе и не придется.

Вот так, Анджела, мы с твоим папой по-своему признались друг другу в любви.